Флешка

– Послевыборные акции протеста, по мнению экспертов, имеют все признаки начинающейся «оранжевой революции»… – начала журналистка. – А как на ваш взгляд? И испытываете ли вы беспокойство, как идеолог охранительства…

«Охранительство» было одно из имен идеи оставить все как есть. Если это самое «все» находится у тебя, идея, что и говорить, отличная. Этим она и понравилась Хозяину года три назад, когда Шурков ввел ее в оборот. Не Шурков это имя придумал (термин этот употреблялся в разные времена), он просто достал ее из политического нафталина, как и «суверенную демократию». (Шурков знал, что весь его успех основан на том, что он – одноглазый в стране слепых).

– Что и говорить, некоторые граждане не прочь сделать из Болотной площади Майдан… – сказал Шурков, но потом передумал: – Нет, давайте так: довести протест до цветной революции. Делается это топорно, прямо по западным книжкам, настолько без фантазии, настолько предсказуемо, что зевота одолевает.

Он, следя за собой, еще прикидывал, стоит ли говорить то, что он придумал сегодня утром. «Ладно, скажу…» – решил он.

– Но насквозь проплаченные технологи – это не главное. Главное – на улицу вышла лучшая часть нашего общества. Она потребовала уважения к себе.

Шурков тревожно подумал, не перегнул ли он в этом месте – уж больно удивленно выпучила журналистка глаза.

– Люди говорят нам: мы здесь, почему вы все решаете за нас и без нас?! И от этого нельзя отмахиваться. Отмечу, что реакция власти – самая благожелательная, чтобы убедиться в этом, достаточно ознакомиться с Посланием Президента, где, повторю, сказано и о возвращении прямой выборности губернаторов, и о практически свободной регистрации партий. Кто-то может сказать, что мы, уступив требованиям, сманеврировали. Но на самом деле мы только сделали то, что должны. Власть – и по совести, и по Конституции – должна слушать свой народ.

«Сейчас сам заплачу…» – подумал насмешливо Шурков. Журналистка, видимо, не ожидала от него таких слов и смотрела удивленно, словно не верила или глазам, или ушам. Это встревожило Шуркова – если не верит она, так с чего поверят другие, менее опытные? Или как раз поверят, если менее опытные? Он понял, что изводило его в последние дни – он шел впотьмах, не зная ничего ни о чем. Все было обманчиво, и ничего нельзя было угадать.

– Да, можно сказать, что не так уж много народу вышло на улицу! – Шурков сделал значительное лицо. – Но ведь «большинство», «меньшинство» – понятия относительные. Тут важно не количество, а качество! На улицу, чтобы напомнить о себе, вышли лучшие люди страны! Нынешняя демократия при крайне раздробленном обществе – это вообще демократия меньшинств. И прислушиваться к ним, искать среди меньшинств новых лидеров – значит, мыслить стратегически!

Глаза у журналистки стали пустыми – она явно перестала вообще что-либо понимать, во всем положившись на диктофон: уж потом, переписывая, как-нибудь что-нибудь поймет. «Совсем запутал бедную дуру…» – весело подумал Шурков, мысленно проверяя – все ли сказал? А, нет, не все – надо бы еще и припугнуть.

– Что и говорить, – начал он. – Требования толпы зачастую неразумны, она легко идет на поводу у провокаторов. Но на этот случай есть закон. И в этом случае наш долг – охранять основы конституционного строя.

«Не чересчур ли?» – подумал Шурков, да и нехорошо на этом было заканчивать интервью.

– Но неправы те, кто говорят, что под видом защиты конституционного строя мы охраняем воровство и продажность, косный режим. Мы первыми хотим все поменять! Власть нуждается в переменах едва ли не больше, чем народ. Это доказывает и Послание Президента. Главное теперь, чтобы все получилось.

