Дополнения

Кто же горд среди мужей?

Гильгамеш красив среди героев,

Энкиду горд среди мужей!

Стеною царь обнес Урук огражденный,

Осмотри стену, чьи венцы, как по нити,

Погляди на вал, что не знает подобья,

Прикоснись к порогам, лежащим издревле,

Обозри основанье, кирпичи ощупай:

Его кирпичи не обожжены ли

И заложены стены не семью ль мудрецами?"

– Сегодня они поют хвалы, а завтра споют: "Мы сжигаем своих детей, мы не верим в своих вождей", – задумчиво нахмурился царь.

– Они народ, а ты их царь, – рассудил Энкиду.

– Они хороший народ, но достойны другого царя. Немного попроще, – Гильгамеш допил вино, и девушка наполнила кубок снова. – Что так шумно? Давай отойдём.

Народная память уже и тогда была сущим наказанием: сначала старики вопят, что царь свирепствует и не даёт покоя народу на своих амбиционных стройках – и вот уже сочинена песня, где всё, за что проклинали, превозносится. Эта мысль простая и пошлая, не надо на ней останавливаться.

– Боги любят давить безропотных, – продолжил царь. Его голос совсем потерял весёлые ноты. – Такие люди только и созданы, чтобы их унижали. Что бы мы делали без них.

– Но если у нас есть мечты и надежды, то вдруг они и у них есть?

– А! – отмахнулся Гильгамеш и отпил вина. – Мечты и надежды раздаются бесплатно всем и без разбору. Даже ценный товар не в каждых руках что-то значит, что уж говорить об этом!

А девушки всё неутомимы, а музыканты всё так же виртуозны.

Вдруг Гильгамеш широко улыбнулся.

– Ха-ха! А вон посмотри-ка на неё! Не узнаёшь? Это же Шамхат, я послал её к тебе, когда ты ещё лазил по горам, обросший шерстью!

Энкиду перевёл свой взгляд и увидел ту женщину,  познав которую стал человеком – звери отвернулись от него, женщины улыбнулись ему. Он ни разу не видел её с тех пор, как пришёл в город. Энкиду подошёл к ней, протянул руку и потрогал её плечо, ключицу, шею, грудь. Он ничего не сказал, но он был обрадован, что она жива, здорова, что она здесь. Шамхат, взаправду или нет, стыдливо отворачивается и улыбается, затем, обрадованная, что он вспомнил её, отвечает на ласки, идёт следом. Однажды она целых полгода приносила богине Иштар дары за то, что сразу вся и полностью разделась перед Энкиду. Но тогда, как она могла поступить иначе? Надо было торопиться, надо было не спугнуть зверя, удивить его, застать врасплох. А между тем она не последний персонаж в этой истории: это она посоветовала Энкиду идти в город. Но сначала блудница по приказу царя пришла к дикому зверю, сбросила одежды и научила Энкиду быть человеком. С неё всё началось, Женщина дала возможность осознать свою жизнь и свою смерть. Но ведь умирают – это когда выпускают кровь, когда голова отделяется от тела… При чём здесь сон? Его навеяли боги? "Я потерялся, – думает Энкиду. – Мир пуст, Я больше не хочу никаких богов".

Энкиду садится на ступеньку, женщина рядом. Он пытается быть нормальным, но становится только хуже. Движения и ласковые прикосновения женских рук – как же навязчивы и неуместны они иногда могут быть!

Воистину! Однажды мир погубят безымянные проститутки, имя которым – легион. Женщины забудут, как надо обращаться с мужчинами, и мужчины станут делать глупости.

А Энкиду. Сегодня он – единица. Вот уже который день длятся его роды. И вот ночью вместо света прозрения ему приснилось вещественное отображение слова "смерть". А потом тьма. Не такая, когда кажется, что сна нет никакого – это ноль. А настоящая; страшная, потому что необъяснимая; в которой нет жизни, нет кожи и нет мысли; когда ты, только что бывший маленькой осязаемой единицей, становишься холодным бесконечным и сквозным ничем. Навсегда.

Как ему плохо, плохо, плохо. Ох, как ему гадко, гадко, гадко! Голова отказывается думать, слушать и воспринимать реальность. Его прошиб горячий пот, и волосы онемели на загривке.

– Пошла вон, – медленно пробормотал сквозь зубы Энкиду и не грубо, но настойчиво отстранил женщину. – И ты прочь! – отмахнулся от той, что была рядом с кубком в руке.

