Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 1. Бегство с Нибиру

– Пока он ответа не дал, но дело времени.

– А как же, наши условия? – Подал возмущенный голос священнослужитель.

– Об этом можешь, не беспокоится. Если Мес-Э согласится, лугаль возвысит его, и тогда место градоначальника опустеет. – Выпрямившись, высокий гость откинув накидку, подставляя свету точеное лицо с козлиной бородкой, завершил – Вскоре я должен возвращаться в Киш, дабы не раздражать Ур-Забабу долгим отсутствием и не вызывать ненужного подозрения. Долг чашеносца, всегда быть рядом со своим господином. Оттуда нарочным, я вам отправлю подробные указания.

– А это не опасно, открываться человеку такой важности и не получив согласия, возвращаться без предосторожности? – Обеспокоенно спросил тот же голос, что с недоверием удивлялся участию в заговоре жрецов.

– Чье слово, имеет больший вес? Чашника великого единодержца, или новоиспеченного градоначальника? Будь государь прозорливее, может он бы и стал делать правильные выводы, но, увы, наш единодержец слишком увлечен самолюбованием. Так что тут я спокоен. Дурень, считающий себя самым мудрым, а на деле не видящий дальше собственного носа, мне так же опасен, как псу блоха: немного зудит, но вполне сносно, да и неприятность эта до поры. А если вдруг, что-нибудь случится с государственным сановником здесь, думаю энси недолго усидит на месте, равно как его голова. К тому же, Мес-Э слишком умен, чтобы не понимать, что дни Ур-Забабы сочтены, и слишком труслив и жаден, чтобы при такой будущности оставаться ему верным. Он уже повязан тем, что когда-то отпустил вражеского пленника, мня, что этому нет свидетелей. Но благодаря нашему абгалу, видок нашелся, оттуда, откуда меньше всего ожидали. А теперь, он повязан еще крепче. Так что ждать, пока он примет правильное решение, осталось недолго. Еще я не успею отбыть из Нибиру, как он будет готов исполнять волю вашего повелителя. – И громко – Дайте время!

Тут, в задней части корчмы, что-то зашумело. Насторожившиеся гости встрепенулись, самый быстрый заговорщик, сунув руку под плащ, спросил хозяйку:

– Кто там у тебя? Ты же сказала, что всех отослала.

– Да не бойтесь, там у меня один храбрец прибирается. Он не опасен. – Как будто сразу всем, ответила Ку-Баба.

– Да как, такое возможно?! – Под плащом хватаясь за меч, вскричал беспокойный человек, и вскочил, чтобы догнать тут же выскочившего от его окрика молодца.

– Стой. – Удержал вспыльчивого товарища, высокий гость. – Пусть уходит. Кто ему поверит? Да и не догонишь его теперь: гляди, какого стрекача дал, не скажешь, что сам в два обхвата, только пятки сверкают. – Залюбовавшись на стремглав уносившегося толстяка, продолжал Азуф. – Теперь пойдут слухи о горе-разоблачителе тайных заговоров. Все будут думать, что это очередная байка пустоплета и проверять уже не станут наверняка…. Ку-Баба, он, кажется, что-то у тебя сломал, когда убегал.

– Вот ведь обосранец. – Взглянув с досадой на снесенную тростниковую дверь, укоризненно выругалась большая женщина.

3. Радость бытия.

Спускаясь вдоль струящегося серебром потока, скитальцы рассчитывали неплохо поживиться в попадающихся мимо селениях, но встречая всюду разорение, приходили к печальному выводу, что ничего не найдут здесь кроме печали и слез. Видя это, все они, не сговариваясь, решили, что было бы справедливо давать свои представления как и прежде – за пропитание, пока они не окажутся в землях более благостных. Но и это казалось великим побором с несчастных людей, уже не ожидавших для себя ничего хорошего и потому не спешащих на веселые представления.

Жизнь людей здесь была невыносима вдвойне, постоянными поборами на войну и набегами размножившегося лихого люда, отбиравшего у людей последнее, оставляя их умирать в нищете, или вынуждая самим становится разбойниками и обирать таких же несчастных. Самые свирепые и жестокие становились для молодежи примером подражаний, а стать ворами и убийцами было пределом их мечтаний. Но большинство, привязанное домом и родными людьми, продолжало влачить жалкое существование в вечном страхе, не решаясь пойти на воровство и смертоубийство, имея печальный опыт тех кто уходил в разбой. Казалось, чему бы радоваться, чтобы продолжать жить? Казалось единственный выход из всего – смерть. Но люди упорно продолжали жить, цепляясь за свои существования.

