Когда придет Большая Черепаха

Гость моментально подбирается. До этого он выглядел вполне расслабленным. Теперь же смотрит на всех тем настороженным взглядом, под прицел которого попала Лулу, когда вошла в бокс.

– Я не компетентен в этом вопросе, – говорит он, глядя в глаза старшему.

– Но ты у нас – психолог, разве нет? – возражает тот, прищурившись. – Выскажи свое профессиональное мнение. Ведь обе эти пьесы имеют глубокий смысловой подтекст.

– Разумеется, – Анджей не спорит с очевидным. – Как и все пьесы Метерлинка. Я читал и другие. Они полны символов, а символы – это то, чем оперировала психология с момента ее зарождения как науки.

– Ты, конечно, имеешь в виду психоанализ.

– И его тоже. Но я не фрейдист, моя специализация – кризисная психология.

– Что ж, тем более, будет интересно услышать твои соображения. Ведь герои обеих пьес переживают глубокий кризис. А в основе кризиса лежит внутренний конфликт, который в итоге приводит людей в безвыходное положение. Как по-твоему, оно им таким кажется, или является таковым на самом деле?

– Кажется, – не задумываясь отвечает психолог, – безвыходных ситуаций не бывает. Выход есть всегда, а вот нравится он людям или нет – это уже другой вопрос.

– Тем не менее, – невозмутимо продолжает Драматург, – в момент кризиса люди слепы, не так ли? Как те самые слепые на берегу. Не видя выхода, они не видят надежды.

Анджей откидывается на спинку стула, не сводя взгляда с оппонента.

– Ну, скажем так, у слепых надежды куда больше, чем у той семьи, потерявшей дочь.

– Смерть стоит на пороге и там, и там.

– Не согласен. У семьи в доме уже вообще ничего нет. Их дочь и сестра – мертва. Когда и кто именно сообщит о случившемся, теперь не имеет значения. Какая разница, кто и как принесет смерть в твой дом – завернет ли в красивую упаковку или просто выложит на стол без обиняков? Старик и Незнакомец смотрят в лицо прошлому. Его не существует, а люди живут в иллюзии.

– Но в этой иллюзии и есть надежда, разве нет?

– Нет. Иллюзия не дает ничего, кроме обманчивого чувства безопасности.

– А у слепых и того нет. Они находятся вне приюта, в какой-то дикой части острова.

– Слепые сидят под маяком.

– Они его не видят.

– А и не надо, чтобы его видели они. Важно, чтобы видели их. Ученые все-таки еще могут посмотреть вниз и помочь бедолагам.

Все присутствующие, затаив дыхание, следят за этой дискуссией, поворачивая голову то к одному, то ко второму, как будто наблюдают за игрой в мячик.

– И каковы шансы? – скептически спрашивает Драматург.

– Пятьдесят на пятьдесят, – Анджей пожимает плечами, – это неплохая вероятность. Они либо столкнутся со смертью, либо нет. Их вера мертва, но они могут обрести другую. А для этих, в окне, уже все потеряно, потому что девушка утопилась, и на этом все. Они не смогут обрести дочь заново.

– Так, стало быть, ты голосуешь за «Слепых»? – подводит итог старший.

– Да, – подтверждает чужак, – ничего личного, просто эта пьеса кажется мне честнее.

Ну все, теперь уже точно конец…

– Отлично. В таком случае, я отзываю свой голос и отдаю оба за «Там, внутри».

Это заявление вызывает шквал негодования. Актеры из труппы снова кричат, что это не по правилам, что нельзя менять свое решение постфактум и голосовать повторно. Наташу трясет от ярости, а Лулу торжествующе улыбается.

– Поздравляю, солнышко, – шепчет ей на ухо Отто.

Драматург, тем временем, пытается навести порядок.

– Товарищи! Товарищи! – рявкает он на театралов, пытаясь перекрыть гвалт, и стучит по полу наконечником тяжелой трости. – Прошу тишины!

Они неохотно замолкают.

– Хочу напомнить всем присутствующим, что мы готовим спектакль к празднику. Вряд ли зритель захочет в такой день смотреть на унылый пейзаж и людей в серых хламидах. Они и так это каждый день видят. Давайте не будем забывать, что в Панцире-7 есть своя повестка, и Театр должен не только развлекать, но и формировать соответствующие настроения. Лулу совершенно права: главное в этом спектакле – не смерть, а мир за окном, который нужно ценить, несмотря на все ужасы, творящиеся за его пределами. И не надо так на меня смотреть! Я отдал голос за идею, а не за режиссера. Не надо приплетать сюда утренний инцидент, он уже давно исчерпан.

Минуту назад присутствующие смотрели на Драматурга с неудовольствием, теперь же они отворачиваются, потому что, естественно, все подумали, будто старший таким вот изощренным способом наказывает Наташу.

– Мы будем ставить «Там, внутри», – резюмирует он безапелляционно. – Лулу, завтра мы должны распределить роли. Ася, с тебя – эскизы костюмов, придумай что-нибудь поярче на этот раз. Отто, готовь световой сценарий и не жалей электричества. Согласование декораций и музыкального сопровождения – до конца месяца.

– Профанация, – фыркает Наташа, хватает папку с бумагами и направляется к выходу, бросив на ходу: – Спасибо за поддержку, Анджей. Похоже, ты – единственный в этом сумасшедшем мире, кто понимает, что суровая правда лучше иллюзорной надежды.