Потом он еще немного поговорил – надеялся, что набредет еще на какую-нибудь красивую фразу (такие фразы почти всегда приходили к нему во время разговора, и очень редко – во время письма, так что он нередко разговаривал сам с собой, придумывая себе на разные случаи жизни целые речи), но не набрел. Немного разочарованный тем, что не удалось красиво закончить интервью, он выпил с журналисткой чаю (она от этого знака внимания просто растаяла), потом встал, пожал ей на прощание руку и даже прошел за ней по кабинету несколько шагов, как бы провожая до двери, словно гостеприимный хозяин.

Когда дверь за ней захлопнулась, Шурков расслабился, вернулся за стол, нажал на кнопку и сказал секретарше, что его нет ни для кого на два часа. После этого он закрыл глаза и так сидел несколько минут. Он подумал, что сказал вроде бы все, и все сказала как надо. «Про «лучших людей страны» не чересчур ли? – тревожно подумал он. – Хозяин будет кричать, топать ногами, ему не объяснишь». Вспомнив о Хозяине, он поморщился, будто заболел зуб.

Шурков знал, что его считают «серым кардиналом», но себе врать не мог – знал, что и прежде не так уж велико было его влияние на Хозяина, а сейчас и вовсе оно стремительно скукоживалось, как шагреневая кожа. После того, как Ельцин из рук в руки передал Хозяину страну, Шурков набрал себе массу обязанностей, рассчитывая за это получить и немалые права. Сначала была идея прикормить все неспокойно политическое стадо, партии и газеты, престарелых лидеров и молодых волчат – и она удалась прямо-таки на заглядение, именно так, как Шурков представлял себе функции этого механизма в государственной машине: партии, и с ними газеты с телевидением работали в две стороны – для народа они лепили образ власти, а для власти – образ народа. Предполагалось, что они будут смотреться друг в друга, как в зеркало, задыхаясь от умиления. При советской власти так в общем-то и было – почему не быть теперь?

Однако выяснилось, что дважды зайти в одну и ту же реку и впрямь нельзя: при СССР народу свою жизнь было не с чем сравнивать, нынче же тишь и гладь получились такие, что это выглядело даже неприлично, и над тем, какой изображали жизнь в России политики и официальная пресса, смеялись и свои, и чужие. Тогда Шурков для поправки дела и оживления политики придумал создавать молодежные движения, националистов, ультраправых (по мере использования их разгоняли, а лидеров утилизировали на разные нехлопотные места). Какое-то время имитация жизни почти не отличалась от жизни (так восковая кукла даже вблизи поразительна похожа на человека – однако же не человек). Но это время неожиданно быстро прошло. Осложняло ситуацию то, что при демократии политический мир оборачивается вокруг своей оси за четыре года. Когда все идет естественным путем, то эта скорость даже хороша – выдерживается темп обновления. Но для имитации политической жизни это чересчур – где же те парники, чтобы каждые четыре года обновлять политический ландшафт хотя бы на треть? А не обновлять – имитация становится очевидна.

Имитировать реку политической жизни оказалось невозможно: или получалось неглубоко, или – нешироко. Да ладно бы – при Брежневе обходились пересохшим ручейком – но тогда граждане думали то, что им говорили газеты и телевизор. Теперь же был проклятый интернет. Мало, но был, и его становилось все больше. Как-то раз Шурков услышал, что что для Брежнева в последние его годы печатали в единственном экземпляре газету, в которой было написано, что в СССР все хорошо и он впереди планеты всей, и задумался: может, забивать Хозяину компьютер только позитивом, чтобы куда он не кликнул – мол, любит вас народ, Валентин Валентиныч, молится с утра до вечера, и в стране все хорошо, сплошные успехи. Скорее всего, это удалось бы, но именно в то время Хозяин стал к Шуркову охладевать, попрекать его тем, что не срабатывают его хитрые штуки (хотя штуки были не хуже прежних). Это был как раз тот нервный момент, когда Хозяин, отсидев в кресле президента два срока, никак не мог решить, остаться ли ему, наплевав на все, при власти, или все же можно отойти от нее на шаг? Хозяин явно опасался, что даже на шаг – это далеко: бросятся и оттеснят, свешают всех собак – сам бы так и сделал. Идеи пробовали разные – предлагали, например, ввести пост «национального лидера», чуть ли не отца нации. Но это уж было как-то слишком по-корейски, народ при всем терпении вертел пальцем у виска.