– Зачем так жить?! Даже у рабов, больше надежд и меньше страхов, чем у самого благополучного из этих людей! – В отчаянии вскричал Аш, глядя на потухшие лица людей.

– Ты ведь знаешь, что проповедники и вельможные богатеи, чтобы не терять послушное стадо приносящее блага, внушают людям страх перед самоубийством. – Сказала мудрая Ама. – Но ты не знаешь, насколько сильна бывает, одна лишь радость бытия на этом свете: когда один лишь страх перед смертью не позволяет проститься с этим миром; одно лишь чувство того, что ты еще дышишь, удерживает тебя. Ты не испытывал, и спасут тебя боги, никогда не познаешь того ужаса перед концом, от которого начинаешь пугаться и самого существования, ибо понимаешь, что конец все равно неизбежен и когда-нибудь непременно наступит. И сердце из страха колотит так, что ты мечешься в бессилии что-либо изменить, заранее страшась неизвестности потустороннего, когда лишь мысль от вопроса себе – «А что же там?», заставляет содрогнуться. И тогда-то, ты по-настоящему начинаешь ценить жизнь, какой бы худой она ни была.

Выслушав умудренную жизнью старуху, Аш не удержался, чтобы не спросить, словно возражая:

– А как же, проповеди жрецов о загробной жизни?

– Трудно поверить в слова о воздаянии после смерти, смиренным перед бесправием, когда проповедующие об этом, сами живут в роскоши и разврате, а их утробы круглее и больше чем у женщин на сносях. – Шамкая беззубым ртом, прокряхтела старуха. – Но, что поделать? Люди и у нас хотят верить в божественность земного устроения, и все приносят и приносят воздаяния в храмы, снимая с себя последнее, надеясь этим заслужить лучшей участи в краю Иркалла. Видя же, торжество кривд господ и чиновников, червь сомнения и страх что они не найдут правды и после смерти, все больше гложет им души. Оттого и нет в них света, а взоры их пусты и безнадежны. Потому мне не терпится взглянуть хоть глазком, на того, кто смог опрокинуть этот порядок и вернуть свой народ в лоно матери – во времена изначального обустройства, когда было неважно медник ты или сукновал, богатый ты или нет, но все были равны и сами решали, как им жить. Я хочу увидеть этого человека.

Чем дальше они продвигались ближе к границам Лагаша, тем все светлей и радостней казались встречающиеся лица. Несмотря на то, что здесь люди жили в такой же убогости и страхе, как и везде, сюда доходило все больше слухов о том, что происходит в Лагаше, где такой же бедняцкий люд, сумел сбросить с себя ярмо поборов и решает судьбы родной земли на равных с вельможными богачами. Наконец-то, спутники смогли вздохнуть свободно: получив возможность зарабатывать хотя бы зерном, у них отпала необходимость покупать еду за припасенное добро звенящего блеска. Рассевшись вокруг костра, скоморохи снова заводили беседу о предстоящей встрече с Уруимгиной.

– А ты слышал про него, какой он из себя? – Допытывалась юная бродяжка у Пузура, как у человека много повидавшего и много с кем общающегося. – Он верно настоящий исполин? Говорят, он так силен, что подбрасывает плугом как перышком. А ведь сам плуг так тяжел, что его не смогла вытянуть и вся царская дружина.

– Какой плуг? – Недоуменно таращился на нее Пузур.

Но девочка, не давая ему сообразить, продолжала тараторить:

– Глаза же его, рассказывают, горят кровавым пламенем, и все кто в них заглянет, тут же падает замертво.… А как он тогда с людьми разговаривает? Неужели, все время глаза прячет? Он и вправду такой страшный?

– А ну, не приставай со своими глупостями! – Осадила младшую старуха. – Пузуру некогда выслушивать твои выдумки про уважаемого человека, у него и без того из-за нас забот хватает.

И подкидывая хворостину в костер, продолжала ворчать, то ли рассуждая вслух, то ли обращаясь к Ашу:

– Вот ведь дурочка, наслушается сказок уличных выдумщиков, да и уши развесит. И ведь верит. Кто это ей только наплел?

Пока она говорила, Нин стыдливо опускала голову, с каждым словом склоняясь все ниже, пока вконец не приуныла. Ашу сидящему рядом и вежливо улыбавшемуся словам старой женщины, стало жаль простодушной девчонки, и он захотел ее как-то подбодрить.

– А ведь в этих россказнях, есть зерно истины.

– И этот туда же. – Всплеснула руками старуха.

