Параллели. Часть первая

– Да со здоровьем у нее все хорошо. Я вот что хотел тебе сказать, Володя, ты же видишь, что Василий тебя к ней ревнует? Хотя и мы с матерью не слепые, видим, она тебе нравится, она молодец, поводов тебе никаких не давала. Ты не тревожь их, сынок, ребеночек у них будет!

– Мам, пап, чем же я тревожу-то, что, мне и ходить к вам не надо теперь?

– Надо, сынок, но очень редко, и только тогда, когда Василий дома, извелся он совсем, видим, ревнует к тебе, голову теряет. Фрося-то все молчит, нас не тревожит, так и без слов нам с матерью все видно.

В разговор вступила Мария Николаевна.

– Ты пойми, ты же старший, людьми руководишь, пример должен подавать подчиненным, младшему брату. Раз так реагирует, учитывай это, не давай ему поводов к дурным мыслям.

Володя покраснел, он понимал, то, что говорят его родители, сущая правда, и ему действительно нужно было сразу это учитывать. Только Фрося нравилась ему очень, и чем больше он с ней общался, тем больше терял голову от нее. Вот вам и проклятый треугольник. И как с него выпутаться, не известно! Видя его смущение, отец хлопнул его по плечу и заговорил:

– Ну, ты все понял, сынок, мы с матерью надеемся, ты на нас не в обиде?

Володя тяжело выдохнул и признался:

– Люблю я ее, такие вот дела, родители.

Мария Николаевна вскрикнула после слов сына, всплеснула руками и, смотря на него в упор, строго спросила:

– Как любишь? А Фрося что?

– Да ничего, мам, Фрося, она Василия-дурака любит. Только что я могу с собой сделать, тянет меня домой теперь, чтоб хоть краешком глаза ее увидеть. Сколько раз зарекался к вам без нужды не приходить, а ноги сами несут. Простите вы меня!

– Ах, беда-то какая, – запричитала Мария Николаевна, но, собравшись с духом, все же продолжила. – Нет, сынок, если любишь, боль ей не причиняй, ни ей, ни брату, вы для нас одинаково дороги. Тебе придется с этим чувством жить и терпеть. А семью брата рушить не смей. Вот тебе мой материнский наказ.

Ее поддержал и Петр Федорович, добавив к сказанному женой:

– Любовь, Володя, должна быть обоюдной, а так это каторга для одного из супругов, любить надо обоим, тогда, глядишь, что-то и выйдет, и то гарантий мало, сколько еще труда и терпения нужно применить. Ты потерпи, сынок, и к тебе любовь придет такая, как нужно – обоюдная, не безответная, правильная, а брату поперек дороги не стой, не хорошо, да и нам тяжко на это смотреть. Проходи, покушай. да иди на работу, и мой тебе совет, погрузись в работу полностью, это поможет тебе отвлечься. Ну, проходи. проходи.

Володе стало от признания как-то легче, родители не осудили его, выслушали, поддержали, как смогли, как хорошо, что у меня есть семья, думал Володя, ловя на себе сочувственные взгляды матери. После этого разговора Володя стал заходить к родителям реже и только тогда, когда Василий был дома, однако, когда он приходил и был предупредительно вежлив с родителями, с Фросей, Василия не покидало чувство ревности, какой-то незримой опасности, он, со своей стороны, видел, что все, включая и Фросю, общаются с Володей с удовольствием, подолгу, лишь их разговоры превратились в колкие короткие стычки ни о чем. К моменту, когда Фрося родила ребенка, Василий из приятного и энергичного собеседника превратился в жуткого и не последовательного зануду. Родителям все чаще приходилось одергивать его при не совсем сдержанном обращении с Фросей или с Володей, да и самим родителям иногда приходилось выслушивать нелепые саркастичные монологи в свой адрес.

У них родилась девочка. Наверное, из-за нервозности, особенно последних месяцев беременности, уж очень неспокойная, она часто плакала, просыпалась от любого шума. Особенно беспокойно вела себя, находясь на руках у Василия. Тот пристально вглядывался в лицо девочки, пытаясь понять, на кого она все же похожа. Пока однажды не услышал неосторожную фразу матери, та перепеленала внучку и разговаривала с внучкой.

– Ну, чего ты у нас не спишь, не хватает тебе маминого молока, наверное, Фрося, ты знаешь, мне кажется, ее надо подкармливать, давай хотя бы сладким чаем ее будем поить.

Фрося, стоявшая у окна и гладившая пеленки, ответила:

– Хорошо, давайте чаем будем поить. Мне просто казалось, что с молоком у меня все в порядке, груди аж разбухают иногда, она не съедает всего. В кого она такая?

Мария Николаевна взяла внучку на руки и скороговоркой сказала:

– В кого, в кого, в папу и маму, в деда и бабу, вот в кого, она еще не раз меняться будет, пока вырастет. Иногда мне кажется на Василия похожа, и что-то Володиное есть, Володя ведь на отца похож, следовательно, внучка на деда. А так сейчас какая разница, наша она, вот и все.

Из всего услышанного Василий только и запомнил «на Володю похожа» – эта фраза, словно шальная пуля, застряла в его голове, свербила, не давала покоя, жгла. Фрося наконец-то услышала вошедшего мужа и, радостная, подскочила к нему.

– Василий, ты уже здесь, чего молчишь, раздевайся, кормить тебя будем.

Василий, мрачнее самой грозовой тучи, раздевшись, прошел и плюхнулся на диван. Он не подошел к дочери, не поприветствовал мать, жену. Он просто тупо сидел и молчал, находясь где-то за тридевять земель от всего, что окружало его сейчас.

