Аашмеди. Скрижали. Скрижаль 2. Столпотворение

– Что там за люди? Им можно довериться?

– Можно ли доверять, не знаю. По мне, и на себя порой трудно положиться. А вот, то, что они как все законопослушные каламцы, так же почтительны перед оттисками, как эти ослы перед вожжами, это верно. – С невозмутимым видом, пренебрежительно отозвался о них возничий.

– И у тебя такой оттиск есть?

– У меня, и у тебя тоже. Мы делаем общее дело. – С ухмылкой ответил возничий, вынув из-под одежд печатку. – Надеюсь и у тебя оберег с печатью Азуфа с собой?

Поняв причину, той легкости, с какой царедворец великого единодержца сумел выполнить его просьбу, Аш только кивнул в ответ, ужаснувшись осознанию того, в какую кашу дал себя втравить ради чьего-то благополучия. Возничий без всяких двусмысленностей дал понять, что верный слуга государя сношается с его врагами, а значит, и то, что Азуф так хочет получить от него, совершенно соответствуется с желанием хитрого нимийца и они связаны друг с другом. Его вовсе не беспокоила судьба Ур-Забабы, этого облезлого старца возомнившего себя божьим избранником, и его не заботили как Гира, жизни неизвестных ему людей. Но его не радовал удел быть орудием в чьих-то руках, да еще в делах столь нечистоплотных, могущих привести к погибели целые царства. Да и вновь иметь, хоть какие-то отношения с коварным нимийцем, не хотелось.

Когда подъехали к месту, возничий, предъявив печатку, поприветствовал старшину подошедших стражей как старого знакомого и перебросившись новостями, кивнул в их сторону:

– Со мной важные особы. Госпожа приехала, чтоб соединиться со своим благородным мужем, что перешел под стяги истинного царя. – А в ухо прошептал – А у парня перстень Козлоборода. Так что, я бы не мешкал.

Невольно бросив взгляд на руку сопровождающего гашан оборвыша, которого до того презрительно не замечал, унукец побледнел, и переменился до обходительной почтительности, тут же организовав им должное сопровождение.

Проезжая сквозь стан врага Киша, грозящему и его друзьям, Аш подмечал слабые и сильные стороны собранного против Единодержия оплота из различных племен и народов, и приходил к печальному заключению, что если не будет примирения враждующих сторон, обильного пролития крови с обеих сторон не избегнуть, на радость иноземцам, только и жаждущим когда каламцы вопьються друг другу в глотки, чтоб самим захватить и пограбить обескровленный край. Собранные со всех городов по ту сторону межземья, ополчения представляли собой нестройные сборища, согнанные со всех городов ненасытной яростью к северному соседу, признанным ими виновником всех их бед. Несмоторя на кажущуюся неорганизованность войск, где наряду с благородными жителями Калама затесались совсем уж дикие племена пустынников, не упускающих возможности пограбить, где-бы то ни было, своим числом они представляли собой грозную силу, способную противостоять хваленому единоначалию единодержцев. А побывав в цепких лапах учтивого чужеземца, он догадывался, что за грозными военачальниками, невидимой тенью стояли советники вероломного Нима – давнего друга и покровителя Умма и Ларсы, чье могущество вровень, а то и больше самого большего могущества всего Калама в былом. Унукский лугаль собрал под своим началом, против возомнившего себя божьим наместником – лугаля Киша, почти весь обитаемый благородными черноглавцами мир, возмущенный наглым притязаниям кишцев на общую землю и нравы, и даже наемников из варваров и чужеземцев, и мудрых наставников из Нима. Здесь были воины из приграничий знойных земель, и закутанные по самые глаза наемники из диких пустынь, даже просоленые сыны моря оставили свои рыбацкие снасти, променяв их на оружие, чтобы наказать зарвавшийся Киш. Кичливые унукцы смирившие свою гордыню перед задиристостью уммийцев и ларсцев, сверкали в блеске былой славы, довольствуясь тем, что Унук вновь становился первым городом Калама, а сами сородичи нового повелителя, чувствовали себя хозяевами всего этого сброда, расхаживая или лихо проносясь на своих колесницах сквозь расступающуюся толпу.

