Я твой день в октябре

– Ой, что ты! – тёща взмахнула руками как утка крыльями. – Это вообще уродство. На что он похож! Весь разными красками обляпан. Ободранный, с трещинами. Ремень на нём грязнее, чем твои кеды. Так в них ты хоть по пыли бегаешь, а этюдник – предмет искусства. Если он у тебя уже отжил срок, не выставляй на всеобщее обозрение. Надежда, подойди ко мне.

Надя медленно и нехотя подошла. Сложила руки на животе и тоже стала смотреть в шкаф.

– Ты, мам, наверное, думала, что я там любовника прячу? Так нет никого. Ушел он ночью.

Лариса Степановна лёгким движением завитушек перманентной завивки отбросила шутку дочери в сторону. Не приняла.

– Вот это что тут? – ткнула она пальцем в стопку белья.

– Не видишь, что ли? Наволочки, простыни, пододеяльники, полотенца банные и для рук.

– Ну, как это может быть!? – возмутилась тёща и стала вытаскивать из стопки полотенца. – Здесь только постельное бельё. А полотенца вот сюда клади. Выше. Убери сверху всякие трусы, бюстгальтеры, чулки и носовые платки. Причем раздели. Трусы Алексея – вон в тот сектор. И майки. Носки тоже. А своё нижнее бельё – на эту полку. И не смешивай. Ты же не в колхозе живешь. Ты из семьи, где культура быта – главное! И у себя делай такую же культуру. Не позорь нас с папой. Про платья и костюмы – отдельный разговор. Сейчас всё перевесим по правилам.

Вот тут Лёха и озверел. После чего и это утро, и вся дальнейшая жизнь с Надеждой держалась на жуткой неприязни к тёще. И, конечно, на поступках, четко противоположных правилам, придуманными чёрт знает откуда взявшейся её светской натурой.

– Обратно тащите магнитофон! – ошарашил Ларису Степановну Алексей Малович, спонтанно нашедший в голосе своём грозные львиные интонации. Даже сам изумился: оттуда что берётся? – Туда уперли, оттуда легче будет.

Он подошел к теще и аккуратненько стал сдвигать её обширный корпус в сторону открытого чуланчика.

– Алексей! – взвизгнула в ходе неестественного перемещения тёща. – Алексей, же! Надя! Людмила Андреевна!

Надежда стала оттаскивать Лёху от матери за рубашку, которая вылезла из штанов спортивных и вместе с концом рубашки оказалась в метре у него за спиной. Тут и мама прибежала, тоже стала оттаскивать сына, но уже за плечи. Только дамских сил хватало всего на «предупредительный выстрел», говоря иносказательно. То есть усилия прилагались, не изменяя ситуации. Тёща постепенно и неуклонно продвигалась к открытому чулану и через минуту уже была внутри. Лёха взялся руками за косяки и преграду эту можно было преодолеть или ликвидировать только когда преграда сама пожелает.

– Ты что творишь, Алексей!? – грозно визжала Лариса Степановна. – Какое право у тебя так… Ах ты ж! Да прямо сейчас я доложу Игнату Ефимовичу! Ты и с женой так обращаешься? Хам! Первобытный питекантроп.

– Со мной он нежно обращается, – крикнула Надежда. – Он меня любит. И я его вещи от него не прячу. Человеческих прав не ущемляю и на достоинство не давлю. А он мою жизнь тоже не переделывает. Тебя он просто уважает как мою маму. Но я его знаю лучше. Поэтому ты магнитофон на всякий случай вынеси. Иначе там и заночуешь!

– Это уже он тебя научил так с матерью разговаривать!? – возмутилась тёща, прикидывая, как теперь со второй полки снять довольно тяжелый прибор. Килограммов на семь он тянул точно.

– Да что Вы, Лариса Степановна! – заступилась Лёхина мама. – Они друг другу только хорошее передают. Они дружные, уважительные к своим чувствам. Что Вы! Они такие славные. Такая семья чудная!

Тут, одетый, побритый и пахнущий «Шипром», медленно расчесывая попутно волны своего красивого волоса, вошел Николай Сергеевич. Батя.

– Ляксей, ну-ка, слинял оттуда моментально, – он ровным и спокойным баритоном, а также волной ароматно волшебной, струящейся от благородного «Шипра», околдовал всю напрягшуюся публику и сразу же восстановил равновесие сил.

Леха с батей связываться не рискнул. Память его бережно и прочно хранила чувственный след из глубокого детства, когда отец, любящий методы воспитания Антона Макаренко, драл его за уши и давал либо пендаль под зад, либо щелбан с оттяжкой. Ну, конечно, только тогда, когда Лёха допускал перебор в различных вольностях и упрямстве.

Тронутый многообещающей отцовской интонацией, он отошел от чулана, отодвинул батю плечом аккуратно и ушел на улицу. Сел на скамейку возле подъезда, закурил и стал думать, как дальше жить. Лаяться постоянно с родителями жены не хотелось, конечно. Надо было расчистить для себя свободное от указявок жизненное пространство. Но выходило оно в перспективе боком. Поскольку жена могла легко оскорбиться за произвол в отношении любимых папы с мамой и тогда – хана светлым чувствам и совместной жизни при любви и согласии.

– Ладно, хрен с ними, – успокоил себя Алексей. – Поболтаю на эту тему с Надей.

Пусть она сама как-то втолкует, маме в первую очередь, что ошейник надевать на Лёху нерентабельно для всей большой семьи. Поскольку, например, Надежду, родители мужа только нянчат как дитё и никак не пытаются коверкать её привычки, пристрастия и способ поддержания огня в семейном очаге. Мимо проходил сосед по подъезду, сварщик с зарайского «Мехмашкомбината» Вова Саламатов.

