Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Ахмед был невысок и смуглолиц и никогда не расставался со своей счастливой улыбкой, пока не сходил пообедать в столовую завода Мотордеталь. Вернувшись оттуда, он лёг на лавку в бытовке и жалобно стонал, пока Поповские бабы стояли вокруг страждущего и зловеще качали головами, делясь всякими рекомендациями из эпохи Каменного Века… После получки, Ахмет начал приходить на работу с газетным «тормозком» и пищеварение наладилось, поддерживая мою веру в силу печатного текста…

В его первый рабочий день, именно я передавал ему мудрость и тонкости профессии прессовщика. После исчерпывающего объяснения назначения трёх кнопок и демонстрации как опытный прессовщик запирает ящик пресса на крюк снаружи, я начал делиться с Ахмедом восторгами по поводу высказывания некоего Немецкого поэта, что все чайки, когда в полёте, похожи на заглавную букву «Э», ну просто с креном. А почему? Имя его возлюбленной – «Эмма»! Ну не молодец разве?. Подметил!.

В порыве энтузиазма, я подхватил с пола огрызок проволоки и царапал заглавные Э, целую стаю, на серой штукатурке ближайшей стены в скудном освещении лампочки над прессом. Ведь точно же как чайка, что легла на крыло в развороте!

Ахмет радостно улыбался и молча кивал в ответ….

(…и спрашивается теперь: зачем я мучил ни в чём неповинного парня, навязывал ненужные знания Таджику слабо понимающему русский язык? Ответ прост – такова людская натура. Желание учить сидит в наших генах.

Хочешь убедиться – выгляни в окно во двор многоэтажек на будничную картину: мужик поднял капот машины и тут же слетелась туча советчиков, поделиться крохами личного знания.

Эта потребность неодолима, как показал случай брадобрея, что высмотрел ослиные уши царя Мидаса: —«Меня спросите! Я чёт знаю!»…)

Среди хлама свозимого на Тряпки иногда попадались пригодные вещи. Например, грузчик Саша в своём шкафчике держал с полдесятка свитеров, с оленями поперёк груди и без, и он каждый день пижонил в новом из своей коллекции…

Володя Каверин не разменивался по мелочам. Он охотился на манжеты и воротники споротые с зимних пальто, чтобы, когда наберётся достаточно, заказать себе меховую куртку или, скажем, пальто. Он собрал уже три воротника и, через два дня на третий, доставал их из своего шкафчика типа как бы проветрить. Встряхнёт по очереди каждый и гордо спросит: —«А чё, ништяк должна куртка получиться, а?»

Ваня у себя держал парадный китель подполковника Советской Армии с золочёными шнурками и прочей фигнёй…

Когда меня отрядили за водкой в ликеро-водочный на улицу Семашко, то враз экипировали джинсами, о которых я мог только мечтать, когда мне это всё ещё не было похер. Вот только тот кленовый листочек или, может быть, цветочек вышитый на правой ляжке оказался, по-моему, явным излишеством дизайна…

Очередь в магазин начиналась задолго до него и вилась непонятными петлями по тротуару, за что такие очереди назывались «петлями Горбачёва». Но об этом желательно громко не распространятся, потому что, по слухам, среди жаждущего населения присутствовали сексоты КГБ для сбора свежих анекдотов и брать на заметку особо неудовлетворённых граждан.

Вот из-за этих слухов я и потребовал на фабрике маскировочную одёжку и все согласились, что да этта нада. Хотя и не смогли найти подобрать мне нормальные джинсы без того женственного цветочка на заднице.

Несмотря на дорогостоящий прикид, меня опознали пара посыльных из СМП-615, однако знакомство афишировать не стали.

(…выстоять такую очередь после рабочего дня до закрытия магазина – немыслимо, поэтому на предприятиях и производствах возникла стихийная прослойка «гонцов» среди рабочей силы. Коллеги покрывали их отсутствие пахотой «за того парня»…)

По ходу продвижения, очередь часто сотрясали панические слухи, что водка в магазине на исходе. И действительно, очередь застопорилась. Но вскоре к задней двери магазина подъехал грузовик и добровольцы, полные нескрываемого задора, потащили внутрь проволочные ящики по 25 бутылок каждый….

