Я твой день в октябре

– Ты чего, дядь Костя, несёшь? – Лёха затянулся поглубже. – Был бы ты чуток помоложе, я бы тебе сейчас зубы почистил вот этим вот предметом.

Он переложил сигарету из правой руки в левую, а правую превратил в довольно внушительный кулак. Поднёс Лёха его к носу дяди Кости и тихо сказал.

– Заткнись, падла! Вы меня заколебали уже все! Вы что так окрысились? У вас что, дома пожгли работники тестя моего? Детей отняли, а самих из совхоза погнали полы у них в обкоме языком вылизывать? Какая ты к хренам чернь, если у тебя «Волга» такая же как у него, дом как у купца первой гильдии, скотины во дворе – как в среднем колхозе? А на деньги свои, на работе взятые, которую тебе, к слову, эта хреновая власть и дала, ты можешь весь обком выкупить вместе с площадью, где бронзовый Ленин торчит, руку к коммунизму тянет. Засохни, Константин Семёныч, не доводи меня до греха.

Тоже мне, обиженки! Да вы живёте получше секретаря обкома. И власти у вас до хрена. Свистнете, любой из Маловичей или Горбачёвых, так вам всё принесут-привезут, всё что пожелаете вам сделают. Вы же тут и серп и молот стопудовый. Клан, блин! Мафия! Вам ли жалиться и злиться! Вы везде! В деревнях Маловичи-Горбачевы, в городе, и всюду у вас зацеп, блат и сила.

– Лёха, охолони чуток! – встал между ними дядя Вася, с измальства друг и наставник Алексея. – Вы, мля, не на танцплощадке шмару делите. Тут поминки. Близкий человек ваш помер. А душа его сейчас над головами вашими висит. Ей надо эту хренотень слушать? Володя сам словом плохим не обмолвился при жизни ни про тестя Алексеева, ни про жену, да и про то, что на свадьбу нас не позвали, гадостей не говорил. И чернью ни себя, ни нас всех в жизни не называл. Ты чего себя так роняешь, Костя? Глянь на Лёху пока вдрызг не нахлебался. Ты его видишь, а? Он что, в золотых штанах сюда пришел? Его сюда «ЗиМ» привёз правительственный? Он что, через год после свадьбы забурел, давным-давно в обкоме сидит, народ шугает? Тесть должен его пять лет на верность проверять? На третий день после женитьбы посадил бы в кресло, откуда поплёвывать на нас, простаков, как нехрен делать! А он, Лёха, из редакции, как и отец его, в кузовах по степям мотаются, консервы с хлебом и луком домашним жрут в гостиницах. Отец бы давно уже главным редактором был! Родственник же теперь боярину. А как пахал в сельхозотделе, так и пашет. Лёха, у тебя зарплата какая?

– Девяносто рэ, – рыкнул Алексей Малович. – Весь год девяносто. Самая маленькая. Меньше нет.

Дядя Вася отодвинул Маловича и встал напротив дяди Кости. Остальные сгрудились рядом с ними и стояли плотным полукругом.

– А ты, Костик, сколько гребёшь в месяц, а? Чернь обиженная и униженная?

Пятьсот имеешь за то, что силос на яме ковшом перемешиваешь?

– Какие пятьсот?! – тихо возмутился дядя Костя. – Четыреста, и то при напряге набегает.

– У тестя зарплата какая? – Василий повернулся к Лёхе.

– Жена говорила, что четыреста. И три рабочих костюма дают бесплатно на три года.

– Так что, иди, Константин, в задницу. И там обижайся, хоть тресни. Чернь, мля.

Дядя Костя плюнул под ноги и пошел в ресторан.

– Матери скажи, дядь Вась, что я домой поехал. Володю помянул и дома помяну. И вообще, помнить всегда буду. Это мужик был, – Лёха пожал Василию руку, повернулся и бегом рванул к концу совхоза. На остановку.

Душа его страдала. Комок в горле перешибал дыхание. Он бежал и думал только об одном. Есть ли где-нибудь в бесконечном пространстве такая добрая сила, которую называют справедливостью? И если есть, а не быть её не может, то почему не слетит она молнией острой и не рассечёт на мелкие ошмётки этот проклятый узел, связавшийся и ставший непреодолимой преградой на такой ровной дороге, ведущей к своим? И не находил ответа.

Хотя, конечно же, он был.

