Краткая история экономических учений в фокусе теории права

Таким образом, стоимость в отличие от ценности можно определить как определенный баланс между уровнем спроса и уровнем предложения. Следует отметить, что этот механизм взаимного уравновешивания психологических переоценок и недооценок характерен не только для бартерных операций.

Выше мы употребили словосочетание «нейтральная потребность» в кавычках. Это связано с тем, что Кондильяк демонстрирует невозможность таких «нейтральных потребностей». Всякая потребность субъективна и даже тенденциозна. Она увеличивается у продавца по мере абсолютного убывания его товара, т. е. перехода товара от состояния чрезмерного изобилия к состоянию достатка[62 - Речь не идет о ситуации «перед закрытием торгового дня», когда, скажем, фермеру надо быстро реализовать остаток баранины, предназначенной для продажи именно в данный день.]. При этом у продавца по отношению к покупателю нагнетаются такие качества, как прижимистость и неуступчивость. Напротив, потребность продавца в собственном товаре сжимается, падает по мере абсолютного увеличения этого товара на рынке. Тогда увеличивается его сговорчивость и уступчивость по отношению к покупателю.

Мы видели, что Кондильяк оперирует тремя понятиями: «чрезмерное изобилие», «изобилие» и «недостаток». Полагаем, что для рыночных отношений более типичными маркерами являются понятие «достаток» как определитель нижней границы сегмента коммерческой жизни и понятие «относительное изобилие» как определитель верхней границы рыночных отношений. Именно в этом коридоре и возможен торг между продавцом и покупателем. При этом «относительное изобилие» более или менее произвольно привязывается к аморфной верхней границе «достатка», который в своей нижней границе постепенно переходит в «недостаток» – в свой отрицательный масштаб, от которого в реальной коммерческой жизни следует по возможности удаляться.

Кондильяк убедительно демонстрирует, что торговля – при прочих равных условиях – становится необходимой при «чрезмерном изобилии» продуктов. Однако выходу на рынок таких продуктов, по крайней мере в современную эпоху, препятствуют монополистическая конкуренция и протекционистские барьеры. «Недостаток» продуктов также не является препятствием для торговли данным продуктом. История царской России убедительно свидетельствует о том, что можно «сочетать» наращивание внешней торговли хлебом и массовый голод среди беднейших слоев населения. Мы приходим к выводу, что всякое изобилие и всякий недостаток в конечном итоге являются более или менее произвольными психологическими величинами.

Как видим, именно Кондильяку принадлежит честь создателя т. н. психологической теории ценности. Более того, в рамках экономической теории Кондильяка мы также можем разграничить понятия ценности и стоимости. Ценность – это основанное на критериях полезности и редкости субъективное переживание отношения соответствия между продуктом, вещью и т. п., с одной стороны, и какой-либо нашей потребностью, с другой. Другими словами, ценность — это ощущение некоторого превышения полезности относительно редкой вещи для реализации определенной потребности по сравнению с наличным арсеналом иных средств.

Ценность того, что мы желаем, увеличивается или падает всегда на фоне вещей из «сектора безразличия», т. е. вещей менее полезных и одновременно менее редких, т. е. менее соответствующих нашей потребности. Следовательно, ценность всегда существует в нас и для нас. Она не может быть объективирована в чистом виде. Критерием определения ценности конкретной вещи служат «нейтральные» вещи из «сектора безразличия», способные выполнять функцию субоптимального замещения желаемой вещи. Таким образом, фоновым масштабом ценности являются вещи из сектора безразличия, почти «постылые» вещи, которые имеются в достатке или в относительном изобилии.

