Хулиганский Роман (в одном, охренеть каком длинном письме про совсем краткую жизнь), или …а так и текём тут себе, да…

Но у меня есть Ольга, а в переулке где она живёт точно такая же ночь, а всё равно я завидую хлопцу… во, блин, непонятка…

~ ~ ~

Целоваться Ольга любила и умела, не зря же у неё такие чувственные губы. Горький привкус табака на её губах меня не слишком отвлекал. К тому же, когда мы стояли у калитки хаты в следующий раз, она поделилась со мной сигаретой. С опаской, я попробовал, но как от той Орбиты меня не замутило и я начал курить и без Ольги.

В хате, до которой я её провожал, жила её тётка, к которой она приехала на лето из Феодосии в Крыму, где жила её мать и старшая сестра. Отец погиб в катастрофе на тракторе, когда ей было двенадцать лет. Ольга так его любила, что иногда ходила на кладбище посреди ночи, плакала у ажурного памятника из прутьев арматуры, с табличкой «Абрам Косьменко». Блатное имечко, а? Но сам он не Еврей. Просто имя такое.

Мать привела отчима для них с сестрой, но, правда, в ЗАГСе не расписаны. Он музыкант, стучит на барабанах. Один раз Ольга лежала на диване с температурой, смотрела телевизор. Он сел у неё в ногах и накрыл свои колени краем её одеяла. Мать как увидела – разоралась, конец света!.

Потом она занялась лёгкой атлетикой, бегала стометровку. Тренер сказал, у неё хорошие данные для этого вида. Их группа даже ездила в областной центр, Симферополь. Перед забегом, тренер заставил каждого съесть целый лимон, совсем без сахара. Он сказал: —«Так – прямо в кровь».

Так, между поцелуев, мы всё ближе узнавали друг друга…

После гастрольного концерта на селе, Чепа, Владя и я поехали на Сейм с ночёвкой. Вечерней электричкой мы с Чепой привезли большой виниловый мешок, который отец принёс с РемБазы. В такой упаковке туда привозили какие-то запчасти вертолётов. Винил такой толстый и мешок большой, готовая палатка на троих. Ещё мы привезли гитару, а потом и Владя прикатил на своём мопеде, ужин привёз.

На песчаной косе с редкими гибкими Ивами, мы установили мешок-палатку, недалеко от железнодорожного моста, а как стемнело костёр развели и при свете пламени распили бутылку вина. Владя привёз слишком много еды для закуси, мы больше разбросали, чем съели, ну и похрену, всё равно Владя с утра сгоняет в Конотоп за харчем.

Он начал выдавать гитарные риффы забойных хитов, брэйки всякие. Над тихой водой звук гитары расходится так балдёжно, такой чистый, наполненный и… ну ништяк, в общем, звучит там…

Какой-то рыбак со своей лодки, что заякорил посреди реки, попросил ещё сбацать, до того ему понравилось. Но когда мы заревели «Шыз-гары!», то другой ночной ловец, начал материться от дальнего берега, что мы всю рыбу ему распугали… Чепа посоветовал не связываться, а то пойдёт позовёт мужиков из домиков. Костёр угас и мы залезли под виниловую крышу…

На рассвете я проснулся от воды капавшей мне на лицо. Винил совершенно водо— и воздухонепроницаемый материал, наше тёплое дыхание оседало на охлаждённом августовской ночью виниле и превращалось в водяные капли – конденсат. В школе об этом не проходят. Так что утро мы встретили холодными и голодными. Я еле-еле уговорил Владю, чтобы дал мне съездить в Конотоп на его «Риге-4» вместо него…

Да, моторы – это вещь, ничего крутить не надо, кроме рукоятки газа… Я въехал в город, прокладывая в уме маршрут: сперва – домой, потом на хату к Чепе, а потом уж к Владе, собрать со всех чего дадут съестного и – назад, на Сейм.

"Рассчитали на бумаге,

Да забыли про овраги…"

На входе в левый вираж между вокзалом и Лунатиком, я услышал, что меня зовут криком. Через привокзальную площадь стремительно неслась Ольга в своей красной мини-юбке. Прав был тренер, данные – что надо! Я сбросил газ и дал мопеду остановиться.

