Мангуп

Сначала почти в упор ударили лучники феодориты. Потом они остановились, забрасывая за спину луки и выхватывая мечи, а сквозь их растянутые шеренги прошли алебардщики, выставив вперёд острия алебард. Алебарды обрушивались сверху на головы турок, а они, вооружённые, в основном, саблями, ничего не могли противопоставить страшным, рубящим ударам алебард, не могли сблизиться, пробиться через сплошную стену калёного железа. Там, где это им удавалось, на помощь алебардщикам Дионисия тут же приходили лучники, вооружённые мечами. Многие лучники поднялись на возвышенности, влезли на камни, низкие деревья и посылали одну стрелу за другой в густые ряды турок.

Перед отрядом Александра оказался отряд азапов. Александр скрестил свой меч с саблей самого внушительного турка, и они бились довольно долго, прежде чем князю удалось, в момент, когда турок закрылся щитом от очередного удара меча, мгновенно перебросить меч в другую руку, державшую щит, и внезапно слева нанести врагу смертельный удар. От неожиданности, брови турка изумлённо полезли вверх, а князь опять перебросил меч, теперь в правую руку, и вогнал его по рукоять в открытый рот турка. «Иди к Аллаху!», сказал он по-турецки врагу, прежде чем душа мусульманина отлетела в рай.

Шатёр уже близок. Возле шатра на высоком вороном жеребце сидел турецкий паша в шитой золотом чалме. Он отдавал распоряжения, указывая рукой на пробивавшегося к нему Александра. Но князь быстро уничтожал каждого, кто становился у него на пути. Рядом с ним сражались опытные, искусные бойцы. Они оказывали помощь князю, если на него кидались сразу несколько врагов. Когда Александр сразил последнего турка между собой и турецким пашой, турок вытащил саблю. Но князь узнал своего жеребца, которого он оставил в Алустоне, громко выкрикнул команду, и послушный хозяину жеребец встал на дыбы, потом прыгнул на передние ноги, высоко подкинув круп. Описав широкую дугу, паша рухнул под ноги князю. И тогда турки побежали.

Александр приказал связать турецкого пашу, а сам с отрядом, уже на своём вороном жеребце, стал преследовать турок. Пешие феодориты тоже преследовали бегущих. Турки скатились с горы и бежали по лесу к Алустону. Феодориты преследовали врагов, не отступая от них ни на шаг.

Рубка длилась почти до вечера. И только под вечер уцелевшие турки достигли берега, миновав Алустон, сели на свои корабли и отошли в море. Их корабельные пушки палили по берегу, но никакого серьёзного урона причинить не могли.

Князь въехал в распахнутые, неохраняемые ворота Алустона. Из некоторых окон ещё вырывались языки пламени, а дома стояли обгорелые, пустые, с провалившимися крышами. Многие из них вообще превратились в груды развалин. Среди домов лежали мёртвые жители и гарнизон крепости. Не было видно следов сопротивления. Людей резали как скот. Внезапно и жестоко.

Ворота во двор цитадели-дворца стояли распахнутыми настежь. Княжеские палаты были относительно целыми, мало тронутыми пожаром. В небольшом дворике перед парадной дверью рядом с деревянной колодой лежало два тела: князя Матвея и Марины. Их головы с открытыми глазами были отделены от тел опытной рукой палача.

Князь подошёл к голове Марины, взял её, и приставил к телу. Золотые волосы были испачканы кровью, а бронзовые глаза глядели стеклянно помутившимися зрачками.

Сквозь тонкое шёлковое платье Александр видел контуры её тела, так хорошо ему знакомого с детства, всегда родного, страстного и желанного. Теперь оно обречено на гниение, на превращение в прах. Александр ощутил в горле спазм, почувствовал безмерную боль утраты, и чувство вины, самой страшной вины, которую не исправить никогда – перед мёртвой.

Он подошёл к колоде, на которой осталось два свежих следа от лезвия с запёкшейся кровью, положил левую руку на колоду и ударом меча отрубил себе палец. Подбежал мандарий, и наложил на оставшуюся фалангу пальца тугую повязку. Князь взял свой отрубленный палец, положил на грудь Марины и приказал: «Похоронить отца и дочь в одной могиле!».

Возле будок стояли понурые привязанные старые псы. Они не смогли защитить своих хозяев. Но вины их в том не было. Александр погладил их по шерсти, а они слабо вильнули в ответ хвостами. Приказал мандарию: «Возьми псов, пристрой их в какой-нибудь деревне у хороших людей. Дай будущим хозяевам денег, чтобы присмотрели за псами до конца их дней».

Потом он вошёл в разграбленный, разбитый дворец, поднялся на третий этаж, в комнату, из которой бежал прошлой ночью, лёг на чистую несмятую постель.

Она была рядом. «Марина, Мариночка, моя девочка, моя мечта!» Князь разрыдался от боли в душе, которую не смогла приглушить боль телесная. Не смогла. А он надеялся, что болью облегчит нестерпимые страдания души. Не помогло. И просачивающаяся из-под повязки на руке кровь напомнила ему ту, давнюю кровь, её кровь, которую когда-то с удивлением увидел у неё между раздвинутых голых ног.