Тогда Шурков предложил сымитировать и президента. В успех идеи никто не верил (какой же нормальный человек, став главнокомандующим де юре, не попробует стать им и де факто?), однако же вот, на диво всему миру – получилось! Дали человеку высшую власть в стране как машинку поиграться, он, как хороший мальчик, поигрался и готов вернуть. А за то, что ничего не сломал и не открутил, будет ему конфетка – обещали сделать премьер-министром.

Шурков поначалу думал, что за Президентом нужен будет глаз да глаз, но потом с удивлением увидел, что тот и не рвется за флажки: живет наслаждением от роли, от образа. «Странный человек… – думал иногда Шурков. – Посадили бы меня на это место, через пять минут все уже знали бы, кто в стране хозяин». Но, понимал, поэтому и не посадят…

Он долго думал над этим феноменом, но однажды понял – да ведь просто все! В классе у него, как, наверное, много где, висели написанные тушью условия построения в СССР коммунизма. Одним из них было создание человека нового типа. «Коммунизм не построили, а человека нового типа создали… – думал Шурков. – Много не требует на все согласен, доволен минимумом, ни за что не хочет отвечать, куда надо – поморщится, а лизнет». Вот и этот, которого еще три с небольшим месяца надо было именовать Президентом – он не то что побоялся, ему даже в голову не пришло, что он что-то может, на что-то имеет право. (Так долго голодавший человек мечтает хоть о крошечном кусочке хлеба, хотя никто вроде бы не запрещал ему мечтать о булке или целом хлебном грузовике). Он сделал все, что от него требовалось – сроки полномочий Хозяину продлил, кресло погрел, – и в ожидании августейшего пинка уже держался на полусогнутых.

Однако именно в тот момент, когда казалось, что на новой государственной машине надо только навести последний лоск бархатной тряпочкой, она и начала ломаться! Вдруг оказалось, что упустили, недоглядели, и в стране наросло поколение других, тех самых, которые 10 декабря вышли на площадь и грозились выйти еще и 24-го. «Откуда они взялись?» – с тоской подумал Шурков. Этот вопрос задавал ему и Хозяин, причем, задавал так, что понятно было, чья вина в появлении этих людей – его, Шуркова. Он брался заполировать в стране политический пейзаж, а не заполировал, ему и отвечать. Отвечать же не хотелось.

Он откровенно не понимал, откуда и правда взялись эти молодые и гордые? Вроде ведь все было предусмотрено: часть граждан разными методами загнали в государственные стойла (в школы, больницы, соцзащиту, милицию, судебные приставы – организаций, кормившихя от бюджета, становилось все больше и штаты в них пухли) – приучали к государственной кормушке. Ибо кто кормит, тот, как известно, заказывает и музыку, и все остальное. Тем же, кто упорствовал и в стойло не хотел, осложнили жизнь по максимуму, так, чтобы не успевал поднять головы: налоги, проверки, поборы, лицензирование, регистрация, штрафы и взыскания. Народ бежал из городов, как при советской власти бежал из деревень в города, бежал со всей России – в Москву! в Москву! – а уже из Москвы разбегался по всему остальному миру.

Шурков надеялся, что, расшаркавшись перед этими людьми в своем сегодняшнем интервью, он выиграет для себя и для Хозяина немного времени. Беспокоило лишь одно – одобрит ли это Хозяин? Того в последнее время стало заносить. Он был как человек, который долго смотрит на гитариста и решает в конце концов, что ничего особо сложного в этом деле – бренчать на гитаре – нет. К тому же, имелось слишком много тех, кто любое бренчание Хозяина назвал бы великой музыкой.