Я вернулся на фабрику с водкой в половине пятого. Два грузчика, по очереди, штамповали тюки, чтобы выполнить мою дневную норму. По неопытности, они выдавали их с недовесом. Валя весовщица громкими криками из фанерной будки выражала свою неудовлетворённость продукцией неквалифицированных грузчиков, а полуглухой Миша хранил радостное молчание и торопливо укатывал легковесные тюки прочь. Скрывая радость, он, в ногу со всей необъятной родиной Великого Октября, с ускорением входил в решающую фазу реконструкции, она же Перестройка…

~ ~ ~

И даже такой дефицит, как махровые полотенца, во множестве висели на трубах в комнате с кранами над жестяным жёлобом, в который все смывали разводы пыли с грязных рук перед обедом. Своё личное полотенце я принёс с Декабристов 13 и боялся оставлять его в умывальнике, чтоб кто-то не использовал случайно как обобществлённый хлам. Так что моё висело в бытовке, на трубе отопления в углу под окном.

Откуда у меня такой дефицит? В какой-то момент Раиса Александровна оценила мои батрацкие труды и решила отплатить натурой. И это вылилось в махровое полотенце и новенький портфель… Очень даже симпатичное полотенце, белое такое, пушистое, специально для лица и рук, судя по размеру. И украшено синей белкой на белом фоне, в профиль, с пушистым хвостом – тоже очень миленькая.

Однажды вернувшись из обеденного вояжа в столовую завода Мотордеталь, я заметил, что чьи-то грязные лапы потискали мою нежную белку в уголке… Конечно же, я поднял кипиш – что за дела и вольности с частной собственностью?! Своё полотенце я не из тряпок выудил, а принёс из дому! Все покивали на Ахмета.

Ещё раз, в деталях, специально для него, я объяснил откуда принёс полотенце и призвал ни под каким видом, ни при каких обстоятельствах не пользоваться им. Вон в умывальнике хлама валом или ему мало? Он извинился и сказал, что он не знал-а…

Пришлось отнести полотенце на Декабристов 13 и в понедельник постирать. В среду, свежепостиранная и выглаженная белочка, как синий флажок борцов за чистый образ жизни висела в углу бытовки.

В получасовый перерыв, я играл в «козла» с грузчиками, когда хлопнула дверь бытовки на пружине за припоздавшим Ахмедом. Лялякая какой-то Таджикский напев, он миновал стол с прерывистой линией из костяшек домино по пластику верха и деловито направился в угол.

Ваня толкнул меня в бок и подбородком указал на Ахмеда «гля! чё творит!» Ахмет скрупулёзно, как хирург-гинеколог перед операцией для стяжки Люси Манчини, вытирал свои грязные лапы о пушистый хвост моей белочки. Но, по тому как он косил глазом из-под прижмура оливковых век, я понял – это всё с умыслом и сам он знает не хуже меня, что от медицины он далёк как моржовый х… ну то есть… хвост, например.

– Ахмед! – сказал я, – как погляжу ты прикипел к этой зверушке, а? Я дарю тебе её вместе с полотенцем.

– Ойа! Моя забывал-а!

– Подарки не обсуждаются, бери – она твоя!

И я отдуплился в оба конца.

(…он всё-таки отплатил мне за того Немецкого поэта с его буквальными чайками, а может, не простил «Ахмеда»…)

~ ~ ~

Помимо прессовочного отделения, пара прессов стояли в других местах цеха. Когда я получил задание запрессовать макулатуру возле одного из них, то словно из подземелья вышел – тот пресс установлен рядом с большим окном, а неподалёку – багажные весы.

Грузчик Миша взваливал на них готовые тюки и говорил мне вес, а я записывал на бумажку. Потом он отвозил их прямиком в ангар, до которого отсюда было вдвое ближе, чем до весовщицы. Вот почему Валя дала мне карандаш и сказала вести запись веса тюков на бумажке, а в конце дня отдавать её ей, чтобы она переписывала в свою тетрадь… Этот карандаш и сделал из меня то, кем я стал. Он превратил меня в отпетого графомана.