Глядя на силы ополчившиеся против Киша, не выдавая беспокойства, Аш вслух произнес:

– Думал ли Ур-Забаба в своем честолюбии, выпрашивая у богов славы собирателя земель, что его мольбы будут так скоро услышаны?

– Что??? – Недоуменно вытаращился на него возница.

– Да воздаст господь рабам своим по мольбам их, по своему разумению.

– Ааа. – Понимающе растянулся в улыбке возница. – Если б только этот набожник, хоть толику ведал из того чему велит поклоняться, он со своей мольбой скорей в великий омут бы обратился, чем тревожил покой высших. Всевышний не терпит сует земных, и наказание постигнет всякого кто отрывает его напрасно.

Аш удивился даже не познаниям устоев верования возницей – не простым, но все же далеким от жреческого звания, – а крепостью его веры в непогрешимости своих слов. Это его насторожило и отвадило от дальнейших откровений, слишком хорошо он помнил рьяных ревнителей Энлиля. С опаской поглядывая на вестового и унукцев и озираясь по сторонам, он ожидал какого-то подвоха. Наконец, сопровождавшие их воины, остановили повозку у становища походных веж. Вестовой с привычной уверенностью направился к самой пышной и распахнул полог вслед за скрывшимся докладывать служкой. Перебежчикам, окруженным грозной стражей, оставалось только дожидаться и уповать на правдивость слов о всемогуществе оберега Козлобородого. Затаив дыхание, они с тревогой ожидали выхода возничего, пока не увидели его выводящим за собой дородного господина. От сердца у молодых отхлынуло и тут же сжалось снова, только в этот раз не так единодушно, но совсем по-разному.

– Ааах! Бедный мой муж. – Вырвалось из груди юной супруги увидевшей родного мужа, и слезы умиления обильными потоками потекли из ее глаз.

Аш тоже сразу узнал своего недруга и преследователя, а услышав и увидев радость и любовь в глазах своей возлюбленной, все понял и понуро опустил голову. Элилу не скрывая чувств, бросилась к любимому мужу, а Аш в одиночестве как несмышленышь, остался стоять, не понимая зачем он теперь.

В ожидании появления юной гашан или какой-нибудь весточки от нее, вызывая недовольства и уместные подозрения обывателей стана, он болтался неподалеку от знатных веж некоторое время. Не единожды к нему подходили вооруженные люди с недобрыми намерениями, расспрашивая кто он, и откуда, и лишь перстень Азуфа оберегал его. Ему снова приходилось благодарить неведомую силу того, кого почти никто не видел, но одно начертание чего – заставляло млеть от трепета и благоговения перед могуществом таинственного неизвестного. Видно сильно ценили его заговорщики, что сам Козлобород пожаловал ему оберег власти. Он уже не боялся быть узнанным, злость, обида, досада на свою бесхитростную легковерность, заставившую поверить сладкогласным обещаниям вновь, переполняли его.

– Стой паря. Не место здесь для этого. – Остудил юношеский пыл дерзкий возница, заметив напряжение зверя перед прыжком. – Твой оберег силен, но и его мощь не беспредельна, как и то, если ты так же ловок с посохом как твой отец.

Сердце Аша застыло в замешательстве, заставив присмотреться к говорившему, мало кто знал такое про учителя и тем более называл абгала его отцом. И только сейчас, он признал в нем молодого вожака отводившего их к лугалю воров бедняцкого предела. А ему всю дорогу не давала покоя мысль, отчего все в вознице кажется ему таким знакомым.

– Узнал, наконец? – Снисходительно улыбнулся Амар. – Я уж не надеялся. В другой раз будешь знать, к кому обратиться.

От встречи с нежданным знакомцем, Аш не знал что ответить, внимая его словам. А до того немногословный возничий, теперь говорил не давая опомниться:

– Не пора ли обратно, пока бед не наворотил? Я тебя выведу, чтоб лишний раз оберегом не светить, да и мне спокойней будет. Ты мне нравишься и ты слишком хороший, чтоб я тебе позволил из-за недостойной пропадать. Она показала себя отношением к тебе, и не стоит того, а там тебя – я видел, ждут, хоть ты им все козлобородово серебро отсыпал. Подружка то, та, что осталась, видно крепко тебя любит. Я бы на твоем месте не стал вола за хвост тянуть, девка – огонь…. Ну ладно-ладно прости, не зыркай так, я и не думал ее оскорблять. Раз она так дорога твоему сердцу, тем более – тебе здесь оставаться нет смысла. И чего эту обхаживал, если ту любишь? Оох, гуляка.

