Рюммери

Они смотрели друг на друга в неловком молчании, не зная, что сказать.

Рюмси приподнялась…

– Не вставай, что ты?.. – проговорил Кир.

…и поцеловала его в губы. Поцеловала по-настоящему.

– Это… это было не обязательно, – промямлил Кир, краснея, как буряк.

– Знаю.

Рюмси почудилось, что вовсе у него не гнилые зубы, а белые и крепкие. Волосы мальчика казались густыми и красивыми. Ей начало мерещиться, будто Кир покраснел настолько, что воздух вокруг его тела начал плавиться. Сквозь эту рябь виднелись две точки цвета уходящего солнца.

Но дальше Рюмси потеряла сознание.

3

Ааконец отставил факел. Вытащив камень, извлек из тайника свернутый пергамент и развернул. В свете огня перед ним красовалась карта. Недолго думая, он вложил ее обратно и, пошарив, нашел шкатулку.

Он с отвращением уставился на вырезанные на крышке символы. Ааконец понятия не имел, что они означают, но один знак был ему знаком. Беззвучно шевеля губами, мужчина выругался. В Ааконе такой рисовали на могилах предателей, чтоб те никогда не переродились, оставаясь навечно гнить в земле.

Слегка дрожащей рукой он открыл шкатулку. Пришлось приложить немного усилий: видимо, ее давно не открывали. Или руки перестали ему повиноваться. Да и мысли блуждали. Ааконцу это все не нравилось, но он обязан человеку, который отправил его сюда, жизнью. При этой мысли он провел рукой по шраму на шее.

Где-то на улице раскатился гром, настолько сильный, что звук его докатился даже в этот жуткий подвал. Ааконец невольно вздрогнул, хоть и был не из робких. Теперь в округе вряд ли кто-то спал.

Вдруг – резкий, обжигающий холод, и сновидение рассеялось. Рюмси начала приходить в себя.

– Чой-то у нее с рожей? – прозвучал хриплый голос.

– Вроде как грязь, или родинки такие.

– Странные какие-то. Я где-то уже слыхал о таких отметинах, на слезы похожих. Кажись, бабка моя покойница рассказывала.

– Вроде как бабка покойная, а ты нет. Неси молча: слыхал толстяка? Донесем – выпивку получим.

– На то и корчма, чтоб напиться. Там, думается, и чего пожрать дадут… ги-ги!

– У корчмарки и спросишь.

– И спрошу, канеш, а то как же… ги-ги, вроде как одна там, ги-ги. Скучает, небось.

Рюмси приоткрыла глаза. Ее несли на носилках. Двое мужчин.

– Да ты, Хриплый, совсем дурак, видать. Даже самые ошпаренные на всю голову типы, навроде золотых, не трогают корчмарей.

– Дык я слегка только. Да и кому до них сейчас дело-то?

– Сейчас особенно есть дело.

– Ладно-ладно. Я ж пошутил.

– Да ты бы и не смог ничего сделать. Помнишь ведь, че с Нюхом стало, когда он драку хотел затеять? Не забыл, как его колотило?

– Забудешь, ага! Трясло так, будто его кто невидимый у все щели имел, ги-ги.

– Думается, так потом и было, глупец на Короча руку хотел поднять.

– М-да. Говорю тебе, Седой, это все чертячьи проделки. Не зря в корчмах часто чертей видят.

– Наклюкаются, вот и видят.

– Не знал, че корчма днем бывает открыта.

– Какая тебе, в жопу, разница? Малой сказал, туда нести, и туда, значит, идем. Видел, какой он жирный? Точно правду говорит.

– Как он может врать? День же.

– По мне, так врать и неправду говорить – разные вещи. Сейчас такое творится, любой умом тронется. Помню, зашли мы, значит, в одну хату, поживиться чем. Бац! А на пороге мужик лежит – без башки. Видать, до нас уже кто-то побывал. Гляжу. Дети копошатся возле бабы – мать, видать, ихняя. Живот у той разорван, а они потроха жрут. Я им: че творите? А они: кашку кушаем. Угощайтесь, говорят, дядя, кашкой.

Некоторое время шли молча.

– Сбежит ежели, то девку не прихватит. Не бросит он ее; видал, как печется?

– Б-Брэкки, Кир, – с трудом проговорила Рюмси.

– Эй, малец! Вроде как тебя кличут, – проговорил один из мужчин.

– Лежи, не вставай. Скоро доберемся до места. Не беспокойся, это Хриплый, а это…

– Седой, – представился лысый мужчина.

– Понимаю, вопрос глупый, но как ты себя чувствуешь?

Она себя чувствовала плохо.

– Хоть погода радует, – ответила Рюмси.

Она впервые видела корчму так близко: не детское это место.

Рюмси услышала, как что-то скрипит. И подняла взгляд на дубовую вывеску, которая возвышалась над воротами, раскачиваясь на ветру. На почерневшей от старости доске красовалось название “Тихий омут”. Под названием имелась другая мелкая надпись: Nemo me impune lacessit[1 - Nemo me impune lacessit – Никто не оскорбит меня безнаказанно (лат.)]. Что она означала, Рюмси не знала.

Усталость сломила ее, и девочка уснула, но уже без сновидений.

* * *

Рюмси очнулась в незнакомой комнате. Стены, пол и потолок – все из дерева. Раны покрыты мазью – густой, теплой и пахучей, бледного лунного цвета. Запах приятный, в отличие от ощущений, которые испытывала девочка. Кожу пощипывало и стягивало, сильно хотелось почесаться.

Несмотря на то, что на Рюмси оказалась новая чистая одежда, а ее саму, похоже, помыли, она продолжала ощущать запах крови. Ее все еще била дрожь при воспоминании о жутком монстре.