Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

И там же (я всё ещё про скамейку) Ольга загарпунила меня всерьёз и надолго. Всего одна фраза, но, если ты прирождённый лопух-графоман, тебе кранты.

– Вчера я записала в своём дневнике «когда он поцеловал меня на прощание, я была безмерно счастлива».

Опаньки! Сливай воду! Ты влип по полной! Во-1-х, во многих тоннах читанной и перепрочитанной мною литературы, мне ни разу не попались слова про «безмерное счастье». Во-2-х, она ведёт дневник! В-3-х, в том дневнике про меня пишется!

После танцев мы иногда провожались на крыльцо хаты, в которой жила её подружка Света. В такое время суток в Конотопе жильцы хат во двор уже не выходят, тем более Светины дедушка с бабушкой. Похихикав рядом с нами и выкурив свою сигарету, Света отправлялась спать и всё крыльцо с узкой лавкой вдоль бортиков из доски-вагонки оставалось в нашем распоряжении.

В один из таких вечеров, Ольга сказала мне подождать, пока она сходит к себе, потому что тёте Нине сегодня в третью смену, а дядя Коля в отъезде по району.

Я долго ждал, пока услышал как звякнула клямка калитки за уходящей на работу тётей Ниной. Ещё пара долгих минут, и Ольга бесшумна возникла у крыльца, молча поманила меня идти за нею. Мы осторожно прошагали по переулку и беззвучно вошли во двор.

Дверь из веранды вела в большую кухню, отделённую шторами от ещё большей гостиной, за которой, и тоже за шторами, была спальня Оли и Ольги. Туда мы не пошли, а свернули в спальню хозяев, налево от входной двери.

Ольга включила неяркий свет ночника и вышла в спальню за гостиной. Я остался наедине с отсветами никеля спинок широкой двуспальной кровати парадного вида, вторая, попроще и будничней, стояла рядом со шторками дверного проёма на кухню… Неослабевающая напряжённость не покидала меня.

Ольга вернулась, придерживая руками халат не застёгнутый ни на одну пуговицу. Не сговариваясь, мы оба взглянули на кровать поменьше и Ольга погасила ночник. Под халатом на ней оказались только трусики. Я торопливо последовал примеру и оставил на себе такое же количество нижней одежды.

Затем, уже в кровати, последовала долгая безмолвная борьба за каждый из рукавов её халата. Наконец, я отшвырнул эту преграду на стул у стены и свёл одёжный счёт к ничейному – 1: 1.

Когда я обернулся к ней, она лежала на спине под покрывалом накрепко притиснутым к её груди скрещеньем рук, ух, холодрыга! И я тоже влез под покрывало. На возню с трусиками ушло не меньше сил и времени, чем на весь большой халат. Наконец, мы оба голые, рядом с отброшенным в сторону покрывалом, ну и жарища! А потом…

Потом она бешено вилась подо мной, увёртывалась, отталкивала мои руки. Мне оставалось и удавалось лишь тереться членом между её ляжек и о кустик волос не зная что к чему, но чувствуя, что совсем чуть-чуть… вот сейчас… почти уже… Бляаа! опять вывернулась!.

(…я бы смог, клянусь, что да, но просто не успел… В ту ночь кукушка в ходиках на кухне сошла с ума и выпрыгивала со своим пронзительным «ку-ку!» каждые две минуты и вот уже кукует шесть и скоро Оля встанет завтракать и собираться в школу, а мне нужно одеться поскорее, пока не вернулась тётя Нина…)

Конечно, в ту ночь мы разрешили себе пусть и не всё, но слишком многое, зашли чересчур далеко и пути обратно нам уже не оставалось. Просто провожаниями уже не отделаться, одних объятий с поцелуями на Светином крыльце слишком мало… Но где? И когда?

7-го ноября, сказала Ольга, когда Оля маленькая пройдёт в демонстрации со своей школой и дядя Коля отвезёт её и тётю Нину в своё село.

И тогда уже Ольге не отвертеться, а кукушкины крики не спугнут, вся ночь будет наша…

Утром на день Великой Октябрьской Социалистической Революции, я зашёл за Ольгой. Мы тоже собирались выйти в город. Она подводила карандашом свои выщипанные в ниточку брови, выделяла уголки глаз, марафетилась, одним словом. Мы были одни, но когда я полез с объятиями, она отклонилась: —«Зачем спешить? Хата сегодня наша. Вот только… знаешь, тут такое дело…»

(Я обмер в леденящем ужасе, неужто сейчас скажет, что у неё месячные?)

Ну в общем… если я хочу… ну я знаю, что… чтобы так было, я должен на кое-что согласиться…

– Что?!. Говори!.

Сейчас, перед тем как выйдем в город, она накрасит мне глаза.

Аххуеть!. Хотя, конечно, лучше, чем менструация.

Геракл меня бы понял. Его, победителя Немейского льва, Лернейской гидры, Критского быка и прочих чудищ, одна цыпочка по имени Омфала заставила одеть женское платье и прясть куделю в гинекее, наступила высоким каблуком на горло его мужского достоинства. Ну хоть в чём-то я сравняюсь с этим нечеловечески сильным полубогом… и я согласился…

Синие тени положила она мне на веки, чёрною тушью протянула стрелки вдоль ресниц… И мы вышли в город…

"…по улицам слона водили, должно быть на показ…

(…сейчас, после всех тех «голубых» и «розовых» революций, после возведения Джона Элтона в рыцарский чин, после карибского лапочки пирата Джека Воробья и т. д., и т. п., люди стали понятливее. А в те непросвещённые времена им требовалось два, а то и три взгляда, пока допрут – что-то не так, блядь, с чуваком, а? Потом кто-то пожимал плечами, кто-то хихикал…)

Боря Сакун, выйдя из своей пятиэтажки на Зеленчаке задорно поприветствовал меня, но после дополнительного взгляда вдруг резко изменился в лице. Неподдельный страх исказил поношенные черты лица мастера, недопроизнесённое «волосати…» застряла в горле и он убежал обратно в подъезд своего места жительства.

