Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Там мы переночевали в гостинице как командировочные, а в девять утра пришли на фабрику. Константин Борисович пошёл говорить с их руководством, а мне пришлось битых два часа ждать в коридоре. Наконец, меня позвали проверить гитары, а у тех даже футляров нет, и намного тяжелее Иоланты. Да, блестят, но лак на них чёрный. Сразу видно, что фабрика ещё не освоила электрогитарное производство или же у Бориса Константиновича фондов при себе не оказалось, чтобы купить что-то получше. Хотя потом, как привезли бесфутлярные инструменты в Конотоп, Чуба сказал, что бас-гитара ничего, годится.

В следующий понедельник Владя в раздевалке завёл агитацию, чтобы нам, Орфеям, получить освобождение от работы по состоянию здоровья. Надо идти в заводской медпункт с жалобами на колбасу, которую съели на свадебной халтуре. Да, ни свадьбы, ни халтуры не было, но говорить надо всем одно и то же. Мы нашли Чубу в Вагоноремонтном и вчетвером явились медпункт очернять ни в чём не виноватую варёнку.

Врач нас даже не осматривал, а сказал всем сесть на стулья в коридоре и послал медсестру в заводскую баню принести жестяные шайки-тазики, которые потом рядком расставили у наших ног – по тазику перед каждым недужим Орфеем. Зловещие приготовления увенчались ведром полутёплой воды, за которым она тоже сходила в баню и на наших глазах сыпанула туда горсть марганцовки. Пока она ходила за кружками, вода в ведре побагровела лиловым цветом.

Врач снова вышел из своего кабинета и объяснил, что это снадобье надо пить литрами, а потом засунуть два пальца в рот, насколько влезут, и пощекотать там корень языка—каждому свой—что и спасёт нас от явного пищевого отравления.

Жуткий вид жестяных шаек, в угрюмом ожидании на полу, а также инструктаж проведённый с нескрываемо садистским удовольствием сработали как чудодейственное зелье – у Чубы с Чепой их кризис сразу миновал и они поспешно разошлись по своим рабочим местам.

Но у меня с Владей оказался более тяжёлый случай и мы стойко выдержали лечебную процедуру до конца, выбросили в тазики всё, чем позавтракали в то утро. Врача впечатлило наше упорство и он выписал нам освобождение до конца рабочего дня.

Мы переоделись из спецовок и вышли через главную проходную в толпе рабочих, что топали в столовую на обеденный перерыв. Выходит, при всех наших стараниях и муках, мы вырвали всего лишь четыре часа свободы, но что с нею делать с такой нежданной? А завтра с утра – пахать, сука, пахать!

Директор Клуба, Павел Митрофанович, сказал нам, что Клуб покупает электроорган Йоника, на котором с нами будет играть Леонид Кузько, как пятый Орфей… У Лёхи были редеющие, но длинные волосы рыжеватого оттенка, в тон усам скобкой, как у Мулявина из ВИА Песняры, чтобы отвлекать внимание общества от жёстко свёрнутого на? сторону носа, памятка от давнего боя без правил. Из-за этого носа, к нему прилипла кличка Носорог, хоть он и обижался.

На семь лет старше нас, он всё же ничего был чувак, нас с Владей пригласил к себе послушать запись Белого Альбома Битлз на его магнитофоне. Его отец, Анатолий Ефимович Кузько, учитель по классу баяна при Клубе, во дворе своей хаты построил двухэтажный дом для Носорога, из красного кирпича. На первом этаже гараж с воротами из листового железа, а на втором две комнаты и кухня.

А и умеют же люди жить с удобством! Но гараж остался пустовать, потому что Кузько-старший не купил машину Лёхе, уж слишком он по чёрному буха?ет и жена его Татьяна от него ушла из-за этого, вместе с годовалой дочкой.

Под звуки Белого Альбома, Лёха разрешил нам полистать свой любимый Учебник Судебно-Медицинской Экспертизы. Пожелтевшие от возраста страницы полнились чёрно-белыми фотографиями с пояснительным текстом под каждой, как этот труп получился. Наизусть зная где там что, Лёха поделился своим любимым местом – ряды мелких снимков (3 на 2 см, как для удостоверения) для демонстрации разницы между нетронутой девственной плевой и пробитой.

(…очень подозреваю, что из-за того учебника любые порнографические издания ввергают меня в ужас. Нет, кроме шуток трепещу, а ну как переверну страницу The Playboy и там убийство с помощью портновских ножниц и кольца их торчат мне под нос из глубины вспоротой грудной клетки или же удавленник на перекладине табуретки, тут уж не угадать…)

В обеденный перерыв перелазы через бетонную стену завода сокращали нам путь на полкилометра по сравнению с тем, если топать через главную проходную. Так что обедать мы ходили в спецовках – зачем обтрёпывать чистое о бетон стены?