Девушка уходит прежде, чем он успевает что-то ей ответить. Драматург усмехается своим мыслям, потом поднимается с места и объявляет:

– Худсовет окончен. Расходимся, товарищи!

Лулу счастлива, она обнимает любимого и не замечает, что он смотрит в спину Наташе. Отто не замечает, что Анджей тоже провожает девушку взглядом. А Наташа на замечает вообще ничего.

Вымарка #3

Во дворе творится что-то несусветное. Никогда еще ему не приходилось видеть такого столпотворения в тихом спальном районе, где они с Робин решили поселиться именно из любви к тишине. Но никакой тишины сегодня нет и в помине. Кажется, здесь собралась добрая половина жителей из ближайших домов: у мужчин за спиной – большие походные рюкзаки, и они все утешают плачущих женщин и растерянных детей, которые не бегают вокруг взрослых, как это обычно бывает, а переминаются с ноги на ногу, не понимая, что происходит и как себя вести. Вой стоит такой, будто хоронят китайского императора, а рядом рычит мотором большой желтый автобус, в который, видимо, мужчины вскоре и сядут.

Он проходит мимо этой толпы, видит нескольких соседей, которых знает лично, кивает им, но те удостаивают его лишь рассеянными взглядами и снова поворачиваются к родственникам. В общем гвалте сложно что-то разобрать, но лейтмотив такой: «Господи, если тебя там убьют, я этого не переживу!.. Говорят, они новобранцев сразу на передовую бросают, даже мальчишек, говорят… Ах, почему же мы не уехали в отпуск? Там бы нас это все настигло, мы бы даже носу сюда не сунули, а теперь… Мама, мама! А куда папа уезжает?.. Ну что ты, крошка, поцелуй братика на прощанье, не плачь!..»

Мужчина в последние дни почти ночует на работе и не знает последних новостей. Но ему не нужно быть аналитиком, чтобы понять: этих людей забирают на войну. И тогда он впервые с того дня, как по телевизору объявили о начале акции сопротивления, позволяет себе произнести это слово хотя бы про себя. Он же сам говорил Робин: «Война – это когда людей забирают на фронт…». Власти обещали, что до мобилизации дело никогда не дойдет, а теперь вот оно, уже в его собственном дворе… Да что там, во дворе! Вон же его сосед по лестничной клетке, а этот – с третьего этажа, любитель электронной музыки по воскресеньям. А тот качок, когда выпивал, часто рассказывал об армейских годах и службе в десанте. Но он – понятно, а остальные-то хоть служили?..

Он заходит в подъезд, поднимается на свой этаж, открывает дверь ключом. Ключ он сделал в тот день, когда они начали жить вместе, но все равно звонил в дверь, ведь так приятно знать, что дома ждет любимая женщина! От этой привычки пришлось отказаться, чтобы не будить жену зря. В последнее время ее одолевает жуткая сонливость, и Робин спит чуть ли не по двадцать часов в сутки. Но на девятом месяце это абсолютно нормально. Да и лучше даже: больше спит – меньше новостей смотрит. А новости теперь тошнотворно позитивные, одни успехи, и никаких потерь, хотя всем ясно, что не бывает войн без крови.

Однако сегодня Робин бодрствует. Муж находит ее в кухне, у окна. Конечно, она слышала, как он вошел, но не пошла встречать. Стоит, опершись на подоконник, и смотрит во двор. Когда мужчина входит в кухню, скрипит половица, и Робин резко оборачивается. Невольно в памяти вспыхивает образ того июльского дня, когда она выглядела такой счастливой, и разница между той, прошлой Робин, и этой – пугающая. Бледная, с черными кругами под глазами, волосы тусклые, под платьем видны выпирающие ключицы. Токсикоз, которого ее супруг так боялся, не начался. Но она очень плохо ест, плохо спит, и даже когда проваливается в сон, ее преследуют кошмары, от которых женщина кричит так, что, наверное, все соседи слышат. Мужчина боится: они вызовут полицию, решив, будто он, садист, избивает беременную супругу.

По лицу Робин катятся слезы.

– Ты и теперь будешь говорить, что это не война? – спрашивает она вместо приветствия, шмыгнув носом.

– Нет, – спокойно отвечает он, – не буду. Это война, Роб. Самая настоящая война.

Он подходит к ней и обнимает, ее слезы капают на рубашку, оставляя мокрые пятна. Робин дрожит, и он так хочет защитить свою любимую от всего этого кошмара! Просто взять ее в охапку и уехать, сбежать в джунгли Амазонии или в глухую деревню, где нет ни электричества, ни воды, ни связи. Но все это бесплодные фантазии, потому что: а) участники «Проекта-144» дали подписку о невыезде в ближайшие пять лет, б) весь мир оказался втянут в конфликт, и никому сейчас не нужны лишние рты, и в) Робин скоро рожать, остались считанные недели. И если на первый пункт он бы сейчас с легкостью наплевал, добиться политического убежища хоть где-нибудь еще как-то смог бы, то с третьим ничего не поделать. Он не может тащить в неизвестность глубоко беременную жену. Ей нужны покой, еда, витамины, медицинская помощь, в конце концов.

– У Гретхен сегодня забрали сына. Ему восемнадцать на прошлой неделе только исполнилось, ты представляешь? – всхлипывая, говорит Робин. – Она так кричала, у меня чуть сердце не остановилось! Это ведь ее единственный ребенок, первого она уже похоронила!

– Я знаю, милая, знаю, – ласково говорит он, поглаживая ее по спине. – Мне очень жаль Гретхен, правда. Но я за тебя больше волнуюсь.