Кмель

– Не то слово! Как звать?

– Изосим Радужкин.

– Ну ни хрена себе! Цыган что ли?

– Чуваш.

– Вона как! Самогону выпить не желаете? В память о хорошем человек и умельце?

– А как же. – Изосим довольно ловко перенял дедушкину интонацию. – Поди-ка не грех!

Выпили хорошо. Подрались потом с отцом на социально-политической почве. Рубаху путнику на спине порвали – от ворота до подола! Бабушка зашила. А пока зашивала, Изосим к роднику спустился, живой воды попить. Я с ним. Остальные уже ходить не могли. И пить тоже. Там, возле родника бревно такое лежало, верх стесали до плоскости, чтобы удобнее сидеть было. Лавка не уместна. Не по правде жизни. Изосим со мной согласился – и по поводу бревна, и насчёт прочих моих рассуждений относительно местных видений и суеверий.

Солнце как раз закатывалось над конюшней. Всё гороховое поле за ней стало малиновым!

– Угадайте, – спросил я путника, – где растёт малиновый горох?

– Здесь и растёт, где ж ещё то! – Мне нравилось, что при всех входящих, парень без рубашки сохранял такую ясность ума и такую чёткость произношения. – Если и вправду являлась райская птица гороху поклевать, так вот сюда она и прилетала!

– Ну да? – удивился я.

– А больше некуда, – заверил меня Изосим. – Сразу за тем полем березняк, за ним речка безымянная с бродом. На том берегу пригорок крутой, взберёшься, с него мою деревню видать. В смысле, все, что от неё осталось. Радужкой называлась, дед твой знает. Я в райцентре теперь живу. Каждые выходные Радужку посещаю. Дороги разные выбираю, потому, как мир разный. Прошлый раз вот через Семенихин бор пробирался, там и птиц больше, и деревья толше. В баньке по-чёрному паришься?

– Долго не выдерживаю.

– Не нравится, значит?

– В ванной лучше…

– Зачем же ходишь?

– Водят…

В конюшне заржали лошади: Парадигма и Корвалол. Вроде привычное дело, но только на этот раз стало мне как-то не по себе. Я вдруг это ржание в контексте

настоящего момента воспринял. Не поворачивая головы, обнаружил лес за дедовым огородом, ельник у бани, а там другое поле гороха – до самого горизонта. И ночную птицу, её я больше почувствовал, чем увидел. Значит вот кого лошади приветствовали! Может, она и есть та самая райская птица, что явилась малинового гороху поклевать? Дурак тот человек, который думает, что всякий природный звук лично его касается. Не его. Много чести! Природа – отдельно, человек – отдельно! Максимум, что ему дано – это почувствовать, что он тут не главный. Почувствовать и смириться. Поблагодарить за то, что не прогнали. Кого поблагодарить? Да чёрт его знает!

Изосим те же чувства испытал – я это кожей почувствовал. Я на него поглядел умоляющим взглядом – так мне захотелось от него комментарии получить по поводу всего происходящего! Показалось мне, что именно для этого он нашей дорогой и пошёл, чтобы разъяснить мне кое-что про здешний край с его тайнами и суевериями.

Из леса подул теплый июльский ветерок, я живо представил, будто это лес отрыгнул из своего пресытившего чрева дневные ароматы земляники и, настоянной на солнце, болотной ряски.

– Хороший он, говорят, мастер бы, – сказал, наконец, Изосим, – Петюня наш! Могучий! Сказывали, будто б он лошадь из болота за гриву вытянул, да я вот не верю! Думаю, его просто с другим героем перепутали – бароном Мюнхгаузеном? Тот да – вытаскивал, кто ж спорит! Да и болот в наших лесах – кот наплакал. А точнее одно – Бесогонное. Вот ты, к примеру, слыхал про такое?

– Слыхать – не слыхал, – сказал я обиженно. – Но, что может быть – вполне допускаю.

– Про то и разговор… – Изосим звонко пришлёпнул комара на щеке. – Тут места такие: что кажется, а что в действительности существует – сразу не разберёшь.

– Вообще не разберёшь, – охотно согласился я. – Ни сразу, ни потом. Я думал, это только в моей голове происходит. Отец говорит, мол, у тех, кто много книжек читает, в конце концов, весь мозг выгорает, и что от таких никакой боевой эффективности! Мол, именно по этой причине, их даже в армию не берут.

– Отца взяли?

Изосим и сам знал ответ.

– Пойдём-ка…

Он поднялся с бревна и поманил меня наверх, туда, где начиналась, тропинка, ведущая к лесу. Тянулась она прямо возле самой изгороди, отгораживающей дедов огород от наступавших орд репья и лопуха. Может потому, что тропинкой почти не пользовались, она существовала скорее номинально, чем реально и след её угадывался не столько на земле, сколько в моей памяти.

Я и раньше, сколько себя помню, любил смотреть в ночное небо. Даже посреди ночи просыпался и тайком выбирался во двор. Звёзды не давали мне спать, даже под плотным слоем облаков ощущал я их волнующее присутствие. Нигде, как в Филатах, они не подбирались ко мне так близко! И вот ещё что – доведись мне увидеть какую-нибудь звезду ровно над печной трубой, она уже навсегда укоренялась в моём восприятии именно в этой конфигурации. Это означало, что теперь я знаю, где она живёт и чем дышит, и назавтра я встречу её, как свою старую знакомую, немного смущённою моим тайным знанием.