Шурков вдруг подумал, что как-то глупо все вышло. Пока были возможности, он ими не пользовался, а теперь и рад бы – а возможностей нет. Странным образом надежда на странный артефакт, найденный Жанной, оказывалась его последней ставкой.

«И я ведь даже не знаю, что это за фигня… – удивляясь самому себе, подумал Шурков. – Что она дает? Переносит в параллельный мир? Или перемещает во времени? А то, может, переносит на другую планету? Думаю об этой хреновине, как сумасшедший игрок о последней фишке»…

Жанна еще два дня назад отрапортовала о том, что они нашли таинственный артефакт и о том, что, по всему выходит, за этим артефактом охотится кто-то еще. (Не то чтобы она поверила в то, что напали деревенские – просто чем опаснее выглядела ее миссия, тем больше она надеялась за нее получить). С тех пор Шурков где-то внутри себя слышал тонкий звоночек. Нападение на Жанну могло означать только одно – о ее миссии известно и ее «пасут». Отдать же такую команду не мог никто, кроме Хозяина. От этой мысли Шурков как похолодел два дня назад, так еще не пришел в себя. «Впрочем, – уговаривал он себя, – если бы это и правда было с ведома Хозяина, то уж двое Громовых никого бы не спасли. Заутюжили бы этот мотель, и мне голову Жанны принесли бы с извещением об отставке в зубах»…

Только этим соображением он и жил последние дни. «А ведь, может, правда последние…» – вдруг подумал он – в ближайшие дни все должно было решиться. Жанне были отправлены деньги на Араим, вот только другими ресурсами – бойцами и оружием – Шурков не мог ей помочь, привлек бы внимание. Велел выкручиваться самой. «У нее большие планы на Кремль, вот пускай выпрыгивает из штанов…» – усмехнулся он, глядя в окно.

Тут у него в кармане зазвонил телефон. Шурков беспокойно вытащил его.

– Да… – сказал он.

– Поздравляю, у тебя новый начальник… – сказал ему голос в трубке. – Хозяин назначил Петрова. Опубликуют через час.

– Спасибо, что известил… – через силу проговорил Шурков и отключился. В окне, на фоне серого зимнего неба, виднелись золотые купола кремлевских храмов. Шурков вдруг стиснул зубы от острой тоски. «Как я устал… – подумал он. – Как я устал»…

2

Примерно в это же время, когда Шурков смотрел в окно на кремлевские храмы, Оскар Осинцев проснулся в своей квартире. Оторвав голову от подушки, он глянул в окно и по начинавшему мрачнеть небу понял, что полдень давно миновал. «Часа три? – подумал он. – Или четыре?».

Он вернулся домой под утро совершенно разбитым. С ужасом думал, что не уснет, но вспомнил, что в доме есть снотворное, выпил и все же уснул.

Нынешней ночью состоялся картежный чемпионат. Осинцева принимали там с почтением. Он рассчитывал немного, по-стариковски, поиграть, но, видать, понимал он теперь, у кого-то были на него планы. Не то, чтобы ему не давали уйти, – затянула сама игра. «Это и плохо – характер ослабел… – подумал Осинцев. – Раньше я мог уйти в любой момент и никому в голову не пришло бы становиться у меня на пути». Ночь была такая, какие показывают в кино: начала он много выиграл, потом проиграл, потом вроде бы отыгрался, а в конце спустил все – до машины, квартиры, да еще в запале, рассчитывая отыграться, залез в долги. Квартиру тут же очень любезно переписали на другого – для этого на таких турнирах сидел и нотариус. Долг же предстояло отдать. Хозяин долга, старый бандит по кличке Шрам, велел не делать глупостей.

– Ты, Оскар Иванович, для меня теперь золотой человек… – ласково сказал Шрам Осинцеву под утро, когда тот проиграл последнее из одолженного у Шрама. – Ты не беспокойся, долг или отдашь, или отработаешь – я тебе такую возможность дам.

