Хроники Ландвика. Тёмные времена

– Он не называл имени? – возбужденный Уриил подался было вперед, но услышав предостерегающее ворчание Барбаду, поспешил вернуться на место.

– Хозяин Гор не удостоил меня такой чести. Никогда бесконечное небо не будет представляться перед листочком, сорванным с дерева, порывом ветра. Он напоил меня из чёрной чащи украшенной серебреными пауками, и я уснул, убаюканным холодным мерцанием звёзд. Когда я очнулся, у меня во рту всё ещё стоял терпкий привкус вина, но теперь к нему добавилось ощущения, разгоравшегося в желудке пожара. И вот тогда, сидя на стылой земле за несколько часов до рассвета, я внезапно осознал, что Хозяин Гор извратил мою сущность, словно гончар испортивший кувшин, у которого и без того хватало изъянов…

– Я не совсем тебя понимаю, – Уриил поскрёб гладкий подбородок кончиком указательного пальца.

Даргамец лишь усмехнулся и покачал головой, словно ему была понятна вся глупость и недалёкость, беседующего с ним человека. А может он попросту не ждал понимания, отчаявшись встретить кого то, готового поверить в его искренность.

– С той поры внутри меня образовалась червоточина и она точила меня, подобно реке крошащей прибрежные камни. Я видел сны, которые возвращали меня к тому костру, и сидя рядом с мрачным человеком, я внимал историям о далёких войнах и героях, чьи кости истлели задолго до рождения моего деда. В насмешку над голодом, вынуждавшим меня питаться за двоих, а то и троих здоровых мужчин, я осунулся и похудел. Вся пища стала для меня одинаково пресной, и в темноте я бы не смог отличить медовое яблока от горького синайского лука, но всё равно бы съел и то, и другое. Все вокруг считали, что я чем- то заразился в горах, и я не стал расстраивать их правдой, тем более, то, что со мной произошло, в каком-то смысле было хуже любой заразы.

Когда у меня пожелтели глаза, мой отец даже попытался отправить внуков к родителям жены, в Кормчий Яр, но я сказал, что в состоянии, позаботиться о собственных сыновьях. Вот выходит и позаботился. – глаза Харла вновь стали влажными, в этот раз безо всякого кашля. Выходит, не всё человеческое в нём мертво, и где то под грязной плотью убийцы, таилась душа, которой было ведомо покаяние.

– Однажды ночью, когда сон вновь привёл меня к демоническому костру, я набрался смелости и потребовал, чтобы колдун разом взыскал с меня все долги и вернул в меня огонёк жизни, который, с момента нашей встречи

стал истлевший искрой, которой едва хватало на пробуждение по утрам.

– Я больше не желал видеть сны, после которых я просыпался с ногами, испачканными землёй и думал о тех местах, где я бродил ночью. И какова же была моя радость, когда он согласился, заметив, что и сам уже подумывал над этим. Это была радость глупца, узревшего небо, перед долгим прыжком в вечность, словно я засовывал голову в пасть крокодилу и радовался тому, что мне больше не придётся стричь волосы. Но любой исход казался лучше того медленного сумасшествия в которое скатилось моё существования.

Во время того разговора колдун поведал мне, что он вовсе не одинок, в горах у него есть друзья, но его друзья голодны, а оттого несчастны. Поняв наконец, что от меня требуется, я поднял на уши всю семью и к следующему вечеру всё съестное, что обнаружилось в моём доме было погружено в телегу, запряжённую двумя лошадьми. Сыновья управлялись с коровами, старики плелись позади, с небольшим стадом коз, а жена ехала рядом со мной, и даже ночь не могла скрыть её презрения.

В сумраке передвигаться через горы всегда непросто, но если тебе предстоит проделать это с глупым, испуганным стадом, подбадривая дряхлых стариков, взятых тобою в погонщики, то твой путь несладок вдвойне.

Каким-то чудом мы всё таки добрались до мёртвого озера немногим глубже полуночи, когда мягкий свет луны полоскал округу молочным, бледным сиянием. Распалив костёр, я велел сыновьям вооружиться луками и защищать стадо от хищников, готовых польститься на манящий запах еды, исходящий из каравана. Я же взял с собой лишь короткий нож в голенище сапога, догадываясь, что хищника к которому я направлялся не пугала сталь, и я мог покуситься на его жизнь не более, чем оса обозлившаяся на медведя.