– Слышь, Лёха, – сказал он, пожав руку. – Ты не мог бы перетереть с тестем своим маленькую байду насчёт меня? Я с родителями хочу хату разменять. Женюсь через месяц. Мои с Вероникой не уживутся. Они и сейчас как звери скалятся друг на друга. А хата, понимаешь, ведомственная. Комбинатовская.

Ты бы подсказал. Пусть звякнет Самойлову. Чтобы дал разрешение поменять нашу трёшку на двух и однокомнатную. И они пускай ведомственными обе продолжают считаться. Тестю твоему – раз плюнуть вопрос порешать. Полминуты займёт. А я уже месяц его долблю. Всё по нулям. А?

Саламатов был за год семейной жизни Лёхиной далеко не первым, кто аккуратно или нагло штурмовал его разными просьбами. И Малович, только для того, чтобы не демонстрировать удалённость Альтова, почти уже биологическую от простого народа, соглашался. Но делал всё сам. Тестя не трогал. И, что удивительно, всё всегда получалась. Могущественная корреспондентская «корочка» помогала и природный Лёхин дар удачливого переговорщика, который и в журналистике годился, и в быту.

– Ладно, – сказал Лёха. – Только вот это один раз. Повторно он тебе помогать не будет. Поскольку сочтёт за наглость. Угу?

– Ну, само-собой, – убедил Вова. – Мне и не надо больше ничего. Короче -слово!

– В понедельник я тебе скажу результат, – попрощался с Вовой за руку Лёха.

Вверху, на балконе, открылась скрипучая дверь. Батя подошел к перилам:

– Давай обратно.

– На хрена? – спросил Лёха. – Мне хватило. Ей, думаю, тоже. Надюху обижать не хочу. Мать же её всё-таки.

– Да нормально всё уже! – сказал Николай Сергеевич. – Разум возобладал. Давай, поднимайся. А я – в редакцию. Поговорить вам с ней надо, конечно. Но без телесных и душевных повреждений. Оно того не стоит. А?

– Ну, ясное дело, – согласился Лёха. – Тётку не перекроишь под себя. Но что со мной нельзя как с фраерком пушистым, это бы ей надо усвоить. Иду я.

Все сидели в зале, разговаривали о чем-то удаленном от невоспитанности и хамстве мужа Надежды Альтовой, отпрыска больших значительных родителей. Пока разувался Лёха, Надежда ждала в дверях прихожей. Потом взяла его за руку и быстро провела в их комнату.

– Оглядись, – улыбнулась она. – Всё ли так, как желается главе семьи?

Магнитофон стоял на месте. Только чище стал. Кто-то протер – уточнять не хотелось. И этюдник вернулся туда, где всегда стоял, и тоже стал свежее. Сухую краску отскоблили. Ремень почистили мокрой тряпкой.

– Ты, что ли? – кивнул Лёха на магнитофон и этюдник

– Ну да, прямо сдурела. Да я бы и родила тут же, – Надя покрутила бобину с плёнкой. – Лариса Степановна. Ты не злись на неё. Она крестьянка в прошлом. Папа её дорабатывал до приличной кондиции. Но ей так понравилось командовать, что и папу она гоняет – будь здоров! Папе, правда, это даже нравится. Смешно ему, что кто-то может здесь им командовать. Даже интересно. И он к этому относится как зарядке, какую утром радио передаёт. Скажет мама – ноги шире плеч, руки в стороны, делаем наклоны влево-вправо, ну условно говоря, конечно. Он и делает молча. Половину из того, что мама гундит, вообще мимо ушей пропускает. Но может так рявкнуть при случае, что она прячется в спальне и часа два нос не показывает. Это если по серьёзному принципиальному делу папа отвязывается. А в остальном – ему до лампочки мамины закидоны. Так у них жизнь сложилась исторически. Ладно, пойдём ко всем.

– Ну, не обижаешься больше на меня? – спросила тёща мирно. – Погорячилась я. С Надиным шкафом мы тоже разобрались и она призналась, что не права. Что будет складывать всё, как положено.

– Буду, блин. По пять раз в день буду перекладывать всё, как ты научила, – засмеялась Надежда. – За месяц усвою и буду следовать указаниям уже автоматически.

Отец попрощался. На работу пошел. Маме тоже надо было собираться к третьему уроку.

– Ну, слава богу, уладилось всё, – сказала она, складывая учебники и тетрадки в сумку. – Там сырники на кухне, кефир, ряженка. Чай грузинский, но хороший, да вишневое варенье из Владимировки.

Через десять минут она пообнималась с Ларисой Степановной и убежала.

– Мир? – спросила тёща.

– Мир! – успокоила её Надежда. – Леший – нормальный парень. Ты за год не поняла? Поняла. Сама говорила. Так что, не фига ругаться. Чего нам делить?

– Я для ясности пару слов ещё молвлю нежным голосом. Можно? – Алексей пошел на кухню, съел сырник, запил ряженкой и вернулся. Взял стул, поставил его спинкой вперёд и сел перед тёщей. – Давайте договоримся, как родственники.

– Ну, так и я того же добиваюсь. За год мы почти нашли общий язык. Малость малая осталась.

– Так можно эту малость прямо сейчас добить, – улыбнулся Малович Алексей.– Вы перестаёте делать всякие сюрпризы и услуги со своей высокой, недосягаемой для Маловичей горы. А мы, это значит я, батя и мама живём без смущения и чувства больших долгов перед вашей широтой души.

– Ну, Алексей! – тёща задумалась. – Разве мы хотим вам хуже сделать. Ведь только из лучших родственных побуждений…

– Смотрите, – Лёха качнул спинку стула и наклонился к Ларисе Степановне. -