Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Тихое жжение наклюнулось в паху.

…да погоди ты со своими позывами… точно, техника, но из другой отрасли…

Он остановился у мандариново-жёлтого дорожного катка.

Надо ж куда тебя занесло, бедолага. Зябко, небось? То-то. Привык, чай, к тропикам асфальтным? К пылу да жару битумному. Как зимовать-то думаешь? С перелётными не упорхнёшь: на подъём тяжек. Да и поздно уж. Берлогу рыть нечем. Профиль не тот. Один исход – анабиоз. Вмерзай в среду окружающую, как всякие там хладно-кровно-земно-водные. Хотя, пожалуй, тоже не сахар.

Он излил сочувствие на россыпь мелкого гравия. Застегнулся. Переступил неровное тёмное пятно, что пару часов тому было чаем, что сготовила жена дяди на посошок.

…всё течёт, всё изменяется… один и тот же чай нельзя излить дважды…

~ ~ ~

В деревню, откуда он сейчас шёл, это был второй его приезд. Хотя, конечно, в первый раз не сам ехал, а папа привёз. В то лето дни длились по веку, неспешные, как спокойный ручей разделяющий беззвучным движением гладкой воды деревню на «ихних» и «наших». Тихо катит ручей по песчаному дну. Воды по колено. Чуть вверх по течению попадаешь в зелено-сумрачный туннель меж непролазного ивняка. Мальки тычутся в икры и чуть слышно скребут. Малость жутко, особенно если тебе двенадцать лет и наслушался рассказов про пиявок и «конский волос».

А за деревней—не близко, может, с час ходу—речка Мостья. Неширокая, но плавать можно. И он плыл к противоположному травянистому берегу подталкивая лбом красно-синий резиновый мяч по воде с неясным пятном отражения своего лица в вертлявом мокром боку. А может, мяч тот и другой берег были у иной речки его детства, но то, что и в эту речку он входил – было. Двадцать лет назад…

Двадцать лет спустя, в свой второй приезд, он в неё уже не вошёл. Зябко. Поздняя осень. Пусто в плавно разгонистых волнах полей. Пусто в деревне с холмиками битого кирпича – руины домов обросшие жёсткой травой. Мамай прошёл… Уцелевшие безмолвны, приземисты, словно вдавлены океаном блёклого неба. Марианская трещина.

– Вам кого?

– Сергей Михалыча Огольцова.

– А сами кто будете?

– Сергей Огольцов.

– Племяш, сталбыть, – скоро угадала она.

– Он самый, – согласился он, сдерживая улыбку.

Она пригласила пройти в комнату, сетуя, что дядька только что вот укатил с перерыва, похвалила вещунью кошку, с утра пораньше намывавшую гостей из шерсти морды лапой. Потом вернулась на кухню к многометровой цепочке теремка ходиков на стене, мерно нарезающих тиканьем глухую тишь пустой комнаты, к столу меж двух окон под изношенной клеёнкой свисшей по фанерные дверцы его ящика, к толпе чёрно-белых близких и дальних родственников и их особых друзей различного калибра в иконостасе одинаково онемелых и церемонно окаменелых для снимка лиц в углу незанятом Русской печью.

Он сидел привалившись к спинке дивана, разглядывая внутренности единственной комнаты с каменной печуркой напротив себя, от которой кругло-гладкая серая труба из азбесто-бетона шла кверху, а у потолка преломлялась в сторону кухонной стены.

Напротив, следом за печкой, стояла широкая кровать с крашенными железными ногами и прутьями, с подушечным бастионом перед распятым на гвоздиках ковриком, где в какую-то из тысячи и одной ночей молодчик умыкает застенчивую красавицу на своём плюшевом скакуне, а его подельник скачет следом, озираясь к минаретам спящего города. Фанерный схрон коричневого шкафа дожидался их в углу.

По эту сторону, впритык к дивану, стол с задвинутыми под него стульями, два арочных окошка в палисадник и (у глухой стены к соседям) телевизор на высокой этажерке, от которой к двери на кухню простелился половик-дорожка, а над головой—к той же двери—тянутся доски потолка: голые, синие…

Она позвякивала тарелками на кухне, изредка подходя к двери в комнату – поинтересоваться здоровы ль родители, где он работает и кем. По осторожности вопросов, он понял, что она знает. А как не знать. Его отец с тех пор как на пенсии ездил в родную деревню чуть ли не каждое лето вместе с внучкой. Уж, конечно, поделился горем с братом.

В кухне стукнула входная дверь: —«Бабань! Две пятёрки!»

– Пришёл? – ответила она со строгой нежностью. – Куртку снимай. Да не шебушись так-то. С дядей иди поздоровайся, (на спрошенное шёпотом) мамы твоей брат двоюродный.

Из-за дверной ручки осторожно выглядывает лицо мальчика с рассыпчатым вихорком над правой залысинкой крутого лба (корова лизнула), с детским взглядом неподдельной серьёзности. После протяжного «здраасте», он исчез продолжить неслышные расспросы бабушки.

– Леночкин папа, – отвечала она, накрывая на стол. – Помнишь в то лето приезжала к бабе Саше?

Она позвала гостя за стол.

Хлебая щи, школьник отрешённо глядел на окошко. Пойди упомни что видят таким вот расширенным взглядом семилетние инопланетяне, где блуждают, пока их не очнёт очередной вопрос про дела в школе.