Колдун сидел на прежнем самом месте, грея костлявые пальца, в чёрных отблесках проклятого пламени, а на его губах играла поганая улыбка.

«Твой дар в долине, о, Хозяин Гор», запальчиво произнёс я. « Теперь ты сможешь накормить своих друзей, и воистину велика будет их благодарность, но и она не сравнится с твоей щедростью, если ты примешь решение даровать свободу, измученному грешнику».

Колдун снова протянул мне чащу, но в этот раз её чернота была абсолютной. Серебреные узоры, если они когда то и украшали её матовую поверхность, стёрлись тысячелетиями застолий.

«Твой дар принят. Иди с миром, сын блудного народа» – усмехнулся колдун, глядя мне в спину. И впервые, с момента нашей первой встречи, почувствовав себя почти неплохо, я летел вниз окрылённый надеждами, как любой человек, которому наконец выпала счастливая карта.

Моя радость была недолгой, потому как, когда я спустился к мёртвому озера, не одно живое существо не ждало меня там, чтобы разделить со мной чувства, переполнявшие меня изнутри. Почти блаженная радость сменилась липким ужасом, когда до меня дошло чем будет потчевать своих безликих друзей, здешний хозяин.

Не помня себя, я рванул обратно в горы, туда, где под холодным небом коптился чёрный, бездымный огонёк. Только на месте, которое я покинул, около часа назад, лежал толстый слой пыли, а круглый камень, служивший колдуну стулом, рассыпался в прах.

Я орал до хрипоты, стараясь перекричать ветер, но ответом мне служили лишь насмешливые крики ночных птиц. После нескольких дней безрезультатных поисков, отчасти из за того, что силы почти покинули меня, я всё же вернулся домой, где мне едва не перегрыз горло собственный пёс.

Глупое животное, должно быть обезумело от голода и одиночества, подкравшегося к нему с нашим уходом, а может его пронял запах трусливой подлости, сочившийся из моих пор, берёзовым соком. Я зарезал пса ножом, хранившимся в голенище и в его последнем взгляде, обращённом ко мне, застыл справедливый укор.

Перед лицом Богов, я обрек себя грязным животным, не помнящим чести, а в его собачьем сердце оказалось гораздо больше человечности, чем во мне. Я не мог более оставаться в пустом доме, где даже стены нашептывали мне о мучениях, которым я подверг близких мне людей, и о том, что моей шее самое место в объятиях петли.

Я слонялся от дома к дому, заглядывая в окна и воруя кур, пока мои действия не обрели чёткой цели, я решил отыскать Хозяина Гор и вогнать несколько сантиметров серебра в его почерневшее сердце. Я бы нашёл там верную смерть, но предки в Чертогах Вечности, не упрекнули бы меня в трусости, а ныне живущие глядишь вновь стали бы называть детей моим проклятым именем. Только лживые слухи расходятся быстрей ветра и вести обо мне достигли самого короля, чей благородный дух был справедливо возмущен моими деяниями и тем же днём ваш скромный слуга, был заочно приговорен к казни, через повешенье.

Моим чаяньям уже не суждено сбыться и те несколько рассветов, что мне остались, я встречу с глубокой, душевной болью, от которой меня спасёт лишь петля.

– Я не жду, что мои слова станут оправданием или спасением для моей собственной души, но тешу себя блаженной надеждой висельника, что они могут спасти жизнь кому нибудь другому, быть может, ещё более обреченному, чем я.

Харл замолчал, и по взгляду его помутневших глаз было понятно, что воспоминания унесли его, гораздо дальше, чем может увести людей самый искусный оратор, в те закоулки разума, куда не могли забраться призраки прошлого. Зарождающийся день, обещал принести массу сюрпризов.

Глава вторая

Право на поединок

Несмотря на то, что большая часть континента приняла Чогот, в качестве основного языка, в Шакатане ещё можно повстречать места, сохранившие свои исторические имена. Это вполне можно было сказать и о горной цепи Шапаллох, что в переводе с древнеэльфийского, трактовалось не иначе как Вечные Горы.