Дома я подогревал суп или вермишель на керогазе в его отсеке на веранде и относил еду на кухню, а там уже снимал штаны и куртку спецовки и оставался в майке и трусах. Никого это не смущало, потому что в такое время дня дома никого – родители на работе, сестра с братом в техникуме на занятиях.

Причиной моей полуодетости во время приёма пищи служили десять добавочных минут перед выходом обратно на завод. Есть можно и в спецовке, если сидишь на табурете, но тереться в грязном об кресло или сложенный диван-кровать – это неправильно.

В избыточные минуты я наяривал на гитаре и орал всякие песни для тренировки вокальных данных, которых у меня не было и нет. Но я всё равно пел, да простит мне Беата Тышкевич, профессиональная Польская красавица вырванная из цветного журнала и пришпиленная над диван-кроватью рядом с чёрно-белой фоткой рок-группы The Who, да простят и они мне тоже. Однажды я доголосился до того, что у меня вскочил член, я схватил со стола линейку, которую младшие забыли взять с собою в техникум, и замерял его длину. Слесарное дело прививает уважительность к точному знанию…

Однажды вернувшись с обеда, мы с Владей увидели Чепу на лавке Гнездовья мастеров в компании с Борей Сакуном и незнакомцем в чистой одежде, который просто стоял рядом.

– Вот и они, – сказал мастер и незнакомец предложил нам, не исключая и Чепу, пройти с ним. Прощальная гримаса на лице Бори Сакуна давала понять, что мы имеем дело с правоохранительными органами, но не объясняла почему.

Мы последовали за атлетической фигурой в клетчатой рубашке. Был жаркий октябрьский денёк, поэтому мы тоже шли без курток, а в одних лишь футболках и спецовочных штанах. Навстречу нам лениво брели задержавшиеся в столовой на площади за воротами главной проходной. Всё как всегда, обычной колеёй, и только мы выдернуты из заведённого течения жизни завода и отрезаны.

– Куда намылились, умники? – с широкой ухмылкой вопросил Пётр Хоменко из встречного потока рабочих, но уловив резкий разворот идущего впереди нас мужчины в чистом, вмиг стёр с лица добродушную весёлость и ускорил шаг в направлении Механического цеха, не дожидаясь ответа.

– Кто это? – бдительно спросил наш страж. Я ответил, что это мой наставник и мы покинули завод через главную проходную.

Он сказал нам садиться в Волгу—сквозь яркие блики солнца на лобовом стекле нервно улыбалось лицо Чубы—и отвёз в городской отдел милиции рядом с паспортным бюро.

За решёткой ворот городского отдела милиции оказался широкий двор в периметре из одноэтажных зданий барачного типа. Там нас разделили и развели по разным зданиям, где разные люди начали задавать вопросы и записывать наши ответы. Конечно, не всё записывалось дословно. Допрос Чепы, например, начинался так:

– Ты этого долбоёба знаешь?

– Какого долбоёба?

– Который вас привёз.

– Не. Не знаю.

– Это начальник городского уголовного розыска.

– Не. Не знаю.

И как раз в этот момент меня допрашивал этот дол… ну, в общем… начальник розыска. Сидит за столом, такой накачанный, волосы плотно облепляют черепную коробку, и спрашивает кто вчера присутствовал на репетиции в комнате эстрадного ансамбля в Клубе… А кто последний уходил?. А кто подходил к шкафу где хранился такой дорогостоящий баян производства ГДР на четыре регистра?.

Он безотрывно писал и писал, а когда телефон на его столе начинал звонить, он подымал трубку и тиснул к уху приподнятым плечом, как Марлон Брандо в том кино, где играл шерифа, и в такой перекособоченной позе катал свои долбоёбские записи…

Когда со всех нас сняли показания, то вывели во двор и сказали, что мы свободны и можем возвращаться на своё рабочее место… С улицы Ленина мы потопали вверх к Универмагу, а там свернули влево на Площадь Мира. Четыре Орфея в измазанных спецовочных штанах и старых линялых футболках… По Проспекту Мира мы тоже шли не торопясь – рабочий день заканчивается в пять.

В районе Зеленчака мы малость побесились, прыгали друг на друга как Мазандаранские тигры и драли футболки одетые на голое тело. Пока не разодрали все четыре, от ворота и до пупа. Ну и что? День солнечный и тёплый, так что мы просто завязали клочья узлами на животах и пошли дальше, как хиппари довольные жизнью. А весь этот дурдом Чепа начал, наверное потому, что у него грудь такая волосатая…

На следующей неделе, по пути с обеда на завод, я как всегда заскочил на хату к Владе, чтоб идти вместе. Он поделился печальной вестью, что утром во дворе сдохла соседская курица и предложил оттащить её на завод и повесить в бытовке, так, для хохмы. Особого воодушевления во мне этот план не вызвал, но я всё же пособил Владе на перелазе. Чтобы хвататься за дыры в бетонных плитах стены нужны обе руки, а тут газета с мёртвой курицей.