Сначала я записывал колонки цифр в едва начатую тетрадку ученицы четвёртого класса Любы Доли, которую подобрал из макулатуры. А потом, под скрип и вой тормознутого пресса, он вдруг взял и написал Пейзаж – короткую словесную картину с озадачивающим концом. Я прочитал ту страничку из тетрадки школьницы и увидел, что она совершенна – ничего ни убавить, не прибавить.

За Пейзажем последовал Натюрморт на зимнем фоне и Портрет из летнего периода. Вместе с Пасторалью они составили Вернисаж из четырёх картин.

Но это уже впоследствии, потому что Пейзаж для карандаша стал всего лишь пробой пера, после которого он начал выписывать начальный диалог летней сонатинки Серьога Мочить Конi. Позднее появились также зимняя, весенняя и осенняя, вошедшие в сборник Пори Року прозаика Секлетия Быдлюка.

Конечно, не все из этих работ закончены были одним и тем же карандашом, но он послужил трамплином к тому, что последовало. Он ввёл меня в транс, превратил в загипнотизированного зомби в целях использования хватательной способности моих пальцев, пока он писал, строку за строкой, на других обрывках бумаги, потому что тетрадка Любы Доли вскоре кончилась.

(…порой совсем так мало нужно, чтобы случилось волшебство. Подумать только – просто маленький огрызок карандаша…)

Когда сонатинки сложились в сборник С. Быдлюка Пори Року, мне захотелось их увидеть в виде машинописного текста, но идти в пишбюро я наотрез не хотел, сам даже не знаю почему.

В однокомнатной публичной библиотеке на первом этаже одной из пятиэтажек Зеленчака, я обнаружил машинку с Украинским шрифтом. Там работали две библиотекарши – женщина пенсионного возраста и толстая девушка в очках, похоже внучка. Во всяком случае, она свою сотрудницу звала бабушкой.

Попытка выпросить машинку напрокат встретила холодный приём. Откуда им знать что я там понапечатаю, а в КГБ хранятся образцы текста от этой печатной машинки. Старушка добавила также, что существует негласное правило о снятии таких образцов со всех машинок в любых учреждениях.

Всё крайне просто и логично, если я вздумаю печатать анти-Советские прокламации, органы сличат образцы и сразу разберутся кого брать за жабры.

(…приятно сознавать, что тебя охраняют такие предусмотрительные органы…)

Тогда я попросил разрешения напечатать один рассказ в их комнате, за столом позади полок, а им оставлю копию, на всякий. Старшая с сомнением качала головой, но внучка уговорила её разрешить

О, боги! До чего непростое искусство – печатанье на машинке. Чтобы настукать всего пару страничек, мне потребовались два выходных. Моё выбивание буквы за буквой неуклюжим указательным пальцем точно вынесло им мозги. Конечный продукт пестрел опечатками, но девушке библиотекарше всё равно понравилось, хотя она в жизни не слышала разговорное выражение «мочить коней» и ей пришлось спрашивать у своих знакомых.

А мне пришлось реставрировать отношения с Жомниром, который когда-то с гордостью показывал мне в своей архивной комнате портативную пишущую машинку… Он не мог мне её одолжить, но как представитель интеллектуальной элиты предоставил возможность решать мои творческие проблемы в своём архивном кабинете. Ну а Мария Антоновна уже заранее меня всегда любила. Так я снова начал появляться в Нежине по выходным.

Жомнир показал как пользоваться всеми пальцами на пишмашинке и уходил ночевать в их спальню. Мария Антоновна стелила мне диван-кровать в гостиной. Я печатал по ночам в архиве, а утром шёл на вокзал выпить горячий кофе. Днём я печатал на их крохотном балконе. С высоты пятого этажа открывался прекрасный вид на зелень деревьев далеко внизу и красную трубу кочегарки, что поднималась среди них. Я смотрел на стайку голубей кувыркавшихся в небе и заправлял следующий лист в машинку.

Мне нравилась такая жизнь, хотя иногда я вспоминал, что это Нежин и меня охватывала ностальгия. Вернее, я не забывал где я, ни на минуту, а ностальгия отступала только перед цоканьем машинки…

Концовка зимней сонатинки возмутила Жомнира:

– Слушай, так нельзя, это уже ни в какие ворота!