Недаром горы носили своё зычное имя, ибо они выглядели старыми ещё на заре человечества, когда первые люди Шакатана поклонялись Богам, населявшим, их белоснежные пики. Некоторые из вершин, вздымающиеся над высокогорным ландшафтом действительно могли показаться величественными столпами, подпирающими грозными небеса.

У людей короткая память и никто уже достоверно не помнил, кто из королей первым заложил славную традицию ссылать неугодных «в горы на тартуры», но с тех пор утекло много воды и «турские каменоломни», обросли собственной историей.

Если когда-то Вечные Горы и были щедры к людям, то те счастливые дни давно миновали, и несчастным узникам приходилось вгрызаться в суровый гранит, проникая в тёмные недра глубже и глубже, пока драгоценная жила не блеснет при тусклом свете масляной лампы и суровый надсмотрщик не разрешит сделать перерыв.

Прокладчиками или проходчиками, назначали осужденных за особо тяжкие преступления, и мало кому из этого контингента удавалось дождаться свободы. Слишком уж изнурительным был их труд, и скудна пища, а прорубленные в горах тоннели нередко обрушивались, обрывая бесконечный, монотонный стук кирки, который означал, что ещё один рудокоп отправился на рандеву с бородатым рудничным богом Хайялой.

В восточных рудниках в основном шли работы по добыче прозрачно белой или же нежно синей «Слезы Гор», как в этих местах именовали яхонтовые залежи, тогда как в западных шахтах преобладали красноватые как закат и зеленые как весенняя трава бериллы.

По большему счёту все рудники походили друг на дружку, словно родные братья, разлученные в детстве, хоть в них и действовали обособленные законы и собственные вожди, порой ненавидящие один второго, пуще самих рабов.

Лорды и князья ссылали рабов, королю Олину Второму, из рода Ундвиков, а в обмен получали небольшую часть добытых камней если раб конечно оказывался достаточно проворен, дабы не умереть ещё по дороге в горы, шагая в шеренге, бесправных и безголосых каторжан. Но и те, кто доживал до распределения по рудникам, вряд ли чувствовал себя счастливее, и часто вспоминал умерших в пути товарищей, так и не прочувствовавших на себе ужасных издевательств, обрушившихся на головы тех, кто осмелился выжить.

Когда караван вставал лагерем в широкой и плоской как сковорода долине, рабов приковывали к длинной цепи, пока старшие надзиратели распределяли их по рудникам. Самые предприимчивые из каторжан снимали с себя последнее, дабы смягчить нрав распределителя, а может и вовсе отправиться на каменоломню, где не придется, сдирая кожу, карабкаться в удушливое нутро забоя, и где над головой всегда находилось благодатное Суравийское небо. Те же, кто был слишком скуп, чтобы платить, или действительно не имел за душой не гроша, очень скоро попадали в такие места, где за скупость и бедность приходилось расплачиваться собственным здоровьем.

Одним из подобных счастливчиков оказался юноша из народа лопетеггов, рыжеволосый и зеленоглазый, как и другие сыны страны туманов. Один из надсмотрщиков хмуро заметил в его сторону, что паренёк слишком тощ и не годится даже на то, чтобы таскать из забоя тележку с груженой породой, на что лопетегг не слишком вежливо предложил собеседнику самому заняться данной работой.

– Огрызайся, сопляк, коли тебе оттого легче становится. Зашибить тебя сейчас была бы непростительным удовольствием, ты ещё даже каши не отработал.

И не удостоив каторжанина, даже взглядом, пусть хотя бы и презрительным, надсмотрщик пошёл дальше. У него не было времени на глупые беседы, по длинной шеренге измученных переходом каторжан уже сновали, подобные ему, выхватывая намётанным глазом наиболее молодых и крепких рабов. Он лишь шепнул распорядителю, на какой из рудников следует отправить строптивого парня, чтобы раз и навсегда приучить того, к послушанию. Шепнул и даже не пожалел двух медных дархамов, дабы пламяволосый лопетегг не ушёл от справедливой участи, вследствие рассеянности старшего распорядителя. Старый пёс всегда помнил тех, кто давал ему кости, авось и об этой маленькой просьбе не забудет.

