Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

В передых я вышел в полутёмную аллею. Мы оба молчали. Она вздыхала. Ну тут перерыв кончился, а с ним и романтичное свидание…

Как мы играли? Могу ответить всего одним словом:

ГРОМКО!

O, бедные жильцы многоквартирной и многострадальной двухэтажки позади заборчика Заводского Парка!

(…в начале третьего тысячелетия король Испании попросил у Евреев прощения, что 500 лет тому прапрадедушки их прапрадедушкиных прапрадедушек были депортированы из земли Испанской. Короли в курсе, что лучше поздно, чем никогда…

Простите, О, бедные жильцы, глушимые нами три раза в неделю. Мы больше так не будем! Слово даю!.

Никогда…)

~ ~ ~

Однако жизнь Клуба не зациклился на одних лишь танцах. Руководитель эстрадников, белобрысый Аксёнов, вынырнул из своего неизвестного направления обратно и интегрировал нас в ансамбль для аккомпанирования их вокалистке Жанне Парасюк на концертах художественной самодеятельности.

Одна из репетиций проводилась на сцене летнего кинотеатра со сдвинутым уже в сторону белым экраном, поскольку сезон сеансов под открытым небом подходил к концу. Мы работали перед рядами пустых скамеек и кинобудкой у них в тылу. Прогон ещё одной песни в неизбежном ля-миноре.

"Потолок ледяной —

Дверь скрипучая…"

Сгущались сумерки и тут через тоннельный вход под кинобудкой зашли две девушки, а при них какой-то малолетка. А мне подумалось – увидят, что в зале никого, и тут же завернут оглобли, но нет, медленно пошли вперёд и сели в пятом ряду, примерно. Ну пусть себе, кому мешают? У одной девушки красивые тёмные волосы, но – толстая. Другая то, что надо, в мини-юбке и клетчатой жилетке. Волосы хоть и короткие, но вьются и жёлтые, сразу видно, что крашеные.

И тут она, спокойно так, достаёт из жилетки пачку сигарет и закуривает. В открытую. Чепины подружки, прежде чем закурить всегда по сторонам пеленгуют, чтоб же ж никто их с сигаретой не засёк, а эта без малейшего мандража типа как: да нормалёк, всё путём.

В общем, они там сидят, мы тут репетируем, но я как-то случайно заметил, как та девушка с сигаретой к подружке своей поворачивается и говорит что-то. Конечно, я не слышал, что это она про меня сказала: —«Этого фраера я забила. Спорим – мой будет?»

Отыграли, в общем, эту избушку-на-опушке, и тот паренёк-малолетка подруливает ко мне на сцене: —«Вон та девушка хочет с тобой поговорить».

Через минуту я уже в пятом ряду. Оля, Света – о, как до чего приятно! А через полчаса уже провожаю девушек домой. Совсем недалеко, кстати, метров за двести от Парка КПВРЗ, третий переулок направо по улице Будённого, когда спускаешься к Болоту… Фактически, я их провожаю не один, Чепа и Квэк тоже увязались и создают излишний ажиотаж, тем более, что возникает неясность – у неё одна подружка, а этих двое. Кто кого провожает?

Ну как свернули всей шарой в переулок, Света всем «пока-пока!» и—нырь! – в калитку своей хаты. Я провожаю Ольгу до соседней, про которую она сказала, что она оттуда. Но Чепа с Квэком не отстают, сбоку тормознулись да ещё в наш разговор тупые реплики вставляют.

И только когда мы с Ольгой начали целоваться, то даже им дошло, что тут не светит. Перешли к забору напротив, помочились на столб под фонарём (богема, блин!) и ушли несолоно хлебавши. Как будто не могли до угла Будённого дотерпеть.

Откуда Квэк на репетиции взялся? Так ведь Жанна Парасюк его сеструха ро?дная…

Концерты художественной самодеятельности проходили не только в Клубе. Иногда их вывозили в сёла Конотопского района на заводском автобусе марки ПАЗ. Как раз для одного из таких концертов мы и репетировали тот скрипучий потолок с ледяной дверью.

Поскольку ПАЗ он не резиновый, везти с собой аппаратуру не получалось и снежинок-малолеток из балетной студии в их пышных пачках тоже грузить некуда, так что танцевальная часть программы урезалась до кости: один «гопак» на троих, один молдаванский «жок» в дуэтном варианте под баян Аиды.

Потом она передавала инструмент Чубе и тот играл свою партию в эстрадном ансамбле. А я как был, так и остался ритм-гитаристом, но для села на простой, акустической гитаре. Владя оказался за бортом эстрадного ансамбля, Аксёнову, с его саксофоном, соло-гитарист без надобности. У Чепы иммунитет незаменимости, но и его «кухня» в скелетном варианте из трёх предметов для битья палочками.

Мурашковский – общепризнанный гвоздь программы; то песни поёт, то гуморески рассказывает от сатирика Павла Глазового на тему «про меня и про моего кума». Эти рифмованные анекдоты про то, «как мы с кумом» были его фирменным блюдом. Как мы с кумом на футболе его головой штангу снесли, а потом на мотоцикле в колхозного быка врезались, а тот нас через Дуб перебросил… Простые рифмы, доходчивый юмор, публике вся эта сатира нравится – гогочут и хлопают.