Какие возможности может дать Шрам, это Оскар знал хорошо, от этого волосы становились у него на голове дыбом, а печальные глаза делались совсем тоскливыми. «Да разве я гожусь для таких дел? – думал все же Осинцев. – Но тогда что?»..

Он подумал, не уснуть ли ему уж теперь до следующего утра, но прислушался к себе и понял, что не выйдет. Тогда он встал с постели и побрел в ванную.

Разные виды смерти представлялись ему – то он висел в петле на березе, а то на осине. Подумал мельком, не вскрыть ли вены (точно так, как подумал, не включить ли телевизор), но станки в квартире были только модные, с несколькими лезвиями, а резать себя ножом – Осинцев такого представить не мог. «Не дошел еще до ручки… – усмехнулся он. – Не дошел». Этаж был высокий, можно было и прыгнуть. Это утешило его. Он побрился и натер щеки дорогой туалетной водой. «Говорят, будто те, кто бросаются с высоты вниз, умирают в полете, от разрыва сердца… – подумал вдруг он. – Ну, хоть не башкой об асфальт». Он все-таки чувствовал, что не хватит ему на все это духу – отпереть балконную дверь, выйти, залезть на перила, и…

«Напиться что ли? – подумал он. – Тогда осмелею». Напиться стоило не только для этого, а еще хотя бы для того, чтобы время пошло быстрее.

Он вернулся в комнаты, открыл бар и уставился на бутылки. Выбрал, что покрепче и смешал коктейль, который, клялся придумавший его бармен, неминуемо сваливал с ног любого. Коктейль назывался «Ветеран» и делался просто: пол стакана водки на полстакана джина. Осинцев выпил. Адская смесь потекла по жилам и почти мгновенно ударила в голову. Осинцев смешал себе еще и снова выпил залпом. В голове помутнело. «Хорошо…» – неожиданно для себя подумал Осинцев.

Он давно жил, и знал, что иногда в самых тяжелых ситуациях – болезни, крайней усталости, тяжкого горя – вдруг приходит откуда-то ощущение, будто это все хорошо. Он называл это «гармония мира». Пытался объяснить – что же в этом хорошего – и не мог. Говорить об этом было неудобно – толком не объяснишь, не поймут.

Сейчас он тоже вдруг подумал – хорошо, все это хорошо. И то, что проиграл – хорошо, и то, что жизнь повисла на волоске – хорошо, и то, что он сам может перерезать этот волосок – просто замечательно.

– Что-то мою пулю долго отливают… – запел он негромко. – Что-то мою волюшку прячут, укрывают… Догони меня, догони меня… Камнем в сон-траву урони меня… Урони печаль, приложи печать… Пуля горяча, пуля горяча…

Он замолчал и посмотрел на свое отражение в стеклянной дверце бара.

– Ну что, старый картежник, допрыгался? – проговорил он и подняв стакан, поприветствовал свое отражение. – Говорил я тебе, не ходи на эту игру. Руки не те, голова не та. Ребята-то молодые, опасные, а из тебя уже песок сыпется… Ну что – по последней?

Он медленно, растягивая остававшиеся ему минуты, налил в стакан сначала из одной бутылки, потом из другой. Вышло до краев. Перемешал – опять же медленно, и чтобы не пролилось, и чтобы не торопиться. И медленно выпил, зная, что каждый глоток – это последний миг его жизни.

Потом он поставил стакан в бар и медленно, пошатываясь, пошел по квартире к балкону. «Записку написать? – подумалось ему. – И что я напишу? Плевать»..

Он уже почти дошел, когда позади зазвонил телефон. Можно было не обращать на него внимания, но Осинцев как-то даже обрадовался законной возможности пожить еще минутку или две. «Если Бог привел позвонить именно сейчас, значит, что-то он этим хотел сказать?» – подумал он.