Дополнения

Тороп сгрёб разодранные тряпки и вышел. А через четверть часа он уже вернулся с пустыми руками, довольный.

– Ты где был?

– А я вышел в лес, да и говорю: «не твоё – не хватайся, а коль возьмёшь – так и майся!» И закопал ваше исподнее под сосной. Это от лихорадки верные слова.

Лазаревич прямо весь затрясся, задрожал под покрывалами: «Язычник!» – кричит – «Вон! Тьфу на тебя и твоё богомерзкое волхование!»

– Так чем же мои слова хуже ваших?

– Мои слова сам господь своим святым шептал, а твои козёл блеял. Отойди не хочу тебя пока видети!

Тороп повиновался. Когда же он вернулся к богатырю, тот уже спал и, кажется, спокойно. А на следующее утро подобный разговор не возобновлялся, день прошёл быстро и легко. Вечером Еруслан пробовал встать, но бессильно охнул. Слеза из левого глаза от боли скатилась по щеке. Тороп помог богатырю снова улечься на прежнее место и дал напиться чем-то горьким.

– Это полезные травы. Один раз Агрикан так захворал от хазарской стрелы, но варево моё его в три дня на ноги поставила.

– В три дни, говоришь? А давно ты у Агрикана служишь?

– Двенадцать лет вот уж прошло. Как он меня от бабки-колдуньи спас. Я у неё до шести годов жил. Пло-охо, очень плохо. Это я у неё и научился травку собирать и варить её. А однажды я ей котёл на ногу опрокинул, у ней так мясо до кости аж и слезло. Она меня хотела прибить, но тут и проезжал мимо Агрикан на своём Бурушке. Я ему и за конём ходил, и доспехи чистил, ели из одного котла, меня почти не бил. Быстро прошло время. Помню, как приехали мы в Индейскую землю, вызываем на бой богатыря, как там его… я и забыл, как его имя. А пристали мы под Керженец, кличем этого, ну вы-то точно слышали… Рогволд это был. Нет, или Торболт. А вспомнил, Тур! Нет, Тур был под Зелёной Горой. Я тогда… Вы спите?

Ответа не было. Еруслан и правда спал. Тогда Тороп вышел из продымленной пещеры на воздух и направился к месту недавнего побоища. Некоторые тела уже попортили волки. Два кобеля с потухшими от пресыщения глазами, лениво подняли головы и взглянули на подошедшего человека. Тороп подхватил валявшуюся поблизости палицу и швырнул её. Палица разбила одному волку голову, другой, взвизгнув, стрелой умчался прочь.

Сколько же именно на этом поле полегло воинов? Теперь они лежали все вперемежку, и нельзя было определить, кто с запада, а кто с юга.

Погрызанным трупом оказался плосколицый болгарин Момчил Стряхиня. Он полулежал, проткнутый копьём, и посеревшим профилем вслушивался в небесную тишину. Юнак всё ещё сжимал топор, которым зарубил своего первого противника, но не сколько быстрый, сколько мощный удар второго остановил его, да так, что шапка сползла на лоб.

– Ах, господин. Вот и вы умерли. Я, признаться, хотел, чтобы вы победили. Когда ваши друзья угощали меня мёдом, вы так сердечно пожали мне руку, что я сразу подумал: вот витязь с твёрдой рукой и мягким сердцем. Я только слышал про таких богатырей. Эх, с вами мы бы спасали девушек невинных и целые королевства, а короли бы просили нас на службу. Агрикан силы был небывалой, но он только ездил по разным странам и вызывал на бой местного героя. Вслед ему гремела слава и лились слёзы. Но на место старого приходил новый воин, и быстрая слава – и проходит быстро. Ну, я должен вас оставить, а то мало ли чего там мой хозяин.

И Тороп оставил болгарина Момчила. И всех остальных. И шапка упала со лба мёртвого юнака.

Заботливо выхаживал холоп богатыря Еруслана Лазаревича, и дело стало потихоньку налаживаться. Пока однажды больной, не послушав слугу, решил встать, но, сделав два шага, упал и сильно ушиб колено и голову. Раздосадованный и чувствующий себя унизительно беспомощным некогда дерзкий витязь отвернулся и погнал подскочившего Торопа прочь.

– А помнишь ли, ты говорил, что я теперь сильнеиший богатырь? А? – как-то спросил Еруслан.

– Говорил, да. Стольких же вы победили. – Засуетился слуга, не зная, поменять ли повязки или принести воды. – Подать вам отвара, не хотите ли?

– А веди я и правда сильнеиший; а потому, что единственный.

Тороп промолчал. Еруслан Лазаревич мучительно повернулся и сменил тему разговора:

– Верно говорят люди: поддайся одной боли да сляг – и другую наживёшь.

– Да ладно так думать. Бог дал живот – будет и здоровье. Были б кости, а мясо будет. Кость тело наживает.

Оба, даже не сделали вид, а скорее словно поверили – представили – что разговора о богатырской гибели и не было.

– На леченой кобыле всё одно недолго ездить. Видно помру я, Тороп.

Торопа аж в пот бросило оттого, что богатырь обратился к нему по имени. Ночью Еруслана сильно лихорадило.

А на следующий день раненый начал бредить. Он кричал то: «Помолимся богу Иисусу Христе!», – то: «Собака, неверныий, пусти, пусти его, трави быстреи!» Раны открылись, и всю ночь Тороп менял и стирал тряпки. Когда чистая вода закончилась, он, чтобы надолго не оставлять хозяина, ополаскивал повязки собственной мочой. К утру Еруслан успокоился, Тороп ненадолго уснул, но когда проснулся, увидел, как богатырь стоит на коленях и бормочет: «Да постыдятся и посрамятся все, радующиеся моему несчастию, да облекутся в стыд и позор величающиеся надо мной. Ибо какою мерою мерите, такою и вам будут мерить, ибо истинно говорю вам: есть чегодня некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти…

– Хозяин… – шёпотом от страха позвал Тороп.