17.Глава семнадцатая

Такие смешные бывают у каждого человека времена, когда оказывается вдруг, что именно у него одного ничего не происходит. Застряли бегущие дни его, недели, месяцы в одном каком-нибудь месте. Где нет ничего. Ни ветра перемен, ни страстей, радостей и печалей. Даже вращения планеты нет для тебя. Или ночь сплошная бесконечная. Либо утро раннее, когда проснулся ты и понимаешь, что надо продолжать лежать. Потому как всё остановилось и незачем куда-то двигаться, так как некуда. Всё замерло как на фотографии. Это примерно то же самое, что ты застрял в лифте. То есть, это, конечно, он завис между седьмым и восьмым, а ты внутри. Слышно тебе через верхнюю дыру шахты, что и машины носятся, голуби на крыше переговариваются, дети во дворе визгом пугают кошек с собаками, понимаешь ты, что пьяный лифтёр ещё не скоро увидит на щите в каморке своей мигающую лампочку возле номера тридцать пятого дома, а и увидит, то нескоро найдёт свой кривой ключ, чтобы оживить лифт.

И вот когда застывает время твоё, не даёт метаться и суетиться, то два ярких чувства одолевают твой разум. Одно прекрасное: нет проблем. Нет движений неосторожных, своих и чужих, которые делают жизнь хуже и опасней. Несчастий нет, бед, стихий и летящего на тебя взъерошенного от скорости будущего, где загадка на загадке и полное неведение. Другое чувство – ужасное. Ну как же! Ты ведь живой! Хочешь счастья, а за ним надо бегать, отлавливать. Но всё стоит, и ты будешь стоять вместе с застывшей жизнью. А были планы, желания, мечты. Догнать, перегнать, добиться, потом ещё раз сто добиться. С ветром перемен улететь туда, где как раз всё неудачное меняется на удачное, а сам ты так быстро изменишься в лучшую сторону, что изумится мир прекрасный и примет тебя как сына блудного, который вернулся, чтобы сказку сделать былью.

Эх, жаль, что только воображение может показать нам такую странную фантастическую кинокартину, снятую мозгом так, мимоходом, не отрываясь от изнурительной работы над разрешением кучи задач, вопросов и проблем.

Правда, и ругать-то за такие закидоны воображение нельзя. Потому как всё, что ни делается, всё, что ни кажется, – всегда к лучшему и всегда правильно.

Лёху Маловича иллюзии такие посещали редко, конечно, но потрясали его сознание как шипящий грандиозный удар молнии. Когда-то, лет десять назад, в ливень бешеный спрятались они с другом деревенским Шуркой под толстой берёзой в глухом лесу Каракудуке. И молния воткнулась огромным раскалённым ножом в ствол метра на три выше их голов. Полдня

после этого они ни черта не слышали, в горле держался раздирающий глотку дымный запах палёной стружки и трясло обоих так, будто на лесных дорожках они поочередно встречались с лешим, бабой-ягой, Кащеем Бессмертным и Змеем Горынычем. Сильное было впечатление. Память на всю жизнь.

Вот ему от чего-то именно после похорон брата отцовского, Володи, и явилось чувство это. Ощущение остановки жизни. Смешано было оно и с самой печалью от смерти очень доброго, хорошего старшего товарища, да с запавшими в мозг и душу трагическими разрывами в родне из дорогой Владимировки, со многими родственниками из Зарайска и некоторыми друзьями близкими, но, в первую очередь, конечно, изменение облика любви к жене. Вроде ещё позавчера облик был светел, как безгрешные лики святых на иконах. А тут ни с того, ни с сего почудилось Лёхе, что замерла их любовь общая в неловкой, неудобной позе и застыла. Именно так время и бег жизни иногда замерзали в его воображении. Надежда вообще никак не показала хотя бы дежурного сожаления о кончине теперь уже и её родственника. Ни словом не утешила Лёху о разрыве с другом детства и вообще перестала спрашивать его о чём либо, кроме его нерегулярной сдачи зачетов и экзаменов.

– Надо, обрезать «хвосты», Алексей, – очень серьёзно внушала ему жена.– У тебя в институте одиннадцать крупных долгов. Я за тебя поручилась перед деканом, что ты выправишь ситуацию к концу декабря. К каникулам надо подойти без задолженностей. То есть я на себя взяла твою ответственность. Меня хотя бы не подведи.

Она вечером, когда Лёха пришел с поминок, дала ему книгу по грамматике, пару конспектов и села в кресло лицом к окну, разместила на разросшемся животе тетрадки. Всё. Исчез для неё и муж, и звёзды за окном да прочие раздражители вроде радиоприёмника, орущего истошно патриотику хоровую, да родителей Лёхиных, громко обсуждавших перепивших лишнего родичей на поминальном ужине, которые вместо грустных размышлений о судьбе Владимира Сергеевича несли всякую ересь. Хохотали и швыряли друг в друга пирожки с капустой через пять столов. Замерло время для Лёхи. За две недели он как во сне написал три безликих материала в газету, сдал пять зачетов и два экзамена, съездил в командировку за двадцать всего километров и отработал на пяти тренировках вместо десяти, после чего тренер сказал равнодушно.