Неловко посмеявшись недоумению гадалки, юноша поспешил все разъяснить:

– Нет, ну вы подумайте: ведь плуг – это изображенный на их стяге, знак их покровителя Нингирсу; но его то и не смогла у них вырвать дружина Лугальанды, бежавшая, робея перед толпой босяков. А взгляда Уриимгины, действительно страшатся все нечистые на руку, ибо он непоколебим и не различает кто перед ним: зловонный, измазанный нечистотами – грубый выгребатель навоза, или умасленный благовониями и обвешанный драгоценностями – изнеженный собиратель пороков.

Нин, подняв увлажнившиеся очи, с благодарностью взглянула на эштарота, остальные, вспомнив откуда родом его учитель и друг Пузура, согласились с тем, что в словах юноши сквозит доля правды. Так, в беседах, проходили их ночные посиделки вокруг костра.

И катила их тростниковая повозка все дальше и дальше, все ближе приближаясь к заветному городу, где они думали переждать время бурь и ветров, чтобы вновь отправится дорогами Калама, быть может по землям враждебной Уммы, веря, что можно еще некогда единому племени быть вместе, хотя бы общими радостями. Ведь обычные люди, хоть иногда доходя в своем недопонимании до безумства, несмотря ни на что, чувствуют сами, что вся эта враждебность им чужда, как не пытается кто-то навязать им свою волю, пытаясь разорвать вековые связи некогда единого целого и, как и прежде тянутся друг к другу. И таких все больше, при том, что жизнь их не становится лучше, с каждым днем прибавляя трудностей. Но чем хуже становится их жизнь, тем больше понимания приходит в их бесхитростные головы, что все их тягости вовсе не от соседа тянущего такую же тягу, а от того кто направлял их на этот раздор и чей жир от этого только наплывает. У многих по другую сторону остались родные и близкие; у кого-то там были хорошие друзья; много было и таких, кто спасаясь от преследования у себя на родине, переходил на другую сторону.

Так, как-то проезжая мимо колосящихся полей, глава их маленькой общины, в одном из трудяг лугаля, возделывающих хозяйские угодья, узнал своего давнего знакомца. Взволнованный неожиданному видению, окликнув закупа по имени и убедившись в верности своего предположения, Пузур тут же засуетившись и соскочив с облучков, обрадованный, вперевалку помчался к старому товарищу, не переставая окликивать: «Нарам! Нарам!». Однако тот, глянув подслеповатым прищуром, отворачиваясь, как будто не захотел его признавать – стыдясь своего положения, но в конце концов вынужден был принять объятия скомороха. Наобминавшись с приятелем, Пузур подозвал своих товарищей, знакомя со своим земляком – бывшим поселянином из под Кадингирра, с которым водил многолетнюю дружбу, с тех времен когда безусым юнцом сам еще жил оседло и не помышлял о бродячей жизни. Тот тоже улыбался сквозь слезы, радостной но виноватой улыбкой, которая от этого не делала ее счастливей. Пригласив к себе скитальцев, шуб-лугаль однако, поспешил предупредить, что его хижина, не для приема гостей, так как они с женой сами едва в ней размещаются, но позволил на ночь, поставить повозку рядом со своим жилищем. Подъехав к месту, бродяги сами убедились в справедливости оправданий старика. Жилище которое он стыдливо называл хижиной, далеко им не являлось. Скирда соломы, да воткнутые в землю колья, вот и весь бесхитростный скарб, некогда зажиточного поселянина, позволявшего себе нанимать работников. Это даже не тростниковое строение бедняков. Впрочем, бывший зажиточник, объяснил это нежеланием засиживаться в закупах, и по возможности возвратиться на родину, где вернуть когда-то нажитое. «Они еще надеются». – С жалостью подумал Пузур.