Субъект, переживающий ощущение ценности, соотносит желаемую вещь, сравнивает ее по критерию полезности и редкости с вещами из категории относительного изобилия, или достатка. Ценность, на наш взгляд, определяется всегда приблизительно, всегда на фоне серой зоны репрезентативных, почти «постылых» вещей, полезность / редкость которых не слишком завышается и не слишком занижается. Эти репрезентативные вещи, хотя и нужные, но знакомые до безразличия, так или иначе помещаются оценивающим субъектом в расплывчатую категорию вещей между верхней отметкой «относительного изобилия» и нижней отметкой «достатка». В нашем примере достаток от изобилия отличается тем, что при изобилии однородных вещей не существует опасность отказаться от какой-то их части с возможностью ущерба для уровня удовлетворения личных потребностей. При достатке однородных вещей такая опасность может появиться.

Стоимость – это такое отношение между вещами, которое можно выразить в терминах эквивалентного обмена. При этом такой обмен реализуется по «принципу Мирабо»: «каждый стремится дать меньше, а получить больше»[63 - Mirabeau H. G. Op. cit. – Р. 8.]. В отличие от ценности, которая в конечном итоге является психологическим переживанием вещи как «полезно редкой», стоимость является объективной связью двух экономических контрагентов. Посредством одной и той же соотносительной стоимости (например, одна лошадь «равна» десяти баранам) у этих контрагентов возникают представления о сразу двух индивидуальных ценностях. Продавец избыточной для него лошади приобретает ценность в виде недостающих ему баранов, а продавец избыточных для него баранов приобретает ценность в виде недостающей ему лошади.

По Кондильяку, стоимость является «повивальной бабкой» ценности. Стоимость – это та волшебная палочка, которая две обременительные для коммерческих контрагентов эмоции, два взаимных переживания обременительного избытка чего-либо переводит в две положительные эмоции – одним словом, ценности. Как видим, стоимость сделки всегда одна и сводится к взаимному согласию, что обмениваемые вещи «эквивалентны», а ценностей в результате сделки появляется две.

Кондильяк фактически раскрыл тайну экономического обмена: стоимость — это мера соотношения продуктов в качестве товаров, которая помогает состояние обременительного (относительного) избытка одной группы товаров переводить в режим восполнения (относительного) недостатка другой группы товаров. Каждый раз при таком обмене из двух психологически отрицательных величин (тягота излишка) возникают две психологически положительные величины (восполнение недостатка). Стоимость – это механизм трансформации «вещей безразличия» в ценности.

Таким образом, стоимость – это экономическая и, следовательно, социальная связь, которая объединяет продавца и покупателя. Напротив, ценность – это индивидуальное, внутреннее переживание вещи как «полезноредкой». Это переживание ассоциировано только с самим носителем этого переживания, поэтому вещь одной и той же рыночной стоимости может иметь разную ценность для лиц, приобретающих эту вещь.

Бизнесмен, покупающий два одинаковых мобильных телефона – один для себя, а другой для тещи пенсионного возраста – за одну и ту же стоимость (например, 100 у. е.), приобретает две неравные ценности, поскольку теща вряд ли оценит способность ее смартфона получать ежечасные обновления информации о торгах на той или иной бирже. Более того, за одну и ту же стоимость можно купить две одинаковые вещи, одна из которых будет обладать очень высокой ценностью, а другая вообще никакой (например, пианино, которое бизнесмен приобретает для соседского музыкально одаренного ребенка, и такое же пианино, которое он приобретает для интерьера гостиной своей жены).

Ценность тоталитарна и интравертна, она всегда – потенциально или реально – связана с институтом частной собственности, т. е. устанавливает особую связь между оценивающим человеком, с одной стороны, и ценной вещью (или другим носителем ценности), с другой. В режиме ценности человек переводит себя как воображаемого или реального собственника во внешний мир, он «овнешневляет» свои внутренние потребности и «захватывает» внешние объекты, которые ему кажутся одновременно полезными и редкими.