(…и это человек переживший разгул бандитизма и всяких «чёрных кошек» в послевоенном Конотопе!

Или, может, как раз поэтому? За старым пистолетом Вальтер на нижней полке шифоньера?.)

– Ты больной и не лечишься. – Без обиняков констатировала моя сестра Наташа при встрече на тротуаре Проспекта Мира.

"…а мне плевать,

мне очень хочется…"

В Городском Парке Отдыха Ольга вынула свою косметичку и стёрла с моего лица боевую раскраску, хватит уж Гераклом прикидываться. Потом подошла Чепина подружка Нина со своей подружкой Ириной и они втроём ушли поискать место для курения…

И тут ко мне подвалили отчасти знакомые хлопцы с Посёлка, они уже праздновали по полной. Им было хорошо, им хотелось, чтобы Орфею с Посёлка тоже стало ништяк. Они сорвали нашлёпку пробки с непочатой бутылки и протянули вино мне…

За всё в этой жизни приходится платить, даже за популярность. Я приставил к своим губам стекло дула, запрокинул голову и, с прощальным взглядом на мягкое осеннее солнышко, начал пить с горла?.

Потом бутылка пошла по рукам, по кругу… потом мы пошли в гастроном ещё за вином… потом мне стало плохо и я убрёл зигзагами домой…

Проснулся я в сарайчике на железной койке, что перекочевала туда на место «Явы», когда Архипенко переехали на свою квартиру. Мой дачный сезон уже закончился, но койка так и торчала в сарайчике и, кстати, оказалась весьма кстати.

Проснулся в плаще и в обуви на голой сетке койки, но это неважно коечной сетке. Важно, что я не проспал – в тот день мы играли прощальные танцы сезона в Парке. Только мне ещё надо как-то дойти туда, а меня корёжит по-чёрному, и этот привкус сургуча в пересохшем рту, какая гадость и—ой, бля! – так шею ломит.

Наконец, я кое-как добрёл, когда все уже таскали аппаратуру на танцплощадку. Лёха начал возбухать, что я сачкую и Ольга тоже прицепилась: —«Ты куда ващще делся?»

Я насилу смог объяснить, что мне совсем, ну очень совсем, так пло… плохо мне, ну.

Лёха сказал, что мне надо просто глотнуть хорошенько и пройдёт. Меня передёрнуло от одной лишь подобной мысли, но Лёха и Ольга начали смеяться. А паренёк Юрко, который у Ольги адъютантом, сгонял в ближайший гастроном за вином. Я вынудил себя сделать несколько глотков и—о, чудо! – ожил для дальнейшей жизни. Ольга, Лёха и Юрко прикончили бальзам до дна и мы начали играть танцы.

Танцы кончились, аппаратура перетаскана обратно в билетную кассу, мы с Ольгой вышли из парка и за две минуты напряжённого шагания дошли до её переулка. Угловая хата на углу, потом Светина, третья – ждёт нас. С полным правом я подвожу Ольгу к калитке, по-хозяйски распахиваю и… она вдруг отшатнулась!.

По возрасту я на два года старше Ольги, но мне всегда казалось, что наоборот. Она знала больше всего того, что я вычитал в книгах, и у неё был авторитет.

Если кого-то из девушек нашей богемы задевали посторонние чувихи, та обращалась к Ольге за помощью. Ольга выходила с оборзевшей сучкой и ставила на место эту тупую корову…

Редкий вечер на танцах обходился без драк…

Играем номер, и вдруг с площадки многоголосый долгий визг, но совершенно не в такт тому, что мы сейчас играем. В сверхплотной массе молодёжи сошедшейся для коллективного отдыха, вмиг, из ниоткуда, возник свободный круг, в нём мечется мельканье кулаков. Скоростным водоворотом несётся круг, словно торнадо, по танцплощадке под громкий визг девушек уворачивающихся с его пути.

Резко, асинхронно, мы обрываем игру и просим дорогих друзей соблюдать, пожалуйста, порядок. Побеждённый, в одиночку, или в кружке своих корешей, проталкивается через толпу на выход из ристалища. Чтобы снять депрессивный гул обмена комментариями в толпе отдыхающих, Чепа задаёт темп стуком палочки о другую и мы начинаем следующий номер…

Девушки из своих разборок шоу не устраивали, а приглашали одна другую выйти. Ольга вышла всего лишь пару раз, что принесло ей должное уважение и—не лишне снова подчеркнуть—авторитет, потому что в Феодосии она посещала танцы с тринадцати лет и на словесный разогрев время не тратила, а в деловитой манере приморских городов с ходу вырубала этих хуторянок. Так что, если какая-то отмороженная стерва задевала чувства девушки из нашего богемного окружения, одно лишь упоминание имени Ольги заставляло её осознать свой промах и заткнуть пасть.

Другой причиной, из-за которой Ольга казалась старше, было внимательное отношение к ней со стороны мужиков… Однажды после танцев, когда мы собирали провода и колонки со сцены, перепуганный хлопец галопом пересёк пустую танцплощадку и маханул через ограду в темень Парка. В последний момент его преследователь, мордоворот лет тридцати, нанёс удар вдогонку и беглец сверзился в кусты, но тут же подскочил и продолжил аллюр.

– Ещё поймаю, сука! – крикнул триумфатор и обернувшись к Ольге, которая стояла возле сцены, добавил, – правильно, Рыжая?