Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Тут сработал врождённый инстинкт самосохранения и я сорвался на короткую дистанцию вглубь секции транспортёров, опережая звон железа трубы по бетону. И вот ведь столько есть красивых матерных слов в лексиконе Бори, а он всё «сука» да «сука». Тоже мне вор в законе! Хорошо хоть он не по городошному спорту мастер…

Я вернулся минут через десять. Слово «БОРЯ» на воротах было рабски затёрто Васиной рабочей рукавицей. Остальное осталось как было.

Не поднялась рука вандалов на шедевр…

~ ~ ~

Мы играли в Зеркальном Зале, он же Балетная студия. Лёха сидел впереди, на краю эстрады за «Йоникой», Чепа у него за спиной со своей «кухней». Чуба стоял чуть правее, подёргивал струны баса в летаргической полудрёме, отсутствующий взгляд уцепился за точку где-то в слабо освещённом нигде. Медленный «белый» танец, приглашают девушки. Девушка Влади, Рая, пригласила его и увела с эстрады в общую массу, пообниматься среди зайчиков плывущих в медленных волнах от шара, что крутится за всех, поверх всего.

На левом краю, в полуприседе на захлопнутую крышку клавиш, я безотлучно исполняю свой долг ритм-гитариста. По ту сторону пианино стоит Ольга, сложив руки поверх крышки над струнами. Ей скучно. – «Поцелуй меня!»—требует она из-за инструмента между нами.

Я оборачиваю голову влево и—поверх всех пианинных крышек—сливаюсь в долгом поцелуе с её тёплыми мягкими губами. Мои пальцы и без меня знают когда и на какой аккорд переходить… Из бесплатного мастер-класса для публики, скромно оборачиваюсь лицом к гитаре, чтобы, потупившись, перевести дух.

– Ой, мама! – вскрикивает Ольга.

Её сдавленный крик просигналил, что Хеороту капец приснился!. Среди взасосных объятий и предоргазменных покачиваний парочек, неколебимою скалой, с пристально застывшим взглядом, стояла мать Ольги, которая совсем внезапно нагрянула в Конотоп из Крыма, чтобы забрать свою дочь в Феодосию …

А с другого конца нашей необъятной Родины, из другого портового города – Мурманска, группа Шпицберген прибыла в Конотоп, чтобы начать играть танцы в Лунатике по договору с директором Лунатика, Бомштейном.

Шпицы сделали нас за две недели. Две недели спустя, Зеркальный Зал Клуба опустел, потому что толпа танцеманов в полном составе ломанулась в Лунатик, в концертный зал на втором этаже, что был когда-то полем брани в битвах КВН, а ныне, выпотрошенный от сидений, обернулся паркетным залом для танцев.

Но дело даже не в паркете. Ресторанная группа из четырёх музыкантов в возрасте от 20 до 25 лет, привезла с собою из Мурманска фирменную аппаратуру забугорного производства, гитары западного образца, которые можно достать лишь в портовых городах, плюс орган марки Роланд и (самое главное) они пели. Причём пели они в профессиональные микрофоны с эффектом эха. «Рясь!. ась… ась… Два!. ва… ва…»

Орфеям с их домодельными пиликалками пришёл капут. Да, оставались ещё концерты Клуба, оставалась «халтура», но танцы увяли на корню…

Мать Ольги с нерасписаным отчимом дочери уехала обратно в Феодосию, увозя с собой её клятву прибыть туда же через две недели, а Шпицы бросили якорь в Конотопе и надолго…

В конце февраля тёмным вечером я провожал Ольгу с 4-й платформы вокзала. Фонари над перроном вдоль глухого бетона заводской стены сочились безразличным светом. Она поднялась в последний вагон. Проводник запер дверь и ушёл из тамбура. Когда поезд дёрнулся, Ольга помахала мне через стекло.