В этом же ключе следует рассматривать представление Кондильяка о характере наемного труда. По его мнению, «заработная плата представляет собой часть, которую они [наемные рабочие] имеют в продукте как собственники (курсив мой. – С. К.)»[64 - Жид Ш., Рист Ш. Указ. соч. – С. 51.]. Здесь Кондильяк, опираясь на здравый смысл, вступает в полемику с физиократами и утверждает, что наемный работник по природе имеет право на продукт своего труда. Однако не имея возможности или желания пользоваться этим правом, он уступает его за деньги. Получаемая им цена составляет заработную плату.

Другими словами, созданный наемным работником продукт является – не только по Кондильяку, но и по Локку – внешним, отчуждаемым продолжением работника. Именно поэтому он имеет право собственности на продукт своего труда. Как видим, теория ценности Кондильяка ставит под сомнение незыблемость т. н. железного закона заработной платы, с четкой формулировкой которого мы встречались еще у Кенэ. Наконец, теория Кондильяка внесла полную ясность в сущность хозяйственной деятельности человека. Цикл этой деятельности в условиях рынка всегда завершается коммерческой транзакцией, или эквивалентным обменом (в терминах Кондильяка). Другими словами, смысл и цель производства сводится к тому, чтобы «создавать соотношение между вещами и потребностями»[65 - Там же. – С. 50.].

Выводы для теории права и правовой политики

Представляется весьма продуктивным введенный Кондильяком в научный оборот термин «чрезмерное изобилие». Во-первых, этот термин вновь возвращает нас к тривиальной необходимости соблюдать основные принципы количественной теории денег. Изобилие денег и других финансовых инструментов ведет к их удешевлению и в конечном итоге к снижению эффективности их применения.

Во-вторых, в менее тривиальном смысле и применительно к финансовой деятельности государства этот термин может означать, что «изобилие» финансового интервенционизма в пользу конкретной программы может иметь обратную сторону в том смысле, что другие важные программы могут страдать от недостатка государственной поддержки. В конечном итоге термин «чрезмерное изобилие» указывает на необходимость соблюдать народно-хозяйственные пропорции, о которых говорил еще Буагильбер.

Быть может, некоторым упущением теории ценности Кондильяка является то, что он не использует термин «достаток». Вероятно, он не захотел усложнять исходную триаду терминов («чрезмерное изобилие», «изобилие» и «недостаток»). Это позволило ему сохранить ясность и лаконичность стиля. Как бы то ни было, достаток можно определить как представление о приблизительном соответствии между суммой потребностей и суммой наличных благ, необходимых для удовлетворения этих потребностей. Достаток всегда мыслится как расплывчатая величина в относительно эластичной зоне между полюсом изобилия и полюсом недостатка.

При прочих равных условиях для одного оценивающего субъекта достаток начинается сразу у нижней границы этой зоны, в непосредственном и рискованном соседстве с недостатком. Для другого – слишком осторожного – субъекта достаток является почти синонимом изобилия. В терминах рыночной экономики первого оценивающего свои возможности субъекта можно определить как носителя предпринимательской идеологии. Второй субъект скорее заслуживает название капиталиста, предпочитающего действовать наверняка и выходить на рынок лишь при наличии большого резерва ресурсов.

Хозяйствующие субъекты, действующие в серой зоне «относительного изобилия», могут быть определены как носители народно-хозяйственных пропорций. Это означает, что государство через систему публичных финансов должно в первую очередь поддерживать т. н. средние фирмы и тяготеющие к ним малые предприятия, при условии что эти фирмы и предприятия проводят активную хозяйственную политику. При этом смысл хозяйственной деятельности вообще и предпринимательства в частности сводится к учреждению новых потребностей и установлению пропорционального соотношения между этими потребностями и соответствующими новыми продуктами. В этой части государственные финансы должны помогать проводить своевременную реструктуризацию тех предприятий и фирм, которые обслуживают старые, уже отмирающие потребности.