Рядом с хижиной, увлеченно роясь в земле, ползала на карачках растрепанная женщина преклонных лет. С завидным усердием выгребая горсти ржаной земли, крутя острыми ягодицами, нахально выставленными в смеркающееся небо, она сооружала из них стены, вертясь над вырытой ямой запасливой собакой. Черви и насекомые, которых она, поймав, тут же помещала в этот землянной загон, вероломно убегали, прорываясь сквозь него, или уходили глубоко в землю, и тогда она с криком подскакивала, вылавливая их снова и возвращая на место. Она так же ковырялась в ней и в присутствии посторонних, будто не замечая никого вокруг сооружая загоны для червей и букашек, хотя на их прибытие, оглядывая неожиданных гостей, начала недовольно бурчать под нос о грабителях пришедших увести ее стада. Гуруш стыдливо отведя глаза, просил прощения за изувеченную горем жену. Это и была некогда грозная госпожа, которой, там у них на родине, боялись все в округе, и даже сам энси города не осмеливался перечить ей. Нет, она вовсе не сдалась под натиском толпы, просто разум подвел ее с известием о гибели единственного сына: перед которым единственным она понижала голос, от чьего недовольства, единственно сжималось в страхе ее сердце – любя его до самопожертвования. И соседи, после того как все их добро изъяли стражники в пользу государевых нужд а имение разорили, вместе с уже угасшей женой, погнали ее мужа, которого тоже побаивались, но который не был столь стоек перед людским давлением. И хорошо еще, что гнев не перекинулся на их дочерей, вовремя выданных замуж в соседние поселения, а то бы и их постигла участь убогих беженцев. Теперь же эта женщина, была блеклой тенью прежней гашан, вернее это была совершенно другая женщина, не имеющая ничего с ней общего, без привязанностей в этом мире, но совершенно погруженная в себя и существующая подобно дикому зверю. Поужинав, слушая рассказ бывшего зажиточника, жаловавшегося на нелегкие скитания с побирушничанием в поисках спасения для себя и своей обезумевшей старухи в запредельной стороне ки-бала, лицедеи улеглись спать. Старые приятели, еще долго о чем-то болтали, вспоминая старые годы и делясь пережитым, пока остальные предавались сну. И лишь некогда грозная гашан, поглощенная своей работой, приостанавливаясь, иногда прислушивалась к их разговору, и успокоилась только, когда уснули и они.

Когда они только подъезжали к реке, встретивший их берег, обманул их ожидания. Вопреки представлению, быстроносная река, обмелев от зноя, оказалась похожа на обычную мелкую речушку, кои во множестве протекают в землях благородных, и уже не в состоянии была нести их вниз своим течением, в сторону Идигны. Но нет худа, без добра. Зато сейчас, они с их небольшим возком, легко сумели перебраться на другой берег, без опаски встретиться с унукскими дозорами. Подступив к какому-то небольшому городку только к ночи, скитальцы решили заночевать в поле, в ожидании, пока жители его не пробудятся. Подставляя пламени, окоченевшие в ночной прохладе члены, каждый думал о чем-то своем. Кто-то, глядя в пляшущие от дуновения языки огня, вспоминал, безвозвратно уже ушедшее былое, кто-то думал о будущем, и всех объединял одна общая мысль о завтрашнем дне, ведь каждый день значил для них то, будут ли завтра их желудки наполнены едой а мошна не прохудеет.

– Да не оскудеет ваш котел, добрые люди. – Услышал они голос, доносящийся из темноты, будто угадавший их думы.

Оглянувшись на голос, полуночники увидели тень человека в обмотке на голове, и в свете костра, тут же высветилось его улыбающееся лицо.

– Разрешите погреться к вашему огню.

– И тебе всех благ. – Поблагодарив, за всех поприветствовал гостя Пузур. – Сядь ближе к костру, отведай нашей трапезы и расскажи, что слышал.

– Вот хорошо – обрадовался путник, перед костром потирая окоченевшие руки, – а я-то, опоздал к вечерне, и вынужден был оставаться в поле. Времена нынче тревожные, и жители поселений не впускают запоздавших просто так. А ночи все холоднее, и дикие звери все ближе тянутся к человечьему теплу. Я продрог до кости, и кто знает, пережил бы я эту ночь, если б не вы? Может быть меня – окоченевшего, сожрали бы шакалы и разнесли мои клочья по полям. Огня у меня нет, а у вас вижу тут уютно: огонь, еда, ложе для сна, и даже ваши женщины слишком красивы для этой дикости.

– Так ты здешний? – Спросил Пузур, стараясь отвлечь гостя, с неудовольствием заметив, благосклонный взгляд своей жены на его ужимки.

Гость утвердительно закивал головой, начав уплетать ужин, только что подоспевший.

– Что ж тебя не впустят? Наверняка ты там известен.

– Ууу! – Потянула старуха, – Пузур, ты не знаешь, до какой подозрительности доходят доведенные до этого люди. Порой бывает, и мать родному дитю не доверяет, и сын матери.

– Досточтимая угун права. Люди стали недоверчивыми и подозрительными. К тому же, я не такой важный человек, чтобы меня все знали. – Обжигаясь кашей, сказал удобно пристроившийся между женщинами гость.

– Почему же ты, не постучишься в дом? Благоверная не пускает?

– Увы, я одинок и у меня нет своего дома. – Развел тот руками.

– Ты что, собрался выгонять гостя посреди ночи? – Проворчала Эги.