Ухватившись за поручни по бокам запертой двери, я вспрыгнул на ступени под нею. Поезд быстро набирал скорость, она испугалась и что-то кричала за стеклом, не слыхать что. Но я знал что делаю и соскочил в самом конце платформы, потому что дальше и вправду чёрт ногу сломит на всех тех шпалах полувтопленных в гравий балласта…

В марте я написал ей письмо. Это была очень романтичное послание про то, как над моими слесарными тисками я вижу её небесные черты. Нет, я не списывал у Пушкина, но суть и дух в точности те же, просто лексикон модернизирован на полтора столетия вперёд.

По понятиям слесарей Экспериментального участка, такое письмо мог написать только полный пиздострадатель. Впрочем, они его не читали, как не читала его и Ольга, потому что письмо не застало её в Феодосии. Ольга вернулась в Конотоп сообщить мне, что беременна…

В те глубоко продуманные времена всесторонне плановой экономики, проникнутые неуклонной заботой Партии и Советского Правительства о растущих нуждах населения, гандоны продавались в любом газетном киоске по три копейки за штуку. Но для меня «гандон» оставалось словом из похабных анекдотов, настолько же далёким от реальной жизни как Поручик Ржевский, и я понятия не имел что значит «предохраняться»…

Потом она приняла таблетку и всё обошлось.

Весна пришла ранняя, дружная, тёплая. В середине апреля был открыт мой «дачный» сезон в сарайчике. Я его подмёл и принёс постель покрыть сетку железной койки, что перезимовала там. В тот же вечер при встрече в Парке, я пригласил Ольгу «к себе». Она легко согласилась. Всю дорогу от заводского Парка до Нежинской я ступал по верхушкам облаков счастья и не боялся свалиться, потому что, благодаря темноте, мы шли плотно поймав друг друга за талии. Через двор Турковых и палисадник под окном нашей хаты мы прокрались в сарайчик и я запер дверь на крючок.

В перерывах между нашими связями я, как завещал Валье-Инклан, боролся за равноправие между «руками, которые уже познали всё и глазами, что всё ещё ничего не узрели». Для этого я зажигал спички, одну за другой, и не позволял ей прикрывать, ненадолго всплывающее из темноты в трепещущий свет крохотного факелка, мерцание своего тела…

Мы проснулись с рассветом и пошли через оглушительную тишь и странность пустых улиц на хату её подружки Светы, чтобы у Ольги было алиби перед тётей Ниной. На обратном пути, между базаром и школой № 13, мне встретился первый пешеход зарождающегося дня, он шёл мне навстречу по противоположной стороне улицы Богдана Хмельницкого…

Мне с Ольгой было хорошо, но всё же я хотел избавиться от наших отношений. Во-1-х, хорошо было не всегда. В тот раз как мы ездили на Сейм и я разложил её в гуще Ивняка, всё вышло как-то плоско и то, что было, было не то. Хотя, конечно, мы полностью себя реабилитировали, когда она позвала меня в душ на своём рабочем месте. Да, Ольга уже нашла работу в городе и разносила телеграммы с Главпочтамта.

(…в это трудно поверить, но уже в 1970-е, в отсутствие мобильных телефонов, люди как-то ухитрялись выживать. Им в этом помогали телеграммы. Прямо к тебе домой приносят бланк в половину тетрадного листка, а на него наклеены бумажные ленточки из телеграфного аппарата с печатными словами «буду пятницу 10 Москва Киев вагон 7».

Телеграммное сообщение передавало самую суть информации, потому отправитель платил за каждое слово, включая знаки препинания и адрес получателя… Копейки приучают к лаконичности стиля.

Конечно, если денег некуда девать, то можно и подлиннее – «я приеду в пятницу поездом москва-киев зпт в десять часов утра зпт в вагоне номер семь тчк» а в конце ещё и добавить «целую и люблю тебя навеки зпт моя дорогая цыпонька тчк всегда твой пупсик тчк»

А работники Главпочтамта принесут потом телеграмму в своей чёрной казённой сумочке: —«Вот здесь распишитесь, пожалуйста…»…)

Она закончила работу в пять и мы встретились у пятиэтажной гостиницы «Чайка» обложенной квадратами жёлтых плит из песчаника. На широком длинном крыльце кроме входа в гостиницу были ещё пара стеклянных витрин с входами в Междугороднюю Телефонную Связь и в Главпочтамт.