Глава 2

Классическая политическая экономия

§ 1. Учение Адама Смита: финансово-политические аспекты

1.1. Мировоззренческие предпосылки экономической доктрины Адама Смита

Персоналистский метод, который мы по возможности применяем в данном исследовании, особенно много обещает нам, когда мы сталкиваемся с такой неординарной личностью, как Адам Смит (1723–1790 гг.). В учебниках по истории экономических учений, как правило, дается весьма подробный анализ его эпохального «Исследования о природе и причинах богатства народов». Однако тщетно искать в этих учебниках ответ на вопрос о том, кем был Адам Смит до 1776 г., когда вышел в свет этот труд (к этому моменту ему уже было 53 года). Был ли он вообще экономистом в современном смысле этого слова?

Вместе с физиократами Смит разделял веру в то, что истинное научное знание может быть только монистическим. Поэтому задача всякой науки, по Смиту, заключается в том, чтобы отыскать первопричину исследуемых явлений (например, «чистый продукт», «теплород», «энергию» и т. п.), а затем свести к ней все многообразие наблюдаемых фактов. В экономической концепции Смита функцию гносеологической первопричины выполняет понятие «труд»[66 - Ниже мы увидим, что понятие «труд» как раз в концепции Смита вовсе не является односложным, или монистическим.], или – корректнее – трудовая теория стоимости. По контрасту, Джон Локк, так же как Декарт и – позднее – Кант, придерживался дуалистических взглядов. Как мы увидим далее, близкий друг Смита шотландский философ Давид Юм (1711–1776 гг.) вообще был гносеологическим антиподом Смита и находился «по ту сторону» проблемы монизм – дуализм.

Юм не верил в какие-либо первопричины, доступные человеческому анализу. Он вообще сомневался в том, что т. н. причинно-следственные связи, проецируемые нашим сознанием вовне, соответствуют реальным процессам внешнего мира. Известно, что Юм был весьма проницательным исследователем экономических вопросов, и сам Смит на него неоднократно ссылался. Наука не любит сослагательного наклонения, но если бы Юм в духе Смита задался целью написать политико-экономический трактат, то, вероятно, вся последующая история политической экономии и, следовательно, финансовой науки была бы совершенно иной. Весьма вероятно, что результат юмовского исследования «богатства народов» оказался бы менее оптимистическим, чем смитовская экономическая доктрина. Ведь никакая наука, по Юму, невозможна, если воспринимать ее как пересказ, или относительно произвольное переплетение причинно-следственных связей.

Однако именно такой представлялась Смиту (и многим последующим экономистам) природа, или сущность, экономического анализа. В отличие от Юма Смит был приверженцем идеи причинности, т. е. верил в то, что факты окружающей действительности можно упорядочить как систему «причин» и «следствий». Более того, поиск т. н. научной истины, по Смиту, как раз и сводится к выявлению причинно-следственных связей между объективными фактами.

Напротив, Юм верил только в возможность установления вероятности, или полуправды. Т. н. рациональное познание, по Юму, представляет собой лишь смену более или менее вероятных ассоциаций. Идею же причинности Юм объяснял лишь как сопряжение идей в силу привычки: мы привыкли, что когда идет дождь, булыжник на мостовой становится мокрым, но у нас не может быть надежных аргументов в пользу того, что наблюдаемое наличие дождя всегда влечет за собой увлажненность (ненаблюдаемой) булыжной мостовой.

Ясно, что благодарные потомки захотели канонизировать Смита в качестве первого Экономиста, но он никогда не был только экономистом. Круг его научных интересов едва ли поддается обозрению. Здесь и теория нравственности, а также труды по «экономике и истории, праву и управлению, языку и искусству, не говоря уже об астрономии, древней логике и метафизике»[67 - Campbell R. H., Skinner A. S. General Introduction // Smith A. An Inquiry into the Nature and Causes of the Wealth of Nations. Oxford: Clarendon Press, 1976. Vol. 1. —P. 1.]. Среди этих трудов, по мнению Йозефа Шумпетера, не столько экономика, сколько астрономия является «жемчужиной коллекции»[68 - Schumpeter J. A. History of Economic Analysis. L., 1954. – P. 182.].