***

Вопреки надеждам Пузура, Нин так и не смогла найти душевный покой, однако всеми силами старалась делать вид, что обо всем забыла и не вспоминает больше о неприятности связанной с Ашем, хотя всякий раз запрещала вспоминать его имя. Но от супружной четы, знавшей все ее привычки, трудно было скрыть муки страданий за наружной веселостью. Она то и дело громко смеялась над чем-нибудь, даже не казавшимся им смешным, то находила в простых вещах что-то радостное, всегда стараясь быть нарочито веселой; однако дрожащие связки и спрятанная грусть в глазах, выдавали с головой. Но Пузур с Эги договорились между собой, делать вид будто не замечают этого, усердно подыгрывая ее игре.

Между тем, вслед за печальными известиями о проигранной битве, стали понемногу подтягиватьсчя для защиты столицы и полки ее проигравшие. Изможденные и грязные, это были уже не те самоуверенные ополчения, что были раньше. В лицах воинов читалось уныние и страх перед грядущими битвами, и стыд и досада за проигранные. Но вместе с тем, в них горела еще жажда расплаты за поражение, говорящая, что в них не пропало еще боевого духа, в желании доказать себе и другим, что оно было случайным. Подтягиваясь струйками, они сбивались в свои малые отряды, в ожидании пока кингали сколотят из них большое войско. Отличаясь удивительной пестротой нравов, одни представляли собой шумное веселье наглой удали, другие, напротив были мрачны и хмуры. Злые, они всем сердцем презирали жителей Киша – стольного города средоточия мира, презирали и не любили лишь немногим меньше, чем боялись и ненавидели преследующего их врага. Города, где даже нищие приживальщики, живя в праздности пока другие проливают за них свою кровь или гнут спины, смотрят на всех иных если не с высокомерием, то со снисходительным пренебрежением. Лишь сдержанность перед оружием кишских дружин, не позволяла им самим еще разорить это трутневое гнездо, а их жителей обратить в рабство. Но это их столь резкое неприятие было направлено в сторону города, а у живущих своим горбом окрестных общинников, также гордо самоназвавшихся кишцами, они как защитники, предпочитали харчеваться без платы.

Скоморохи, знакомые с дурными нравами людей войны, держась от них чуть поодаль, чтоб ненароком не попасть под злые забавы, старались слишком не сближаться с вояками потешавшихся над прохожими и бросавших похотливые взгляды на женщин. Но от представлений для них не отказывались, видя во многих ополченцах людей оторванных от дома и тоскующих по родным очагам и мирной жизни, и потому старались поднять в них дух и веру в добро.

В один из дней, неподдельная улыбка на лице девушки при виде прибывших осколков разгромленного ополчения, удивила Пузура, решившего, что так у Нин проявляется потрясение от нанесенной обиды. Но Нин кивнув в сторону новоприбывших, поделилась своей радостью: – «Там Гир!»

– Где? – Спросил гальнар не находя старого друга среди кучки ополченцев. И укрепившись в своем подозрении, чтоб не огорчать девочку, попытался смягчить отрицание. – Прости. У меня глаз уже не тот, наверно. Что-то я совсем ничего не вижу.

– Ну, смотри, это же его друг там! Помнишь, который сманил его в войско? – Не смутившись, ответила бродяжка.

– Ааа, да, и вправду он. – Обрадовался Пузур, увидев среди новоприбывших знакомое лицо. – А я тебе не верил.

– Он наверно, ищет нас. А мы тут.

– Пойду, разузнаю. – Собравшись с духом, выдохнул Пузур.

Нин с волнением ждала возвращения гальнара с Гиром. Или без, но с известием о том, как он и где. Как назло, ей никак не удавалось разглядеть выражений лиц Пузура и его собеседника, но отсутсвие оживленной беседы, несколько настораживало. И вот, наконец, Пузур отделился от толпы ополченцев и направился обратно. У Нин защемило сердце, она все еще надеялась, что он даст ей знать, что все хорошо, но вид подходящего Пузура, молча надвигавшегося на нее, навеял чем-то далеким: не забытым, но скрытого где-то в глубинах, страшного, причиняющего боль прошлого. В ужасе от вновь пережитого, бродяжка задрожала как лист осины.