Она подбежала почти не запыхавшись на дистанции и начала вливание – уже три дня как я пропал и никто не знает куда и если я не хочу ходить с ней то и не надо она не напрашивается всё равно вчера пришла телеграмма от матери из Феодосии с вызовом на междугородний телефон говорит хватит уже сколько погостила и через два дня ей может уезжать от тётки а мне всё равно умотал себе на Сейм со дружками которые мне дороже чем она а таких друзей за хуй да в музей и она просто дура думала что встретила кого-то кому можно верить и если она нужна мне хоть чуть-чуть я должен сейчас остаться с ней.

После холодного конденсата этот тропический шквал и её предстоящий отъезд, и подскочившая вдруг надежда—а может даст на прощанье, а? – сделали своё дело. Я только выпросил пару часов – отогнать мопед на хату к Владе и переодеться перед нашим свиданием в Парке…

Вот так и становятся тряпками, вот так и предают друзей. Конечно же, мои дружки вернулись с Сейма электричкой в 17.20, после того, как прочесали песчаную косу в поисках огрызков, что сами же, куда попадя, расшвыривали в оргии предыдущего вечера. Никто не поймёт их лучше меня – однажды я и сам чуть не сдох на Сейму с голодухи…

Они перестали со мной разговаривать и бойкотировали целых три дня. И я их прекрасно понимаю – дольше не продержаться, когда делаешь одно дело, а канал связи через недовольного Чубу.

(…нельзя представить более низкой подлости, чем предательство своих друзей… Однако, из всех подлостей совершённых мной по ходу жизни, об этой, как ни странно, я сожалею меньше всего. Хотя, конечно, сожалею.

«Бабник, тряпка, корешей предал за кусок вонючей дырки, на сучку променял!»– скажут 95 % реальных пацанов… хмм, да, это переборщил – точнее, всё-таки, 93 %.

И я их понимаю, я с ними полностью согласен и, более того, сочувствую им. Не повезло пацанам встретить такую, ради которой стоило предать…)

Итак, Ольга.

Размер груди её, конечно, уступал роскошно-дынным прелестям Натали?. И соски? не торчали упруго, как литературная традиция предписывает этой анатомической части девственниц. Однако, расстегнув её блузку, а на себе рубаху, чтобы прижать её голую грудь к своей (она оказалась без лифчика, после захода на секунду в тёмный двор хаты), я изумился безграничности ощущения от обнажённой женской плоти. Тот факт, что грудь невелика, а соски? не так упруги, она объясняла нырянием за рапанами со скалы. Глубина том оказалась слишком большой и потом в больнице им пришлось прокалывать ей груди.

(..лапша на уши лоху? Понятия не имею. Как чемпион лопоухости, я верю всему, что мне говорят. Нет, честно. Пока слушаю, я верю всем и вся. И, благодаря моему фундаментально заторможенному тугодумию, логическое осмысление всей их брехни приходит через сутки, если не позже.

Однако, тогда мне плевать мне было на логику – ну рапаны, так рапаны. Это лишь теперь мне немного любопытно, что оно за херня вообще, эти рапаны. Просто мне лень их гуглить…)

Но что безоговорочно пленяло в ней, так это – ноги.

(…на тот момент исторического развития, во всём мире бурлила сексуальная революция и начинала уже доплёскивать до своего апогея, а законы революционного времени беспощадны и уж тем более законы революционной моды. Это в нынешние, демократические времена можешь одевать что угодно – макси, миди, а хочешь, так и унисекс. Можешь даже всю жизнь в трениках проходить, если, есессна, есть на штанинах тройка премилых полосок.

Сексуальная революция установила диктатуру мини в мировом масштабе, так что, если уж считаешь себя женщиной, то изволь обнажить коленки. Закон – есть закон, особенно революционный. А он был прост и краток – либо твоя юбка на семь сантиметров выше коленей или же вали на скамью к пенсионеркам у подъезда многоэтажки и пусть они тебе объясняют что значит Dura lex, sed lex…)

Мини-юбка Ольги была на 25 см выше колен. Поэтому, когда садилась, она целомудренно роняла кисть руки между своих спелых легкоатлетических ляжек, чтоб не мелькали трусики. И в тот ярко сверкающий день, когда я стоял у туннеля в Путепровод, подняв глаза к спортивной припрыжке, с которой она сбега?ла по ступеням лестницы из Парка, взблескивая своей желтоволосой стрижкой, мне стало абсолютно ясно, что я родился в очень даже правильную эпоху.