Именно как астроном Адам Смит фактически создал собственную научную методологию, в основе которой лежит специфический метод экспликации (объяснения). Если рассматривать этот метод в персоналистской перспективе, то его сущность сводится к следующему: ученый, как и любой здравомыслящий человек, стремится избегать неприятных ощущений и предпочитает положительные эмоции. Как и всякий нормальный человек, ученый наделен способностью к размышлению и воображению. Всякая осознанная, но еще нерешенная проблема вызывает у исследователя что-то вроде гносеологической боли. Напротив, разрешение проблемы всегда приносит эмоциональное удовлетворение, а по мнению Смита-астронома, даже эстетическое наслаждение.

В отличие от многих (взрослых) людей ученый в той или иной степени сохраняет детское восприятие мира: ребенок, как известно, перерабатывает внешние факты посредством удивления, восхищения и даже благоговейного трепета. Аналогом удовольствия для исследователя является такое состояние ума, при котором окружающий мир воспринимается – интуитивно или вследствие аналитической работы – как совокупность привычных связей и соразмерных явлений. Диспропорция, разрыв привычного и ожидаемого хода вещей порождает у ученого чувство детского удивления, быстро переходящего в досаду. В свою очередь, на смену досаде почти сразу приходит особая экзистенциальная эмоция. Ее – в духе Серена Кьеркегора – можно окрестить «страхом и трепетом». Нечто неведомое в виде нерешенной проблемы не дает ученому покоя и воспринимается им как некая дисфункция его собственного ума.

Выход из этого мучительного состояния, по Смиту, только один: необходимо найти адекватное объяснение и тем самым вернуть ум в прежнее состояние, при котором он созерцает покой, пропорции и взаимодействие различных равновесных систем внешнего мира. Таким образом, найдя приемлемое объяснение необычному или непонятному факту, ученый переводит свойственное удивлению и досаде состояние беспокойства в состояние душевного равновесия. Опуская промежуточные звенья этой логической цепочки, можно утверждать, что именно из астрономических исследований Смита, из созерцаемой гармонии космических явлений берет свое начало и смитовская теория экономического равновесия.

Интересно, что уже неоднократно упомянутый близкий друг Адама Смита шотландский философ Давид Юм пришел к идее равновесия с другой стороны, а именно развивая собственную теорию аффекта. «Некоторые люди отличаются известной утонченностью аффекта [delicacy of passion], что делает их особенно чувствительными ко всем событиям жизни. Каждое благоприятное происшествие вызывает у них большую радость, а каждая неудача или несчастье – глубокое огорчение… Несомненно, что людям такого типа свойственно испытывать в жизни более сильные радости и более тяжелые огорчения, нежели людям холодного и уравновешенного характера. Однако я уверен, что если все взвесить (курсив везде мой. – С. К.), то не найдется ни одного человека, который не предпочел бы иметь уравновешенный характер, будь это в его воле»[69 - Юм Д. Малые произведения. М.: Канон, 1996. – С. 7.].

Помимо идеи равновесия, второй важной составляющей научного наследия Смита является идея симпатии. В «Теории нравственных чувств» Смит так же, как и Юм, опирался на идею симпатии как базовую эмоцию морали, но позднее стал применять ее и к исследованию экономических фактов. В области этики оба шотландца были сенсуалистами. Другими словами, и Юм, и Смит отрицали рационалистские основания этики. Вслед за лордом Шефтсбери (1671–1713 гг.) и Френсисом Хатчесоном (1694–1746 гг.) они были одновременно критиками и продолжателями философского сенсуализма Джона Локка (1632–1704 гг.). В области этики Смит по праву признавал первенство Юма, который был, на наш взгляд, одним из самых проницательных и точных теоретиков «морального чувства».