Трудно сказать выполнил ли старший распределитель поручение надсмотрщика, только когда всех каторжан разбили на отряды, лопетегг с ещё десятью бедолагами поступил в распоряжение невысокого, хромого на одну ногу горца, по имени Бышевур. Многое в этом человеке, выдавала в нём опытного, старого война, а густая, серая борода, разветвлённая натрое у самого живота, добавляла суровости.

Четверо его спутников, были вооружены луками и короткими палками, которыми очень удобно было вразумлять неразумных рабов, не причиняя особого ущерба. Бышевур, на поясе у которого висел короткий меч, хмуро оглядел новобранцев из под дугой нависших бровей и произнёс, скрипучим как снег, голосом.

– Я не знаю, за какие провинности наш добрый король вместо мужчин, присылает нам ободранных девиц, но я знаю, что сегодня вам изменила удача и очень скоро вы все станете гостями славного Горакатана, наивысшей точки восточных рудников. Не дрожите от холода, ибо эта прохлада ещё покажется зноем, по сравнению с тем, что уготовано вам в горах.

Эта была самая длинная речь, произнесённая горцем за два пути, и, конечно же, он, не впервые спустившийся с рудника, хорошо знал цену собственным словам.

Уже в начале второго дня, когда на пути людей перестали попадаться деревья, а голые кустарники уныло хлопали почерневшими ветками, стало по настоящему холодно. Исчезла даже жидкая травичка, прорывающаяся из промёрзлой земли, несколькими колёсами ранее.

Каторжане, лишь половина из которых могла похвастаться более мене сносной одежонкой, наперебой настукивали зубами, не особо заворожённые игрой солнца, скрывающегося за белоснежными седыми макушками Шапаллохских гор.

Бышевура, впрочем, мало заботило настроения вверенных ему рабов, он их столько провёл сквозь эти горы, что и сам уже отяжелел душой, словно заговоренный тяжкими думами каторжан. Он и сам шагал подле них, несмотря на предательскую хромоту, доставлявшую столько проблем на скользких горных перевалах. И ведь даже не отставал, успевая замечать лишь ему ведомые ориентиры, указывавшие единственно верную дорогу.

Перспектива потеряться в этих горах, была не слаще самой каторги, особенно в тёмное время суток, когда по горам разносился вой саблезубых собак инвихо. Только с таким проводником разве потеряешься? Вот и приходилось каторжанам волей неволей топать, не дожидаясь болезненного удара по закоченевшему телу. И всё это пусть и ранней, но всё таки весной, когда сотнями колёс ниже, уже вовсю распускались почки, и холодный пар, вырывающийся изо рта казался чем-то абсурдным.

– Если вам кажется, что вы уже поняли, что есть горы, то спешу вас разочаровать, так как настоящие горы начнутся, лишь после того, как мы преодолеем Око Богов. Пока что вы созерцаете лишь холмы, под которыми зазорно похоронить достойного война, – кисло произнёс Бышевур, разглаживая бороду.

Почему то все его слова в эти два дня выходили жутко пророческими. Может быть, он просто знал, о чём говорил, и не даром дожил до седых волос, в местах, где избыток дружелюбия сидит на левом плече у смерти.

Спутники Бышевура не слишком утруждали себя провизией и в редкие минуты отдыха, на костре разогревался небольшой котелок каши, которая разливалась в глубокие глиняные кружки и передавалась по кругу, обжигая глотки и заставляя желудок возмутительно булькать. Когда источились последние запасы еды, стало понятно, что где-то поблизости, скрытый от чужих глаз, раскинулся славный Горакатан, о котором главный надсмотрщик рассказывал так, как другие говорят о своей родине. Кто знает, может так оно и было на самом деле, и в этом заключалась вся жизнь грозного горца променявшего пыльный запах сражений на удушливую кислоту гор, и если он чувствовал себя свободно рядом с сотнями закованных в кандалы людей, значит, правду говорят о войне, мол она многие чувства в человеке выжечь способна.