– Аааа!!! – Зажмурясь от пугающего проявления забытых страхов, закрыв руками уши, чтоб не услышать этой правды, Нин ринулась прочь, чтоб суровая действительность не догнала ее и не сумела бы снова причинить боль, и не оставила бы опять одну в этом мире страданий. – Аааа!!! – Отмахиваясь, словно надеясь, что видение прекратиться и уйдет, как рассеиваются жуткие сны с пробуждением и приходом рассвета.

***

Огромный людской поток несло волной на врага, как заносятся весенние воды на низины во время половодья, не очень скоротечно, но заполняя все вокруг незаметно и быстро. Находясь в самой гуще, Гир как опытный боец, ругал про себя старшин за безобразное построение полков, сведенных в одну громадную тучу.

– Что ты там под нос бормочешь? – Надсмеялся над осторожным «старичком», его молодой, рвущийся в бой товарищ, услышав недовольство.

– Беспокоюсь, какой умник собрал нас перед боем как овец на убой. Когда начнут разворачивать полки?

– Тебе не понять замысла лушара и совета кингалей, потому, что не слушаешь когда говорит наш са-каль: мы всей глыбой, одним мощным ударом снесем всю защиту загессцев, и тогда ничто не спасет их от гибели.

Здесь в самой гуще человеческой реки, невозможно было увидеть хотя бы краем глаза, что происходит там впереди, и приходилось вслушиваться к каждому дуновению ветра, приносящему оттуда какие-то звуки, прорывающиеся сквозь гул людских дыханий и голосов, сквозь топот тысячи ног и бряцания оружия. Где-то вдалеке впереди едва уловимо послышались ликующие возгласы передовых полков, которые подхватывая своим упоением других, встречным потоком принеслись криками ополченцев, и, поддаваясь общему заражению, из глотки Гира, как и из глоток его соратников рядом, вырвались эти первобытные, первородные звуки – «Уааа!!!». По мере уверенности, перерождавшийся в гордый славящий клич саг-гиг-га; этот крепкий, рычащий, пугающий робких варваров ревом дикого зверя, «уурр» – набравшего воздух и готовящегося к прыжку, и на подлете – «р-ааа» – выдыхающего разрывающим выстрелом всеобъемлющего рыка, будто сами боги войны с неба грозили неразумным недругам – «Ууррр-ааа!!!». И прибавляя шагу, люди понеслись вперед, вслед за кличем, обуреваемые его воодушевляющей силой и жаждой славы отцов, и, прибавляя скорости своего шага, они неслись, переходя на бег и все более ускоряясь. Волна потекла с быстротой горного потока, увлекая за собой толпу ополченцев, оказавшуюся вдруг ее стремниной, сметающую все на своем пути, пожирающую как саранча встречающуюся поросль. Иногда эта стремнина замедлялась, чтобы после недолгого замешательства, снова ринуться вперед с прежней силой. Это где-то там впереди, кто-то бессильно пытался противостоять неодолимой силе и биться с ее ударными волнами, но лучшие воины, что бились во главе их огромного войска, легко сносили отчаянную преграду. И мысли об этом, вызывали у находящихся в самой сердцевине, восторг и гордость от сознания того, что и они являются частью этой силы, и дикое желание самим вступить в схватку и зависти к славе передних. И не мешали уже, ни клубившаяся под ногами пыль, поднимавшаяся и оседавшая на их взмокших телах, ни усталость от долгого перехода, ни зной, ни духота, и ничто иное, но только единственное желание наказать несносного соседа посягнувшего на их земли и творящего злодеяния. Они бежали или шли шагом, быстро или медленно, но все продвигались, продвигались, вкушая скорую победу. Казалось еще немного и враг будет разбит и повержен, и униженно падет ниц, прося о пощаде…. но вдруг… там впереди что-то ухнуло и затрещало, а вздох ужаса заставил замереть от замешательства и приостановить победоносное шествие.