Мы сошли с крыльца и Ольга повела меня к служебному входу Главпочтамта позади здания. Она зашла первой и пошла по длинному коридору, в конце которого обернулась и махнула мне, что можно идти. Некоторые двери стояли настежь и там сидели женщины, спиной ко мне, перед своими окошками в стекле перегородок отделявших их от очереди посетителей.

Из коридора мы спустились в большое подвальное помещение с длинным рядом окон высоко над головой, а под ними ряд душевых кабинок вдоль стены. Войдя в одну из кабинок, мы разделись и Ольга пустила горячую.

(…в каком-то из 90-х годов, сцена в душе между Сильвестре Сталлоне и Шэрон Стоун в одном из мафиозных боевиков была признана самой горячей эротикой года.

Так это ж сука Голливуд с нас сплагиатил! Ремейк нашего визита в душевую Главпочтамта!. Двадцать лет спустя… А мне до сих пор упорно доказывают, будто в СССР не было секса! Да всё там было! Только начиналось на другую букву…)

В конце нашей горячей ебл… ну то есть… сцены… там ещё мелькнул кадр, на который Голливуд не отважился, слабо повторить. Это когда по её упругой белой ляжке, между широких капель и дорожек бегущей душевой воды, поползли два-три беловато-пенистых плевка… мне точно где-то уже попадался этот кадр, но где именно?. Да, я начал «предохраняться».

(…поверхностное самообразование посредством запойного чтения зачастую приводит к недопониманию… Долгое время я ошибочно полагал, будто мастурбация непременно ведётся вручную – души и мни свой член пока не кончит падла. Но нет! Оказывается ещё в Ветхом Завете есть чудик по имени Онан, который регулярно спрыскивал земляной пол своего шатра своим же семенем на завершающей стадии вполне нормального, в остальном, полового акта. Заключительный аккорд, так сказать. Аккорд этот (используя терминологию лабухов, они же музыканты) полная лажа, совершенно не в тональности, зато служит средством предохранения от нежелательных зачатий…)

А во-2-х, я перессал от первой беременности Ольги и не стремился к повторениям – кому оно надо? Мне никак не хотелось впутаться в брачные узы и однажды тёмным вечером на крыльце Светиной хаты, я попытался даже избавиться от сладостной причины нежелательных последствий. Я ей сказал, что нам пора расстаться. Она заплакала: —«Почему?»

Я закурил сигарету: —«Так надо. Я встретил другую».

– Кто?! Как её зовут?!

– Ты всё равно не знаешь.

– Нет, скажи!

– Ну… в общем… одна… ну… Светка.

– Где живёт?

– Возле Цыганского посёлка.

– Ты врёшь!

– Нет, не вру.

И я закурил вторую сигарету от окурка первой, как в Итальянских чёрно-белых фильмах, хотя курить мне вовсе не хотелось, вторая казалась слишком горькой меня даже подташнивает, как Тома Сойера…

Я выкурил лишь до половины и сдался. Я сдался им обеим – не смог докурить сигарету и не смог порвать с Ольгой. На следующей неделе она объявила, что снова беременна и что у неё больше нет таблетки…

Я позвал родителей в сарайчик, сказал, что нам надо поговорить. Они пришли настороженно и молча, непривычные к подобным зовам. Я сел на стул, спиной к застеклённой раме у изголовья койки. Мать осталась стоять за трубками в противоположной боковине койки и только опёрлась на неё. Отец стоял рядом с ней, положив трудовую руку на длинный ящик-верстак вдоль глухой стенки. Там и тогда я объявил, что мне надо жениться на Ольге.

– Как так жениться? – спросила мать.

– Как благородный человек, я должен жениться, – пояснил я, скрытно раздражённый, что деликатное «надо» оказалось не слишком доходчивым.