Зауряд-полк. Лютая зима

– Секретная депеша, только в обед получена.

– Ну, у меня на постах все в порядке. А завтра поеду – кормовые деньги раздам.

– Завтра я распоряжусь, значит, насчет дрезины… А ко скольким часам дрезину заказать?

– Часам так к одиннадцати, я думаю.

– Слушаю, – сказал Гончаренко. – А теперь пойдемте, я вас проведу к начальнику.

И когда шел за огромным вахмистром Ливенцев по плохо замощенному вокзальному двору к двухэтажному дому жандармского управления, он смутно представлял себе Черокова, как человека незначительной внешности, но с какими-то странными, аспидно-сине-молочными, холодными и совершенно неподвижными, как у амфибии, глазами. Конечно, покушений на железной дороге ждали не от внешних врагов, а от внутренних, почему и ведал постами начальник жандармского управления.

В кабинете Черокова горела электрическая лампочка, но окна были наглухо, как везде в Севастополе, задернуты черными занавесками. В такой обстановке аспидно-сине-молочные глаза его стали еще более загадочны, и когда вошел сопровождаемый вахмистром Ливенцев, Чероков, подавая ему руку, так долго и пристально и совершенно не мигая глядел на него, что Ливенцеву стало не по себе и он передернул плечами.

Наконец, тихо, но отчетливо сказал Чероков, когда Гончаренко вышел:

– Его величество ожидается здесь на днях, но сегодня пока никому не говорите об этом.

Он помолчал немного и добавил уже более громко:

– Скажите, за всех людей ваших вы можете поручиться?

– Гм… Безусловно за всех, – уверенно сказал Ливенцев.

– Но ведь вы… Вам хорошо известно, что заводских рабочих между ними нет?

Ливенцев вспомнил, что говорилось что-то о заводских рабочих, когда Урфалов отбирал на посты людей, и сказал:

– Выбирали исключительно сельчан.

– Угу… Сельчан…

Неподвижные глаза Черокова не выдавали ни малейшей работы его мозга, и Ливенцев не мог уловить, когда появилось в нем соображение о немцах-колонистах, но он сказал вдруг:

– Немцы-колонисты ведь тоже сельчане, а у вас они в ротах имеются.

– И на постах есть немцы-колонисты, – сказал Ливенцев, вспоминая, что пост на одном из мостов подобрался исключительно из немцев.

– Ка-ак?! Есть? На постах?..

Глаза Черокова не замигали и не стали шире, они только как будто осветились откуда-то изнутри и побелели.

– Каким же это образом?.. И много их?

– Один пост.

– Це-лый по-ст? Исключительно из немцев?

Чероков даже хлопнул по столу руками.

– Да, целый пост: восемь человек.

– Как же это вы мне ничего об этом не донесли?

– Да ведь это не Вильгельмовы немцы, – улыбнулся его тревоге Ливенцев, – это самые лояльные, наши немцы. Тем более что они не полковники, не генералы, не адмиралы…

– А вы почем знаете, что они лояльные, эти ваши немцы? Нет, уж пожалуйста, ни за кого не ручайтесь! Скажите, чтобы завтра же их в роту, а на их место – русских. Чтобы ни одного немца и ни одного заводского рабочего не было на охране пути! Непременно!

– Заводские рабочие у нас в роте ведь только старые, свыше сорока лет… – сказал Ливенцев.

– Все равно! Чтобы никаких не было! А главное – немцев!

– Хорошо. Завтра же немцев заменят другими: людей хватит.

– Непременно!.. Потом вот что… – И долго и так же неподвижно глядел Чероков, пока заговорил связно: – Порядок охраны пути будет таков, что ваши люди поедут на другие посты вдоль пути, перед туннелями, по направлению к Бахчисараю, а на туннели мы других поставим. Так вот, вы своим людям внушите, как они должны стоять на охране пути при следовании его величества: лицом в поле, и чести не отдавать, потому что их обязанность зорко смотреть за местностью и никого к пути не подпускать, а в случае чего подозрительного…

Так как Чероков остановился тут, то Ливенцев за него докончил:

– Открывать огонь?

– Разумеется, если только кто-нибудь будет не слушаться окриков и подходить к пути с явными намерениями…

Ливенцев не понял, что это за явные намерения, но сказал:

– Понимаю. Думаю, что люди наши свои обязанности твердо знают.

Странные глаза Черокова все-таки стремились вползти к нему в душу, должно быть, чтобы обнаружить, не слишком ли он легкомыслен, и прицелившаяся неподвижность этих сине-аспидных глаз начала уже надоедать Ливенцеву, почему он поднялся, откланялся Черокову, еще раз сказал, что немцев заменит русскими и обязанности часовых им всем напомнит, и вышел.

Спал в эту ночь он скверно, снились какие-то сумбурные сны. Особенно назойлив был во сне какой-то, весь с ног до головы покрытый устричными раковинами человек, который неторопливо совался всюду.

– Что ты вообще за черт такой? – спрашивал его будто бы он, Ливенцев, а устричный этот отвечал беспечно:

– Я-то?.. Обыкновенно, я – настоящий русский человек, а то кто же!..

VII

Утром Марья Тимофеевна передала ему бумажку, присланную адъютантом, и в бумажке этой были слова: «Непременно к 9 часам утра явиться в штаб дружины».

Ливенцев подумал, что если есть в бумажке эти «явиться» и «непременно», а кроме того, точно указано время, то это, конечно, касается приезда царя, поэтому на бумажке внизу он записал для памяти, хотя и не надеялся это забыть: «Приказано переменить немцев на русских», и поспешил на трамвай; а когда подходил уже к казармам дружины, нагнал задумчиво идущего Полетику, который по случаю мелкого, правда, дождя был в плаще.

Обернувшись на его спешащие шаги, тот, не поздоровавшись с ним, почти выкрикнул:

– Вы что это такое позволяете себе, прапорщик?.. Нет, я больше этого терпеть не намерен!

– Что такое не намерены? – удивился Ливенцев тому, что полковник Чероков поднял такую тревогу из-за восьмерых немцев на посту у речки, и так и спросил: – Ведь вы, конечно, о немцах, но это…

– Немец он, или грек, или русский – это вас не касается! Но он – штаб-офицер, а вы всего-навсего прапорщик! – отчетливо и почему-то без всяких запинок проговорил Полетика, и Ливенцеву стало ясно, что вызван он для разбора вчерашнего случая с Генкелем.

– Все зависит от того, – сказал он, – как вам передал это Генкель, господин полковник.