А волна только, что подхватывавшая за собой, вдруг повернула к ним бледные лица перетянутые испугом и стала толкать назад, стараясь убежать от неизвестного, но чего-то ужасного, что разбило непобедимых передовых и не просто остановило их неодолимую силу, но заставло отступить и броситься бежать. И, заражаясь этим ужасом, захотелось уйти от него, убежать, но сзади не осознавали еще, что что-то изменилось и продолжали напирать, и напирали, напирали, а поняв, точно так же не могли продвинуться обратно из-за узкого перехода над обрывистым берегом и толкающих в спину. И случилось то страшное: из-за стречения двух потоков в человечьей реке, в человеческом море, приключилось человеческое наводнение и находящиеся в самой гуще этого бедствия начали тонуть в этих «водах», задыхаясь и погибая, раздавленными под ногами толпы.

Привыкшее ко всяким невзгодам и опасностям сердце Гира колотилось как бешенное, осознавая неумолимый конец. Глаза натыкались на одни взмокшие тела и перекошенные растерянностью и ужасом лица ополченцев, становившиеся все ближе и тесней, сжимая вокруг него живую стену. Рядом послышался возглас отчаянного ужаса. Узнав голос, Гир крепко ухватил дрожащую руку, чтобы поддержать дух своего молодого друга, единственного родного человека оставшегося возле него. Остальные его соратники, были или уже растоптаны толпой или унесены волнами людского потока; еще раньше, едва услышав первые отзвуки тревоги, почуяв неладное исчез его вертлявый друг, ужом проскользнув сквозь человеческое море. Поддерживая дух неразумного паренька, он еще сам верил в спасение, яро защищая его от наваливавшихся тел и оря на них, что есть мочи, хотя и те другие были так же напуганы и злы от бессилия. Многие, понимая уже безвыходность своего положения, отдались судьбе моля грозного Энлиля о лучшей участи в загробном мире, или позабыв о единобожии молясь своим родным богам, и желали лишь, чтобы все это поскорей закончилось; кто-то плакал, не желая прощаться с жизнью, а кто-то еще продолжал бороться, надеясь на чудесное спасение. Боролся и Гир пока паренек был рядом, но очередной накат вырвал у него его руку и юноша с криком отчаяния был унесен безжалостным потоком. Потеряв единственное, что до сих пор поддерживало его силы, он почувствовал их упадок и не мог уже противиться неминуемости, лишь ужас от того какой конец ему уготовили боги, холодил его члены и бросало в пот от жара мыслей. Осознание тщетности человеческого бытия породило в нем уныние, что ценность его не выше ценности жизни червя прорывающего свой жизненный путь в навозе. Относясь беспечно к своей жизни с потерей большого, теперь он жалел, что недостаточно дорожил даром существования и не ценил то малое, что было. Затуманенный разум его ничего уже не соображал, воспоминания вихрем проносились в его голове: перед глазами мелькали запомнившиеся и давно забытые лица людей, с которыми хоть как-то связывала его судьба; всплыли лица родителей так рано покинувших его; подумалось про жену, ушедшую к чужому очагу, когда спасаясь от суровости закона, в малодушии он бросил с ней свой, и пропал, оставив одну в лишении на многие и многие дни. Но вспомнив про одинокий возок с беззащитными скоморошками, оставленный им в призрачной надежде во главе с плохими военачальниками и с еще худшими правителями попытаться остановить неизбежное, он встрепенулся – «Как они там теперь без меня?» – всколыхнуло вдруг в голове, и эта тревога не уходила уже. Его охватила неимоверная тоска, оттого, что вот он здоровый и сильный, но такой беспомощный и безвольный, задыхается припертый среди таких же несчастных глупцов поведшихся на воодушевленные речи о любви к родным очагам и месящих теперь с ним глину терзаний, и не может быть вместе с родными, чтобы защитить их. А облегчения все не приходило, но становилось лишь теснее, так, что уже и головы стукались о головы. Как он жалел теперь, что не остался тогда с ними и не внял уговорам маленькой Нин.