Используя аргументы сенсуализма, Юм отрицал примат разума как регулятора человеческого поведения и вполне по-локковски видел в ощущениях единственный источник познания. Познание не может преодолеть границы опыта, другими словами, «знание» и «опытное знание» суть синонимы. Знание до опыта или вне опыта невозможно. По убеждению Юма, моральные правила не являются следствием дедуктивных умозаключений, «мы, скорее, чувствуем нравственность, чем судим о ней (курсив мой. – С. X.)»[70 - Юм Д. Сочинения: в 2 т. М., 1965. Т. 1. – С. 619.].

Трудно отрицать, что между идеей равновесия и идеей симпатии существует «семейное сходство» (Л. Витгенштейн). Так, в области психических явлений симпатия некоторым образом выполняет функцию баланса, или – по крайней мере – тенденции к равновесию. Впрочем, по верному наблюдению Адама Смита, эта тенденция действует избирательно, или асимметрично.

Сочувствовать чужому горю или даже простой печали нам обычно ничто не мешает. Однако сорадоваться чужой радости нам нередко мешает либо зависть, либо просто наличие собственных проблем. Неслучайно в отличие от слова «сочувствие» слово «сорадование» практически не употребляется в обыденной речи и даже на письме выглядит искусственно.

Смит выражает эту мысль следующим образом: «Мы расположены к большему сочувствию небольшой радости и сильной горести посторонних людей. Человек, которого неожиданное счастье возносит выше положения, в котором он родился, может быть вполне уверен, что сочувствие лучших его друзей не вполне искренне»[71 - Смит А. Теория нравственных чувств. М.: Республика, 1997.– С. 61.]. Отсюда Смит делает вполне экономический вывод: «Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов. Мы обращаемся не к их гуманности, а к их эгоизму и никогда не говорим им о наших нуждах, а об их выгодах»[72 - Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов // Антология экономической классики. Т. 1. – С. 91.].

Здесь мы сталкивается с третьим важным источником экономической теории Смита, а именно с имморалистской концепцией Мандевиля. В значительной степени экономическая доктрина Смита представляет собой лишь прикладную этику свободного предпринимательства, которое, как известно, никогда не осуществлялось высоконравственными людьми. Другими словами, Смит так же, как и Мандевиль, задался целью оправдать в лице предпринимателя естественного человека, но только не за счет диффамации нравственного начала человеческих поступков. Таким образом, как этическое, так и экономическое учение Адама Сита можно рассматривать как более или менее удачную нейтрализацию имморализма Мандевиля.

Бернард Мандевиль (1670–1733 гг.) – подобно Кенэ – был врачом, а не философом и тем более не экономистом. Вместе с тем он создал оригинальную концепцию «этики от противного» в своей скандально знаменитой «Басне о пчелах» (1714 г.). Основной тезис басни Мандевиль выразил в подзаголовке к ней («Пороки частных лиц – блага для общества»). Мандевиль весьма остроумно доказывает, что успех человека в обществе зависит вовсе не от положительных моральных качеств (общительность, чувство сострадания и т. п.). Напротив, двигателем социального успеха конкретного человека, по мнению Мандевиля, являются «наиболее низменные и отвратительные свойства» человеческой натуры[73 - Мандевиль Б. Басня о пчелах. М., 1974. – С. 45.].

Выше мы видели, что, по мнению Смита, обычные, «естественные» люди все-таки способны сорадоваться чужой радости, если она небольшая. Иначе говоря, сорадующийся может ассоциировать с чужой удачей свои собственные ожидания и возможности. Макроэкономическая польза от такого сорадования очевидна: «если некто знакомый достиг определенного скромного успеха, – думает сорадующийся, – то аналогичный успех открыт и для меня». Мы видим, что Смит как бы разворачивает аргументацию Мандевиля в противоположную сторону и иллюстрирует, каким образом порок (зависть) при определенных условиях может превращаться в т. н. слабую добродетель (соревновательную сорадость).