Он встал медленно и стоял так долго. Спрятал то, что называется лицом, в ладони. К ногам и кистям рук подкатил дурной холод. Человек – содержимое его кожи. Ослепшими от вина глазами Энкиду объял зал. Человек – это самоуничтожение. Одни люди роют норки, жрут и кормят потомство, пытаясь вырастить их и не умереть. А другие в этот момент самоуничтожаются вином, песнями и мечтами. Человек самоубивающийся – вот новое, высшее звено. Вот кто он! Кем он стал, с тех пор, как пришёл к Гильгамешу!

У него была сила прогонять волков, но он хотел большего… и мужской силы у него было столько, что он возлежал с Шамхат неделю, но он хотел большего. Homo-annihilus. "Без дела сижу – пропадает сила"! – плакал Энкиду. Ясно? "Я" – без дела. "Моя" – сила. Я – личность. Я – такой хороший и прекрасный! А охотники, пастухи, Энкиду – всё, что было «Мы»: это уже прошлое. Прошлое – это когда все вместе под звёздами, открытые космосу, пасущие овец, рожающие детей и умирающие перед взором вселенной: бесконечной, как и мы; она часть нас, а мы часть её.

И что же теперь? Теперь только – Я! Как я – такой прекрасный и особенный – могу… умереть? Что за чушь! Как такое может быть?

– Я личность, Гильгамеш! – обернулся Энкиду.

– Ты пьян! Что-то мы совсем далеко ушли, стало тихо, давай вернёмся к музыкантам.

– Я личность. Я осознал это. И теперь я страдаю.

– А я не личность; я космос! – завопил царь, вряд ли отдавая себе отчёт, ибо больше никогда он не повторит этих слов. Лишь однажды подумает, но не оформит мысль. – Мы все – космос! А личности пусть дохнут в одиночестве, нам нет до них дела! К чёрту личностей!

– Да! Правда! – подумав, вторил Энкиду.

– Послушай, – вдруг по-охотничьи пригнулся Гильгамеш, – почему стало так тихо?

На самом деле музыки почти не было слышно, лишь трое музыкантов кое-как дули в свои свиристелки среди пьяных гостей.

– Ведь никого же нет, – разводит руками Энкиду. – Куда подевались девки?

– Где они, эти девки? Ну и к чертям всех этих девок!!! – ревёт царь. – Сейчас мы их найдём!

– Забудь про них! – Энкиду хватает друга за руку. – Выйдем отсюда на воздух. Там легко и дышать, и думать. Давай выйдем за стены и достигнем гор. Совсем недалеко у подножия есть родник, умоем его ледяной водой лица.

– Горы? Зачем? Посмотри, какая гора – наш город. Мы все создали его! Я повелевал им создать город. Но знаешь: ещё с большим удовольствием я рубил тысячелетние кедры. Понимаешь, почему?

– Повелитель! – некий слуга вдруг распластался перед Гильгамешем и поцеловал пол меж своих ладоней.

– Это понятно: в природе человека как стремиться к созданию гармонии… – продолжал царь, не замечая подошедшего.

– Смотри… – Энкиду остановил его и указал на пол. – Смотри.

– …так и к её разрушению. Что, что там? – Гильгамеш рассеянно глядел себе под ноги, пока не заметил слугу. – Кто ты? Почему ты – неотъемлемая часть космоса – лежишь здесь?

И царь посмотрел на друга, желая разделить с ним нахлынувшее веселье, но Энкиду лишь в необъяснимом жесте задрал голову вверх.

– Повелитель, я что-то увидел и не могу понять, что это, – слуга немного приподнялся, его губы и часть щеки остались грязными после пола. Человек был ещё достаточно молод: короткие волосы, тёмные глаза и маленький нос. Он не был рабом, но взгляд его был рабским.

– Что ты увидел?

– Я не знал, как отреагировать на то, что увидел, поэтому обратился к вам. Меня это испугало, но и удивило, – заговорил сперва человек, но царь прервал его.

– Больше не говори, – сказал он.

Энкиду взял факел и последовал за слугой, следом за ними двинулся Гильгамеш. Они шли на некотором расстоянии друг от друга. Слуга провёл их в один из коридоров, послышался противный гул, который то стихал, то усиливался. Царь смотрел только прямо, и две спины, несущие огонь, играли промеж собой, как быки: овальная – слуги, и покрытая тенью широкая и бесконечная – его друга.