Еруслан быстро обернулся. На его блестящем от пота лице вертелись бешеные глаза.

– Вкуси смерти! – вдруг нечеловеческим голосом крикнул больной. Он попытался встать и протянул руки к Торопу, но сил ему не хватило, и боль пронзила измученное тело. Богатырь упал, пытаясь ползти. Ото всего этого: лучи встающего утреннего солнца из-под двери в пещеру; еле тлеющий костёр; а сквозь дым и проржавевшие от крови и пота доспехи ползёт богатырь с лицом, перекошенным от боли и от безумного, внезапного гнева – ужас сперва сковал проснувшегося холопа. Он смотрел на это потому, что никто такого не видел и не увидит; подскочил и заломил скрюченные руки несчастного больного, а сам сел на него сверху. Вскоре члены богатыря расслабились, и он лишился чувств.

Все повязки сбились, в голые раны забилась грязь с пола. Тороп связал хозяина, сбегал за водой, нарвал подорожника и ещё много чего, ведомого только ему.

Но ничего не помогло – раны загноились. Через день, делая перевязку в очередной раз, Тороп увидел гной, а следующим вечером язвы стали источать едва уловимый запах. Всё это время Еруслан Лазаревич не приходил в себя, но лишь изредка непонятно бубнил во сне. Утром следующего дня Тороп покинул пещеру и раненого в ней. Почему?

«Потому что», – повторял про себя Тороп. – «Потому что вот так. Потому что не получилось! Не сложилось как надо!» Всю дорогу он повторял эти слова, меняя их местами, и ни за что не смог бы сказать ничего хоть немного более вразумительного. Это, надо полагать, был его момент протеста. Позже всегда можно найти слова, объясняющие такое поведение, но не в тот момент.

Тороп добрался до ближайшего городка и стал жадно вдыхать его воздух и прислушиваться к сплетням. Впервые он был без хозяина, впервые он именно вдыхал и прислушивался. Полдня Тороп без цели бродил из одного в конца города в другой. Когда звёзды, еле заметные от несмолкаемого шума и мельтешащих прохожих, появились, глядя куда-то вбок, холоп прислонился к стене чужого здания и опустился на корточки. Он не хотел никого вызывать на бой или выручать из беды. В висках стучало, и он был самим собой.

А утром он проснулся облитый помоями, в разодранной рубахе и продолжил свои блуждания.

И вот он вышел на площадь у главных ворот, где толпы слушали учителей.

– Философы тратят жизнь, чтоб хоть на немного приблизиться к истине, а тут появляетесь вы со своим дилетантством и заявляете, что всё на самом деле было не так. Мужи, одумайтесь, наша грамотность и вера и так в плачевном состоянии, а ещё вы добиваете её своим пустозвонным неверием. Но если предположить, что…

Потом Тороп поймал другой разговор:

– … я считаю, что бисер перед свиньями надо разбрасывать, и это может стать им даже полезно.

– И это как же?!

– Ну, вот живёт человек – эта наша та самая свинья – в грубости, моральной грязи и, более того, он уверен, что другой жизни нет, что всё другое – это что-то ненормальное. А тут вы. Потопчет он ваш жемчуг раз, другой, а на третий и зародится в его душе росток сомнения. А? Что скажете?

«О чём они все говорят?» – думалось Торопу. – «Там умирает богатырь, а они о грамоте и о свиньях! Вот событие, вот случай! А истина же приходит сама собою и бежит от криков». Все эти мудрые слова всех учителей… но он-то тут причём? Сам-то он что тут делает?

А потом он услышал девичий голос:

– …мой брат… он высокий и красивый… богатырь…

«Богатырь!» – удивился Тороп. – «Что она говорит про богатырей?»

Он обернулся и увидел её – он сразу понял, что это она. Ей было на вид где-то лет двенадцать. Девушка была такой красивой, а голос её был таким нежным и заботливым, что Тороп ловил каждое её слово и старался не отводить глаз. Один раз он кого-то толкнул и, не извинившись, неотступно следовал за ней, – золотоволосой. Девушка шла к воротам и приставала к путникам: не видели они её брата – он похож на неё, он богатырь, он ехал куда-то в эти края, ехал биться за славу и сокровища из волшебной пещеры. Над ней смеялись, её обругивали гнусными словами, на неё недобро смотрели и тянули руки. Тороп наблюдал за девушкой – за этим ключом от живого мира без пещер, богатырей и их полуподвигов – за тем как она после каждого отказа непреклонно подходила к другому человеку, как не теряла надежды. Откуда она пришла? Как долго она уже выспрашивает о своём брате? А может это Еруслан Лазаревич её родной брат?

– Еруслан! – крикнул Тороп.

Девушка-подросток никак не отреагировала на это имя. А может, не услышала.

– Еруслан Лазаревич, я здесь! – словно обращаясь к какому-то товарищу, громче позвал Тороп девушку.

Та услышала крик и вскинула голову. Поискала глазами. Мимолётно коснулась взглядом всклокоченного Торопа, и спокойно отвернулась. Нет, то не её брат.

Тороп развернулся, выбежал в ворота и, как угорелый, понёсся к пещере, в которой оставил недужного. Всю дорогу он думал только о северном усе и нелепых доспехах далёких стран.