В тот вечер на выученном назубок, небе, я увидел много новых звёзд и только та самая – над трубой за время моего отсутствия исчезла навсегда!

Шли осторожно. Не потому, что было плохо видно, наоборот, боялись выдать своё присутствие, попасть в поле чужого зрения. Он не просил меня об этой

осторожности, не было никакого уговора, но было нечто иное, куда более важное – это незримая и бессловесная связь между нами, возникшая, между прочим, ещё где-то далеко за пределами нашего личного знакомства.

Изосим – звезда, свалившаяся с небес! И придёт же такое в голову!

В один момент, как по команде запели цикады, что означало полный переход от вечера к ночи, теперь ночь – единственная и полновластная хозяйка положения и нам не остаётся ничего другого, кроме как чутко и своевременно потакать ей во всех её самых немыслимых капризах!

Кто-то вышел в сени, развернув на полу ковер из света и печной взвеси, обыкновенно заполнявшей всё пространство дома – бабушка. Значит, уже зашила рубаху, подумал я и тотчас же посмеялся над собственной глупостью. Какая, к чертям, рубаха, ведь рубаха, как и сам рубаха-парень оставалась в моих воспоминаниях, навеянных магией места! Теперь зима, я плохо одетый сижу и мёрзну на пороге, а на мрачном холодном небе ни единой звезды!

– Сёма! – позвала бабушка. – Где ты, милый! Идём за стол, сынок!

Вернувшись в горницу, я не застал отец с дедом, они были уже где-то в районе Альфа Центавра. Сестра, повязав на талию, бабушкину шаль, пыталась изобразить танец живота. Получалось что-то вроде «Возле деревьев стояло окно». Впрочем, публика горячо приветствовала танцовщицу, а растроганный до предела, дедушка, с трудом покинув, звездолёт, даже вручил исполнительнице надкусанное куриное бёдрышко!

В прошлый приезд сестра продемонстрировала почтенной публике чудеса дрессуры, вследствие чего кошка Муська, исполнявшая роль тигра, вскоре наложила на себя лапы.

Пахло борщом и домашней выпечкой.

Я занял место за столом и попросил налить себе кваса, дабы помянуть Муську, а вместе с ней и всех представителей животного мира, некогда так весело лаявших, мяукавших и хрюкавших под дедушкину гармонь. Гармонь была для дедушки чем-то вроде священного грааля. Он держал её в красном углу, там, где обычно располагается иконостас и пользовался инструментом только в самых торжественных случаях. По мере того, как деревня пустела, необходимость в гармошке постепенно «сошла на нет». Дедушкиному самолюбию, таким образом, был нанесён жестокий удар и как-то, во время очередных «показательных полётов» он порвал хромку на две части и выбросил ошмётки былого величия прямо иллюминатор разогнавшейся не на шутку, ракеты.

Помню, как я мучительно переживал за дедушку, пока бабушка не открыла мне великую тайну Магистра Музыки. Как оказалось, за всю свою многолетнюю творческую жизнь, непревзойденный укротитель гамм умудрился овладеть всего лишь одним единственным мотивом под названием «Коробейники» и куда бы ни звали дедушку: на свадьбу, крестины или похороны, он всюду играл только эту, отшлифованную до блеска, мелодию. Всё остальное его уже не волновало, это было исключительно проблемой благодарной публики!

– Вот, Семён Игнатьевич, – посетовала мама, – в который раз вам говорю – зря гармонику порвали. Послушали бы сейчас что-нибудь классическое. Рахманинова того же… Или Мусоргского…

– Какого? – не понял дед, целясь горлышком в стакан.

Я зарылся лицом в скатерть. Поразительная мамина способность «включать дурочку» всякий раз вызывала во мне бурю неуправляемых эмоций! Мама работала учительницей, преподавала английский язык – найдите в учебной программе предмет более скучный, чем этот и я немедленно куплю вам билет до Лондона! Вот ей и

приходилось разбавлять чуждую абракадабру чем-то близким и понятным каждому Ваньке с пролетарских окраин. С юмористическим оттенком разумеется. Так, чтобы уж совсем по-нашему.

Особо яркие образцы педагогического творчества мамы, а никак иначе это не назовёшь, золотыми буквами (латинскими, разумеется) были вписаны в славную трудовую летопись нашей школы. Приведу для примера лишь один из них.

Был у нас в школе паренёк – ростом под два метра, а он всё в восьмом классе. В последнем для него. В те времена можно было уходить из школы после восьмого. Звали «малыша» Бигфут. Ну, то есть, поначалу это была кличка, которая со временем превратилась в имя-отчество, потом в фамилию и, наконец, в антропологический феномен. История знает массу примеров подобной трансформации.

Так вот все ему: соберись, человекообразный, подумай хорошенько и закончи-таки этот чёртов класс, потому, что дальше ты уже никому ничего не должен. Можешь смело отправляться в свой лес и есть там белок. Но в том то и беда, что как раз думать у Бигфута не получалось. Он может и рад бы, да нечем. Он и по-русски то читать не может, а тут ещё эта, блин, англичанка со своими претензиями!

– У меня чувство, что она всё время матерится! – признался он как-то школьному дворнику Стёп Стёпычу в процессе распития очередного баллона браги.