Хорошо хоть невесть откудашний дядя ел молча… Варёную картошку с жареным луком мальчик не захотел, чай тоже. Бабушка послала его в деревенскую кузню сказать дедушке про гостя, который с вежливым «спасибо» вернулся на диван…

Он сидел, полный постной сытостью, в обволакивающей тишине деревенского дома. За окном серый ветер порывисто тискал Яблоньку, но та угиналась и шумно отмахивалась от взбалмошного ухажёра… пора вставлять вторые рамы на зиму… Напротив, через бархатисто-лиловую ночь, всё ещё немо скакали похитители со своею добычей. Хотя она, может, и рада, что её своровали и не досталась старому визирю с его жирными евнухами…

~ ~ ~

Даже странно, до чего же всё тут по мне. И так же будет во все дни отпуска… Вечерами стану ходить в гости к моей тётке Шуре, объедаться оладьями, а один раз и курицей. Богато живёт моя тётка.

Дядя-кузнец по утрам будет уезжать на велосипеде в кузницу, а я уходить в поля, а после обеда рубить поленья из горки дров сваленных возле дома, на зиму.

Красивая русская женщина Валентина, по мужу Железина, моя двоюродная сестра, мать отличника Максима, который живёт у деда с бабой, тоже придёт к родителям и пригласит бывать у неё в доме, где держит младших – хулиганистого Володьку и Танюшку, что ходит во всю, но никак не хочет расставаться с соской.

Она станет рассказывать мне деревенские истории и про своё житьё-бытьё в Москве, где за ней ухаживал Француз и в Кустанае, где была замужем за Немцем из местных колонистов.

Нынешний её муж поведёт меня к сельскому магазину и я буду пить бутылочное пиво и слушать трёп мужиков ни о чём, но таким говорком, что аж дух стискивает.

И к тому времени тётка уже подарит мне чёрную телогрейку, которая тут обязательная к ношению униформа, кроме детей и подростков, чтоб я не был белой вороной своим клетчатым пиджаком…

Какая-то до-библейская простота жизни, а вместе с тем столько всего примешано… Старушка пришла в магазин обменять обтянутую сеткой картошку со своего огорода на колхозные копейки. Нищета неутаимая, а мужики вокруг чуть ли шапки перед ней не ломят. Она – реликвия их прошлой жизни, воплощение старорежимных помещиц и им нужен этот пережиток, они готовы сотворить его из нищей пенсионерки учительницы, лишь бы черты лица потоньше…

Возвращаясь с одного из ужинов у моей тётки, я невесть с чего остановился в окружающей темноте и долго пялился в сухой бурьян. Зачем? На следующий вечер она мне сказала, что да именно в том месте стояла изба моей бабы Марфы.

В ночь перед отъездом, я пришёл в дом Валентины – отдариться. Мой клетчатый пиджак пришёлся впору её мужу. Их явно впечатлила такая щедрость и они называли пиджак «костюмом». Валентине я отдал подозрительно женскую сумку. Так будет легче идти до райцентра. Сбагрил-таки…

Мы вышли в темноту улицы без домов. Все понимали, что больше нам уже не свидеться. Валентина обняла меня и заплакала. Я погладил плечо её телогрейки и сказал: —«Будя, сестрёнка!» Потом пожал руку её мужу Железину и ушёл.

Так странно, в жизни не слыхал, не выговаривал утешающего слова «будя», а тут само собой выскочило… Я родом отсюда, жаль, что тут не пригожусь…

~ ~ ~

Коситься на меня начали ещё на автовокзале рядом с Измайловским парком, куда прибывает автобус Рязань-Москва. В киевском аэропорту Жуляны, где около полуночи приземлился самолёт из Москвы, неприязнь ко мне со стороны окружающих возросла геометрически, подтверждая правильность поговорки – одетых в зэковский прикид встречают по одёжке.

Наутро пассажир на платформе подземной станции метро озвучил общественное мнение на мой счёт:

– Куда, блядь, прёшь среди людей?!

Моё отличие от людей состояло в том, что я был чёрный человек. Чёрная телогрейка, чёрные штаны, чёрные полуботинки. Только шапка-«петух» несколько выбивалась из общего ансамбля своими коричневыми и голубыми полосами. Это как-то было бы ещё простительным, если б я пёр какую-то поклажу, но чёрный человек с руками в карманах это ни в какие ворота, это вызов общественному укладу, это оборзелый бомж… Мы проходим мимо, каменея отведённым взглядом, чтобы—не дай, Бог! – не встретиться глазами, или же рявкаем – «Куда, блядь, прёшь среди людей?!»

Правда, в те дни мы ещё не знали слова «бомж», для людей такого сорта применяли термин «бич». «Куда прёшь, бич?!» «Вали, бичара, нахер!» И так далее.

Слово это привезли моряки ходившие в загранку. Там, в портовых городах, бродяг, что спят на пляжах и там же собирают объедки после отдыхающих, зовут beach-combers. Наши люди не стали париться и позаимствовали лишь первое слово. Так люди без прописки или определённого рода занятий стали именоваться «бичами». Короткий, хлёсткий термин. Однако не прижился.

Во-первых, кто не владеет Английским и далёк от моря начали сползать в синонимы и подменять «бичей» «кнутами». А во-вторых, аббревиатура всегда сильнее, тем более при поддержке государством.

(…мы все из СССР, врубились? Кому не дошло получит разъяснение в ЧК, она же КГБ…)