Он вспомнил о кишце – несчастном обличителе убитом им в порыве гнева, вспомнил об унукском воине, что замахнувшись тесаком, мог легко его зарубить, но остановил разящую руку, глядя на него в восторженном волнении, за что, тут же поплатился, пав пронзенный его клинком. Он тогда все силился вспомнить, перебирая лица в памяти, отчего этот взгляд ему кажется таким знакомым, но никак не мог вытащить из нее похожих глаз. Теперь же перед лицом смерти, он вспомнил. Он вспомнил один из тех счастливых дней, когда Нин уже нашла в их маленьком кругу себе приют, но не расцвела еще в отрочество созревания, а место в ее сердце не занял еще смазливый гала. Тогда, когда они давали свои представления, ездя от поселения к поселению, а он как всегда играл славного Бильгамеса; там, среди детворы облюбовавших крыши он и приметил восторженный взгляд мальца. От чувства вины и жалости к напрасно погубленным им жизням, его охватила еще большая мука. Теперь ему и оставалось только смотреть в вышину неба, чтобы не видеть больше эти страшные – изможденные и изуродованные искореженностью ужасом лица, смотреть туда, где вольно летали зловестные птицы в ожидании богатого пира. И хотелось туда, чтобы освободиться от этой несвободы, от этой тесноты, что душила и мучила его. Хотелось протянуть руки, чтобы взмолиться к высшим взирающим на них оттуда, но руки были стеснены, что не было сил их поднять, и не мог он открыть рта, чтобы молить, ибо и уста его пересохли и слепились, и нельзя было молвить, чтобы просить; а уши слышат лишь гул человеческого страдания. Его глаза заволакивала пелена усталости, перемешаная с подъятием пыли и жара и столь желанное небо виделось ему серым и черным и таким безжизненым и далеким, и он чувствовал, что сгорает в этом пожаре тел и лишь мыслено молил, будто еще надеясь, что его услышит кто-то – «Воздуха, дайте воздуха. Ради бога – воздуха»…

Глава 3. Падение.

1. Заклание.

Город встретил своего господина, красою глубинных городов, пьянящих чистотой воздуха и тишиной. Хотя сказать про его вотчину, такое было нельзя сейчас. Советник лугаля по напиткам и яствам, не отличался расточительностью среди придворных и лучших людей Калама, однако и дворец его в Кише не выделялся великолепием и изящностью, выглядя скорбно среди выросших роскошных дворцов богатых и знатных кишцев. И представлял собой, скорее дом торговца средней руки, нежели дворец влиятельного царедворца и самого близкого к единодержцу человека. Да и сам он одевался довольно скромно для своего положения, пышности предпочитая удобство и прочность одежды и обуви. Это обуславливалось путешествиями, коих, несмотря на придворное звание, им совершалось довольно даже сейчас, когда ему приходится нянькаться с держателем мира. Надежных и верных помощников набранных им лично, у него хватало. Так что в его отсутствие, было кому позаботиться о трапезах лугаля.

Большую часть средств жалованных ему по великой милости государя и подношений льстивых придворных и всевозможных просителей, Азуф отсылал в родное гнездовье, откуда когда-то бедным водоносом, судьба занесла его в сады лугаля Киша. Откуда он начинал свой путь к возвышению, сначала садовником, а затем и стольным чашником и распорядителем пиров. Слиток за слитком, мелочь за мелочью возил и слал он в родной Ки-Ури, весы золота и серебра, украшения и изысканные изделия, он не гнушался ни меди, ни рогож и прочей рухляди. Все это он рачительно по-хозяйски вкладывал в строительство и украшение главного города его края – Аггаде, где он чувствовал себя по настоящему дома, с людьми одной с ним крови и языка. И он ощущал эту их ответную благодарность, за то, что возвысившись, не отвергал своих единокровцев и земляков, обустраивая общий дом, но наоборот желал их подъема. Они принимали его как своего повелителя и во всем были ему верны и послушны; хоть где-то и был другой лугаль считавшийся настоящим, для них истинным лугалем был именно он. Здесь он был единоличным хозяином, и даже ишшаккум не помышлял перечить ему и был, как все предан и послушен, полностью завися от милости царедворца и молясь на его хитрый ум. Никто из вельможных наместников земель и энси городов, не имел у себя во владениях столько власти и влияния, сколько здесь имел прислужник лугаля Киша. И город поднимался и расцветал на радость Азуфу, благоухая и радуя глаз тенистыми садами, и в великолепии дворцов и храмов уже не уступал столицам Калама, хоть и не был столь же велик и шумен, а красою и зеленью, ровностью и чистотой улиц превосходил любой из городов обитаемой земли. И всю эту благодать на холмах, окружали добротные и неприступные стены.