«Я тебя поранил? Я сделал тебе больно?».

Но она смеялась сквозь слёзы, радостно, словно это и не кровь была вовсе, а так, малиновое варенье. «Дурачок! Мне хорошо! Как мне хорошо! Иди ко мне! Кровь – это наслаждение, это самое главное, что есть в человеке, и что человек может подарить другому, любимому человеку. Я дарю тебе мою кровь. Помни об этом, милый! Может, когда-то вернёшь мне мой подарок. Потому что и мужчины тоже дарят женщинам свою кровь».

Сегодня слёзы мешались с кровью, как в тот памятный день. Кровь и слёзы. Две стихии, две субстанции, коим определение – человеческая жизнь.

Он вспоминал всю их любовь, все их свидания, сначала тайные, а потом, когда их тайна раскрылась, и отбушевала буря родительского гнева, уже явные.

Матвей махнул на них рукой. Старый князь сказал дочери: «Александр на тебе никогда не женится, потому что он наследный Большой князь, и ему свадьбой надо укреплять своё княжество, а ты дочь мелкого князька, вассала, который и так никуда не денется».

Эти слова Марина пересказала Александру, она даже пообещала ему родить ребёночка, если он в ответ пообещает на ней жениться. Но княжича устраивало его положение, он ничего не хотел менять, и по молодости о свадьбе не помышлял. Он наслаждался обществом Марины, наслаждался её телом, но каждый год корабль увозил его на лето в Зихию, где он учился у своих черкесских родственников искусству войны, искусству владения оружием, и это, пожалуй, было для него главным в тот период.

Теперь уже ничего нет. И не будет. Никогда. Никогда не будет Марины, её звонкого смеха, её иронических шуток, её страсти и всегда хорошего, доброго настроения. Александр прощался с Мариной, с её безрассудной и пламенной душой.

Опять накатила ночь. Опять шёл дождь, смывая с узких улочек крепости кровь, залечивая раны войны. Он шуршал за окном, распахнутым ещё прошлой ночью, стекая по жёлобам водосточных труб. Это была их ночь. Последняя ночь любви. Он опять обладал ею. И опять, как сотни, тысячи раз, он ощущал единение с её прекрасным, таким дорогим для него с самого детства телом. Марина пила его жадно, неистово, взахлёб, как только она одна могла делать. Она одна. Теперь и навеки.

Серое утро не принесло ни облегчения, ни душевного спокойствия. Вошёл мандарий, принёс завтрак. Князь поел и спустился во двор. Тела Матвея и его дочери уже похоронили во дворе крепости. Рваные тучи проносились над Алустоном и застревали на вершинах гор, изливаясь потоками дождя. К Александру подошёл Игнатиади и спросил, что делать с пленными.

Александр посмотрел на него спокойным взглядом серых глаз и равнодушно сказал:

– Всех на кол!

Игнатиди изумлённо посмотрел на него, потом возразил:

– Князь, это не по-христиански!

– А как по-христиански?

– Заколоть мечами.

– И какая разница? От меча они не умрут?

– Умрут, но не будут долго мучиться.

– Хорошо, тогда заколите мечами, а потом насадите тела на колы и поставьте эти колы вокруг Алустона. Чтобы турки знали, какая их ожидает встреча на земле Феодоро. А сейчас приведите ко мне пашу.

Через некоторое время в комнату ввели дородного турка, смотревшего надменным взглядом на сидящего к нему спиной молодого князя. Александр повернулся к турку, глянул на него ледяным взглядом серых глаз, словно сама смерть, холодная и страшная, заглянула в османскую душу. И слетела с турка вся надменность, задрожал он, пытаясь спрятать глаза, а лицо его искривилось, словно он вот-вот заплачет.

– Ты приказал убить князя и его дочь?

– Нет, нет, нет!!!

– Кто?

– Не знаю…

– Лжёшь! Это ты командовал войсками, и без твоего повеления волос бы не упал с головы князя и его дочери. Сейчас твой череп будут медленно сжимать в обручах, пока глаза не вылезут и кости не треснут. Тогда ты заговоришь!

– Да, это я приказал. Потому что….

– Можешь не стараться. Я знаю почему…– Александр повернулся к Игнатиди и приказал:

– Этого на самый высокий и толстый кол, остальных, как я сказал.

– За меня султан даст большой выкуп,– забормотал паша.

– Православный князь жизнь князей на деньги не меряет. Смерть за смерть. Так будет справедливо.

Когда пленные, в том числе и захваченный паша, были казнены, а их тела насажены на колья, врытые вокруг Алустона, Александр приказал армии оставить Алустон, и на базе Фуны организовать рубеж обороны, а сам с вестиаритами поскакал в столицу.

Глава 20. Между небом и землёй, миром и войной.

– Что у тебя с рукой?– спросила София. – Ранили в бою?

– Нет, сам себе палец отсёк.

– Случайно?

– Не случайно. В память погибших князя Матвея и его дочери.

София посмотрела на Александра пристально, потом подошла ближе, погладила его по щеке и заглянула в глаза.

– Тебе больно?