Современная психология дает дополнительные аргументы в пользу позиции Смита и против позиции Мандевиля. Социальный вред любого имморализма заключается не только в его практических следствиях, но и в том, что он провоцирует негативную внутреннюю установку. Ведь любая психологическая установка представляет собой самоисполнимое пророчество. Следовательно, человек, который считает себя порочным или хочет им стать, в той или иной степени уже является таковым или непременно им станет в ближайшем будущем. При этом он не обязательно получает те дивиденды, которые ему обещает теория и практика имморализма. Порочный человек по необходимости вовлекается в порочный круг общения с другими имморалистами, где его ждет гораздо больше неприятностей, чем социальных дивидендов.

С другой стороны, позитивная психологическая установка также является самоисполнимым пророчеством. Человек, который решил «сеять разумное, доброе, вечное», уже начал создавать вокруг себя соответствующее пространство общения. Скрытую полемику с Мандевилем вел также и Давид Юм. Последний проницательно отмечает: «…суждения тех, кто склонен думать о человечестве благожелательно, более полезны для добродетели, чем противоположные принципы, которые дают низкую оценку нашей природы. Когда человеком овладевает высокое понятие о его месте и роли в мироздании, он, естественно, старается действовать так, чтобы оправдать такое понятие и не унизиться до грязного или злодейского поступка…»[74 - Юм Д. Малые произведения. – С. 49.].

Что касается Смита, то критике «легкомысленной теории» Мандевиля он отвел специальное место в своей «Теории нравственных чувств». По мнению Смита, «доктор Мандевиль не довольствуется тем, что представляет пустые побуждения тщеславия за источник поступков, обычно называемых нами добродетельными, но старается показать и в других отношениях несовершенство человеческих добродетелей»[75 - Смит А. Теория нравственных чувств. – С. 301.]. Фактически Мандевиль отрицает онтологический аспект нравственности, когда человек отождествляет свое индивидуальное бытие с определенной нравственной позицией.

С этой онтологической точки зрения, если какой-то человек отличается щедростью, то щедрость важна ему именно как модус его собственного бытия, а не фактор, скажем, уважения или престижа. Для Мандевиля не существует онтологии нравственности, существует только ее кажимость. Но казаться щедрым и быть щедрым – совершенно разные вещи. Как отмечает Смит, «главнейшее заблуждение в сочинении доктора Мандевиля [ «Басня о пчелах»] состоит в том, что он считает все страсти порочными, какова бы ни была их сила и направление»[76 - Смит А. Указ. соч. – С. 302.].

Тем не менее, как полагают французские экономисты Шарль Жид и Шарль Рист, «мысль Мандевиля плодотворно повлияла на ум Смита». Шотландский мыслитель «будет безустанно провозглашать, что, в конце концов, личный интерес (который не является в его глазах пороком, но все-таки заслуживает название «низшей добродетели»), сам того не ведая и вопреки своей воле, ведет общество к благополучию и счастью»[77 - Жид Ш., Рист Ш. Указ. соч. – С. 54.]. Однако эти аргументы можно развернуть в противоположную сторону и выдвинуть тезис о том, что элементы наследия Мандевиля в творчестве Смита выполняют функцию «данайцев, дары приносящих», и могут пролить свет на некоторые наиболее дискуссионные аспекты экономической доктрины Смита.

1.2. Основные понятия и идеальные типы экономической доктрины Адама Смита

К указанным моментам, в частности, относятся фикция т. н. экономического человека и знаменитая метафора о невидимой руке. Экономический человек – это разумный эгоист среди других эгоистов. Как отмечает Смит, «человек постоянно нуждается в помощи своих ближних, но он тщетно будет ожидать ее лишь от их расположения. Он скорее достигнет своей цели, если обратится к их [контрагентов] эгоизму и сумеет показать им, что в их собственных интересах сделать для него то, что он требует от них»[78 - Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов… – С. 91.].