Проехав через переброшенный над глубоким рвом мост в главные ворота, где его приветствовали суровые вратники, Азуф въезжал в город по широкой мостовой, с гордостью хозяина озирая город и встречных горожан: торговцев, ремесленников, прибывающих из окрестностей земледельцев и пастухов, и иногородних гостей. Особым предметом гордости для него было ополчение Аггаде, не уступавшее по силе и мощи любому ополчению самых крупных и известных городов Калама, а с некоторых пор жизнеспособней полков лугаля. Как и со всем иным в своем крае, со своими полками, скромно именуемые им в столице ополчением, он лелеял великое будущее, оснащая их наилучшим образом и вкладывая в них даже больше чем в красоты города. Именно их он обещал привести для защиты столицы, и именно потому его сопровождал сейчас высокий военный сановник, раздражая своим присутствием, там, где его быть не должно. Однако воля, еще не совсем выжившего из ума повелителя, проверить наличие надежного тыла и скорой помощи, должна исполниться неукоснительно, чтобы не вызывать ненужных подозрений; ему итак стоило усилий, убедить единодержца и сановников, что для сбора столь огромного ополчения потребуется время. А чтобы в столице не сомневались в обещаниях кравчего, с ним был отправлен советник счета чисел, чтоб лицезреть готовность ополчения и как можно скорее передать государю.

Сановник был из тех, что добились своего высокого положения, ни дня не служа в счетном деле и не ведавшего в том толк, зато имевшего толк в поддакивании и подхалимстве, и неукоснительном исполнении воли государя, при этом не забывая про свою мошну – здесь он тоже проявлял безграничное рвение. Надеясь не только утешить своего господина, но и просчитать возможный исход войны, он внимательно приглядыввался ко всему, что видел в вотчине Азуфа, чтоб вовремя определиться со стороной. Этим он не выделялся среди прочих сановников и лучших людей: когда приходит время поджимать хвосты, невольно начинаешь искать уютную норку, особенно если есть что в нее спрятать. Как-то незаметно, все реже стали появляться при дворе царедворцы и лизоблюды, а купцы и ростовщики, озабоченные ухудшением торговых связей с Дильмуном, Маганом и Мелухху, все больше выказывали недовольство. Все эти страны находились за морем, а путь к нему преграждали земли Унука и Нима, а с ними у Киша теперь вражда, и они не могли больше ублажать себя и своих женщин красивыми каменьями и мягкими тканями, покупать медь для трудов и войн, получать глыбы так необходимые для изваяний божественных истуканов и их собственных образов в строгих видах, и обогощаться прочими нужными товарами, продавая плоды трудов земледельцев и живности пастухов. Хоть царь и боялся раздражать своих вельмож, возлагая всю тяжесть от их прохуждившегося хозяйства на согбенные спины простолюдинов, это мало помогало пополнять их худеющие мошны, и все больше лучших людей стали присматриваться к враждебным южанам. Это еще вчера они их презирали за бедность и пресмыкание перед давними и могущественными соперниками Калама, это вчера все их угрозы им казались угрозами шакалов львам; а нынче, когда им самим приходится несладко, уже и будущее этих раскольников не кажется таким смутным, а их нарастающая военная мощь пугает. Не радовали прошения общин ожидающих плату за несбытый за морем урожай и живность; радражали плачи разорившихся – вынужденных, спасаясь от голодной смерти, проситься к ним в закупы или предлагать в рабство своих чад, почти ничего им не стоящих, но бесполезных когда нельзя продать плоды их труда, а орудия оснастить медью. И отношения с Лагашем становились все хуже, из-за тех стеснений, которые позволяют себе властители Гирсу в отношении своих лучших и богатых людей ради голопузой черни. Все реже к их землям ходят торговые суда, все меньше сплавляется – приходящая с верховий рек, драгоценная в Каламе древесина, не только и не столько ради единодушия с обиженными вельможами Лагаша, сколько в неуклюжей попытке подольститься к ненавистному Ниму, удушившему торговой осадой. И вот кто-то уже начал тайные сношения с врагом, кто-то еще подумывал, а кто-то из тех, кто почутче, начал выказывать чудеса храбрости, выступая против первого советника.