А потом на сцене снова певица Жанна и её музыкальное сопровождение – Эстрадный ансамбль. Чепа задаёт темп, мы вступаем и я и чувствую, что струны под моими пальцами послаблены по полной. Аксёнов пораскручивал, никто другой, во время гуморески или, может быть, гопака, для смеху. Хохмач щекастый. В общем, Чепа с Чубой дают ритм, дают баянные аккорды, а я типа живой декорация, медиатором по струнам бью, но так чтоб не звучали, как бы на клёпке аккомпанирую, которой не хватает…

В завершение концерта Мурашковский выдаёт свою основную бомбу – гумореска про Примака и его Тёщу.

(…в те времена слово «тёща» служило самым магическим заклинанием артистов-юмористов. Стоило человеку на сцене сказать «тёща!» и зал – в хохот, покатом.

Нынче население попереборчивее стало, до того избалова?лись изощрённым юморком, что артист комедийного жанра должен поднапрячься, вдохнуть поглубже и что есть мочи заорать в микрофон: —«Жопа!», а то ж им и не дойдёт, что пора смеяться…

Ладно, пойдём-ка лучше на концерт в сельском клубе начала семидесятых XX-го столетия…)

С дикими воплями, Мурашковский несётся от входа через весь короткий зал. В руках футляр баяна, который изображает чемодан с личными пожитками. Вскарабкавшись на сцену, он начинает гумореску от первого лица про горькую судьбину Примака. О том, как его жена с её мамой сдали его в милицию, чтоб не ушёл в запой. В отсидке, все 15 суток срока, он замышлял план мести и теперь, по возвращении из места заключения к месту жительства, невзначай так, между прочим, сообщает, что в земляном погребе развалилась бочка солёных огурцов…

(В зале оживление и гыканье).

Всполошившись, Жена и Тёща наперегонки спускаются по лестнице в погреб и Примак, стоя наверху, зачитывает им доктрину Ветхого Завета «око за око», объявляет им свой приговор—15 суток— и с разгону хряскает крышкой погреба, чтоб поплотнее захлопнулась.

(Зал тонет в ликующем ржаньи.)

С интервалом в один день, примак спускает в погреб передачу, на верёвочке. Как гуманитарная добавка к рациону из запасов свёклы и моркови на зиму.

(Децибелы раскатов хохота докатываются до соседних сёл. Зрители с особо живым воображением уже не в силах смеяться—они лишь дёргают головой, рты судорожно распахнуты, зажмуренные глаза роняют капли слёз, которые им нечем вытирать, потому что руки стиснуты в кулаки и лупят по спинке сиденья в предыдущем ряду.)

Четырьмя днями позже, кто-то из соседей вызвал милицию, узницы подземелья на свободе, Примаку впаяли ещё 15 суток.

(«Бу-га-га» в зале, своими симптомами, начинает смахивать на коллективный припадок.)

Мурашковский бросает им финальные строки, как тореадор, что добивает истёрзанного быка.

"Так прощай постылый брак.

Тёщины молитвы.

Хату вашу не спалю!

А захотел – спалил бы"

Обычно, на эти слова зал реагирует прощальным залпом достаточным, чтоб вынести окна и двери вместе с рамами. Мурашковский изготовился для завершающего поклона под общую овацию и —…тишина… абсолютно мёртвая… Ни звука.

(Все застыли словно массовка из Театра Восковых Фигур мадам Тюссо. Только лишь где-то из семнадцатого ряда доносится едва слышное «плюсь!» – на доски пола шлёпнулась запоздалая слезинка выхохотанная всего мгновение назад…)

Затем сиденья начинают неловко поскрипывать. Председатель сельсовета с опаской взбирается на сцену со скомканным словом благодарности за шефский концерт. Зрители расходятся в немом унынии. За кулисами Мурашковский бьётся в истерике. Чепа с Аксёновым ухватили его с двух сторон и крепко держат, чтобы не вырвался в зал. Никто не знает как его унять…

С рекордной скоростью костюмы с инструментами запхнуты в автобус. Все сели в кабинете директора клуба за традиционным угощением в благодарность артистам из города – хлеб, сало, огурцы, самогон. После первого стакана, председатель сельсовета приносит неумелые извинения Мурашковскому: —«Ну тут… таке дiло… у нас на селi… тее… за мiсяць три хати згорiли… нiяк не знайдуть хто…»

Директор Клуба, Павел Митрофанович, всё больше и больше краснея широким лицом, держит водителя автобуса под бдительным контролем и после третьего стакана – «на посошок», мы готовы тронуться в ночь.

На том этапе моей жизни, меня всё ещё передёргивало от самогона, так что пара глотков, выпитых под закуску из хлеба с салом, быстро выветриваются. Я смотрю в непроглядную ночь за оконным стеклом натужно воющего автобуса. Водитель всю свою душу вкладывает в педаль газа, вплющивает её в пол кабины. Мы несёмся, летим вдоль мягких просёлков района. Фары выхватывают из густой темени случайные стволы и ветви придорожных деревьев. Порою промелькивают хаты маленького села… Девушка с парнем стоят у забора хаты… провожаются…

Они оглядываются на пролетевший автобус. Наверное думают «А и живут же люди!. в городе живут…» Завидуют мне.

Это странно, но я завидую им… провожаются… я тоже так хочу… в тепле Украинской ночи…