– А мы решили с мамой подкармливать нашу малышку сладким чаем, – промолвила Фрося отрешенному мужу.

– Кормите, – буркнул он в ответ.

– Устал? – вступила в диалог Мария Николаевна, – Фрося тоже устала, на-ка, походи с дочкой, усталость вмиг снимет.

Она протянула ему дочку, Василий ее взял с неохотой и, всматриваясь в девочку, колко произнес:

– Да, мам, ты права, на Володю похожа.

Только теперь Мария Николаевна поняла непростительность своего вольного толкования похожести внучки. Она стала лихорадочно спасать положение.

– Я имела в виду, что она на Володю похожа, когда он маленьким был, а так он всегда был похож на отца, вот и в ней черты деда твоего, отца, а ты что-то против отца имеешь, право. Так часто бывает, что внуки больше похожи на своих дедов либо прадедов, а не на своих родителей.

Но Василий ее уже не слушал, он опять только и крутил в своем воспалённом воображении: «Похожа на Володю, на Володю…». Фросе от реакции мужа было очень больно, она догадывалась, о чем думает ее Василий, ночью она пыталась с ним поговорить, но он замыкался и не вступал с ней в диалог. Малышка все чувствовала и практически не спала, все плакала, замолкая лишь на руках у матери. Чтобы не мешать мужу отдыхать, Фрося забрала девочку и перешла с нею в зальную комнату, где они, наконец, успокоились и уснули в полулежащем состоянии, в уголке на диване.

Следующие три дня к грудному вскармливанию прибавили питье сладкого чая из бутылочки. Малышка стала заметнее спокойнее. Фрося кормила ее через каждые четыре часа, в том числе и один раз ночью. Вечером, перед сном, дополнительно давали теплый сладкий чай.

Той ночью Фрося, как всегда, встала по привычке накормить девочку, она подошла к кроватке, прикоснулась к носику. чтобы пробудить ребенка и, с ужасом почувствовав ее холодный носик, схватила застывшее тельце ребенка на руки и подбежала к выключателю. Ребенок не дышал, он был бледен и холоден. Ледяной холод сковал ее сердце, она в бессилии закричала:

– Вася, Вася, она не дышит!!!

Василий открыл глаза, протер их, и как-то спокойно произнес:

– Что ты говоришь?

– Она не дышит, слышишь, не дышит!

Она в бессилии сжимала крохотное тельце девочки в своих объятиях, словно хотела поднести ее к самому сердцу, зажечь, как от огромного и живого пламени. И, наконец, осознав весь ужас случившейся беды, громко и натужно заголосила:

– Ой-яей, ой-яей…

На ее крик прибежали перепуганные родители. Мария Николаевна бросилась звонить в скорую. Скорая приехала быстро, но ничем девочке уже помочь не могли, врачи констатировали остановку сердца.

К обеду следующего дня малышку похоронили. Родители, как могли, успокаивали Фросю. Они говорили, что нужно крепиться, они еще молодые, у девочки, видно, было слабенькое сердечко, и оно не выдержало трудности первого самого трудного месяца. Володя тоже пытался успокоить Фросю, как мог, и чем только мог. Фрося, убитая горем, все не могла поверить в то, что с ними произошло такое. В какой-то из дней она стала перебирать в памяти все последние дни, и ей припомнился последний вечер перед смертью малышки.

Она, как всегда, покормила малышку молоком, ласково покачала ее на руках, подождала, когда та срыгнет лишнюю пищу, и по просьбе мужа передала ему, встала, приготовила теплый чай, принесла в бутылочке. Муж с дочкой ходил по комнате, малышка разнервничалась на его руках, она хотела было забрать ребенка, но он не дал. Затем он попросил принести ему полотенце, она вышла, когда она вернулась, ему полотенце уже не было нужно.

– Засыпает, – сказал он ей, – ложись.

Он кормил малышку из бутылочки. Она обрадовалась тому, что муж возится с ребенком, легла в кровать и моментально провалилась в глубокий сон, сраженная дикой накопившейся усталостью. А дальше, дальше был этот ужас. «Он отравил ее!» – мысль влетела в ей голову, как свинцовая тяжёлая пуля.

После похорон Василий заговорил с ней о необходимости снять квартиру и съехать от родителей, но Фрося уже не слушала его. Ей было страшно оставаться с ним в одной комнате, в одной постели. Чувство, которое она питала к нему, боролось с чувством страха, любовью к погибшему ребенку и обиды за него. Дождавшись очередной поездки Василия, она написала ему откровенное письмо, объяснилась с родителями, которые отказывались верить в ее подозрения, и, попросив их отдать ее заявление об увольнении в отдел кадров, после чего выслать трудовую и другие документы на ее домашний адрес, поехала домой, к матери. Ее провожали родители Василия, посеревшие от горя и переживаний. Она не услышала от них ни одного упрека, только пожелания добра, да просьбу простить их за все, что не так. Фросе было искренне жалко родителей, за это время она тоже привыкла к ним, они были хорошими, интеллигентными личностями, искренне ее полюбили и оставались с чувством огромной вины перед нею и их первенцем – внучкой, которую так желали.

Вернувшись к матери в Атбасар, Фрося честно рассказала ей о случившемся с ней горе. Мать, внимательно выслушав дочь, сказала:

– Дочка, как же могло произойти такое, а вдруг ты ошиблась?

– Нет, мама, я чувствую это сердцем, я не могла больше оставаться с ним, я ему больше не верю.