Из потолка раздевалки свисал кусок электропроводки, но лампочки не было, да и патрона тоже. Владя взял чью-то незавершённую шабашку под окном, приставил к срединному ряду шкафчиков, взобрался на изделие и обмотал безработным проводом шею курицы. Она застыла там раскинув грязно-белые крылья поверх костлявых дохлых ног.

Обеденный перерыв закончился и станки Механического стали заводить свой визг и скрежет за дверью, через которую в раздевалку зашёл чернявый плотный слесарь с Ремонтного Участка. При виде бездыханного пернатого, он не засмеялся, а тут же покинул помещение. Секунду спустя, вместо него влетел наш мастер, Боря Сакун.

Вскинув бесцветные брови, он сложив губы в виде маленькой буквы «о» и замер. Птица с полным безразличием висела над его запрокинутым лицом. Затем он обернулся к нам:

– Волосатики! Суки! Ваша работа!

По неясным причинам, у Бори имелась странная привычка называть Орфеев Экспериментального Участка «волосатиками».

Тут мы начали отнекиваться от подобной инсинуации, но потом Владя отцепил покойницу, завернул обратно в её газетный саван и унёс куда-то зашвырнуть.

Но, по большому счёту, Боря был прав – всего при двух очевидцах, к окончанию рабочего дня весь Ремонтный знал, что «волосатики» (рабочая масса рабски следовали примеру мастера, называя нас этим прозвищем) прихомутали в раздевалке курицу, а повиси она там хотя бы полчаса, по Конотопу непременно поползли бы угрюмые слухи, что на заводе КПВРЗ как бы повесили кого-то в какой-то бытовке.

~ ~ ~

Мы с Ольгой прекратили провожаться до калитки хаты её тётки, потому что нашлось более подходящее место, вернее она показала.

Чуть дальше по улице Будённого, короткий тупик влево кончался железом запертых ворот на нефтебазу. Недалеко от них, под забором на обочине дороги стояла парковская скамья. Кто и когда припёр её так далеко от Парка сказать трудно, но расположили со стратегически безукоризненной грамотностью – в тени, куда не доходил скудный свет лампочки над запертыми воротами базы. В общем, есть где без помех выкурить сигарету в задушевной беседе. На этой скамейке, обстоятельно, состоялось моё заочное знакомство с Конотопскими родственниками Ольги…

Сестра её матери, Нина, после войны служила связисткой при штабе Советских войск дислоцированных в Польше. После демобилизации Нина не вернулась в Советский Союз, потому что вышла замуж за Поляка и у них уже был ребёнок, так что она осталась жить на родине мужа. Четыре года спустя она приехала в Конотоп на похороны кого-то из родителей и это оказалось ошибкой. Её никогда уже не выпустили, несмотря на то, что её малолетняя дочь осталась в Польше, а сама Польша принадлежала к Лагерю Социализма… И больше она никогда ничего не узнала что сталось с её дочкой и мужем, потому что все её письма к ним остались без ответа.

Пятнадцать лет спустя тётя Нина расписалась с дядей Колей, который не пьёт и на хорошей работе в лесхозе, только ему часто надо уезжать куда-то на своём мотоцикле с коляской, зато вон какую хату отгрохал – три комнаты и кухня. Своих детей у них нет и потому они взяли приёмную дочь из роддома, назвали Олей и очень её любят. Недавно купили пианино для Оли, хотя наверное, поздно начинать в одиннадцать лет.

Тётя Нина работает на Мясокомбинате в три смены. До него идти два километра вдоль железнодорожной ветки, зато им не приходиться покупать мясо на Базаре, потому что хотя на проходной мясокомбината сумки женщин, конечно, проверяют, но в трусы не заглядывают….

Ещё на той скамейке мы говорили об искусстве. Например, обсуждали фильм Ромео и Джульетта после совместного просмотра в подвальном кинозале Лунатика.

– Они всё говорят и говорят, а я не врубаюсь о чём, а слёзы так и текут, реву как дура какая-то…

(…и очень даже чёткая оценка – ведь непривычным слухом уловить смысл стихотворных строк неимоверно трудно и пусть знакомы все слова, они, смешавшись, словно кости домино для партии в «козла», своим верлибром заслоняют смысл, что многие из знатных дам Вероны, тебя моложе, уж детей имеют…)