Распалившись, ветер взметнул на ней набедренную повязку её мини-юбки и она, на бегу, поправила её классическим жестом Мэрилин Монро из другой, дореволюционной эры.

(…в такие мгновения рапаны всего мира и все изголодалые братки, угрюмо жующие сухие хлебные корки, обдувая с них мелкий сеймовской песок, могут катиться в тартарары!

"…две ножки… грустный, охладелый,

Я всё их помню, и во сне

Они тревожат сердце мне…"

Или как выразился другой, несомненно более прагматичный избранник Муз:

" Ольга, за такие твои ножки я отдам шо угодно,

кроме получки и выходного дня!"…)

Он был её сотрудником на Тряпках, куда она устроилась работать, потому что не уехала в Феодосию к матери, а осталась в Конотопе у своей тётки.

«Тряпками» называлась фабрика вторсырья почти за городской чертой, первая остановка электрички, что идёт на Сейм и дальше.

Зачем так далеко? Потому что на Тряпках не слишком-то оглядывались на трудовое законодательство, а Ольге в то лето едва минуло 15…

~ ~ ~

Первого сентября я пришёл в Конотопский Техникум Железнодорожного Транспорта вместе со своими сестрой и братом, потому что они тоже туда поступили по окончании их восьмого класса.

Студентов разбили по группам и построили во дворе на линейку и директор техникума толкнул свою ежегодную речь. В строю студентов, я чувствовал себя как тот зэк, который отмотал свой срок в десять лет, а ему накинули ещё три года, ни за что, просто так впаяли. И когда линейка закончилась, я пришёл в отдел кадров техникума, забрал свои документы и пошёл устраиваться на работу в Конотопский Паравозо-Вагоноремонтный Завод. Меня там приняли в тот же коллектив, где уже трудился Владя, и на ту же должность ученика слесаря Экспериментального Участка по Монтажу Металлоконструкций Ремонтного цеха…

Как и большинство прочих цехов КПВРЗ, Механический возводился из кирпича огнеупорного цвета. В кладке стен начисто отсутствовали вычурные излишества старорежимных выкрутасов, просто, без загогулин и претензий, тянулись они от угла до угла внешнего вида здания, внутри же, имея 27 метров ширины, оно длилось 130 метров, а на высоте 8-ми метров начинались ажуры металлоконструкций арочной крыши.

Высоко над головой, по рельсам смонтированным вдоль боковых стен, разъезжал, громыхая, мостовой кран. Мощный стальной трос наматывался на барабан блока, плавно вздымая громадный крюк и что уж там к нему прицепят, а тельферная тележка перемещала груз вдоль всей длины моста за исключением кабинки управления на левом конце, куда крановщица возносилась перебирая руками и ногами по перекладинам вживлённым в кирпич стены.

Три крыла меньшей высоты примыкали к зданию Механического цеха. Крыло направо, первое после входа внутрь, досталось Инструментальному цеху, а остальные два, распростёртые друг напротив друга, оставались продолжениями Механического, но без кран-балок над головой и станки помельче, не такие махины как вдоль центрального прохода в основном корпусе.

Ширины центрального прохода в Механическом цеху вполне хватало, чтобы смогли разъехаться два встречных автокара.

Автокар это самодвижущаяся телега, только колёса в два раза меньшего диаметра, зато пошире, покрепче и без всяких пневматических шин, просто слой резины. Небольшая площадка на одном из концов приземистой самодвижки позволяет автокаровожатой стоять на ней с полным удобством. За спиной у неё размещён узкий металлический ящик, тоже стоймя, с парой рычагов параллельно торчащими из его боков, за которые она и хватается при езде. А вот и нет, обманка! Этим бабам лишь бы тебя надуть! На самом деле рычагами ящика водительница отправляет автокар в повороты, влево-вправо. По сути своей, автокар – это Тяни-Толкай. Ему не нужно места для разворота и после погрузки или разгрузки в каком-то узком месте, сама карщица раскручивается на 180° на своей площадочке и уезжает туда, откуда приехала. Хитро придумано.