– Не сделаешь мастера в этом сезоне – ищи другого дурака, который будет с тобой как с сосунком нянчиться.

Не звонили друзья, тетя Панна, Шурик и Горбачёвы. Надежда от стремления к вершинам познания языка не отрывалась, спать ложилась намного позже Лёхи, вставала раньше и количество их тёплых объятий и нежных поцелуев к декабрю иссякло почти напрочь. До обеда она торчала в институте, после него бежала к маме, а в Лёхину комнатку возвращалась ближе к вечеру. Родители с Алексеем пересекались исключительно на кухне, причём отец стал молчаливее чем всегда, а мама говорила с ним только на одну тему. Выразить всю её, если мысль сконцентрировать и обобщить, можно было одной фразой.

– Ты, Алексей, Надежду старайся от учёбы не отвлекать. Вот родит она скоро, так и не останется ей времени на интенсивную работу с языком. Ты её береги, не отрывай от главного.

– Ты меня не разлюбил, Леший? – прашивала вдруг Надя, повернув голову вполоборота к сидящему на кровати мужу. Больше ему сесть было не на что. Он или книжку читал не институтскую, или писал что-то для газеты, положив стопку листов на мягкое покрывало. Лёха задумывался на минуту, чтобы понять самому: правдой ли будет то, что он ответит.

– Нет, Надюха. Не разлюбил. Ни причин нет, ни поводов.

– Я тоже тебя не разлюбила. Хотя общаемся мы мало и редко,– Надя задумчиво глядела в стену, потом отворачивалась и погружалась в сокровенный чужеземный язык.

Так и застыло время несущейся к старости жизни столбиком термометра, застрявшего надолго на нулевом градусе. И только первого декабря с утра оно вздрогнуло, воспрянуло и взбудоражилось от новости, которую, похоже, ждали все, кроме Лёхи и его отца. Утром у подъезда скрипнула шипами по заиндевевшему, прихваченному тонким ледком асфальту, машина Игната Ефимовича Альтова. Из неё, не дождавшись полной остановки, птицей тяжелой, вроде пеликана, вылетела, размахивая полами кашемирового пальто как крыльями, Лариса Степановна. Она отстучала подковами австрийских сапожек по шестидесяти восьми ступенькам и радостно ввалилась в открытую уже дверь. Отец увидел её через окно случайно и сразу доложил маме.

– Тёща Лёхина сейчас поднимется. Взъерошенная вся и почему-то радостная.

Мама Надежды пробежала в комнату молодой семьи, зацепив за руки и Николая Сергеевича, и Людмилу Андреевну.

– Вот! – сказала она с интонацией футбольного комментатора Озерова, когда он убеждался, что наши забили гол. – Это ордер! Это ключи. Улица Павлова, дом семь, квартира девять, второй подъезд, второй этаж. Ответственный квартиросъёмщик – Альтова Надежда Игнатьевна.

В комнате стало так тихо, как бывает только в огромном читальном зале библиотеки имени Толстого летом, когда никто не кашляет и не чихает.

Немая сцена напоминала гоголевскую, которая долго длились после слов Городничего «Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие». Только у Гоголя среди присутствующих сразу же возник испуг и разные противоречивые чувства.

А в Лёхиной комнате все, кроме Надежды, онемели от того, как непринужденно, весело и лихо донесла неожиданную весть тёща.

Мама, ожидавшая свою квартиру в восьмилетней очереди, доложила о получении своего ордера семье плача и утирая беспрерывные слёзы кухонным вафельным полотенцем.

– Ни хрена так! – взял в руки ордер Лёха. – Коммунистические блага посыпались на неподготовленный народ. Чем заслужила студентка Альтова такую премию? Не будучи пока профессором, премировали её как нобелевского лауреата. Бурные аплодисменты!

Лёха подбросил несколько раз над головой связку ключей, бросил их на секретер, хмыкнул, закурил прямо в комнате при беременной женщине. Но сразу и вышел. Сел перед подъездом на скамейку, почесал затылок, матюгнулся вполголоса, а полным голосом произнес.

– Ну, всё, бляха! И ты, Алексей, наконец, попался в сетку. Теперь, Алексей, ты в неоплатном долгу перед Родиной, партией и лично Игнатом Ефимовичем Альтовым. Поймал-таки! Молодец! Чтоб я сдох!

С балкона мама крикнула тихо, чтобы соседи в открытые форточки не поняли ничего. Не разобрали чтобы:

– Алексей! Простынешь! Давай быстренько домой. Нам через десять минут ехать!

Батя к ней подошел, через перила перегнулся.

– Старик, не дури. Точно простынешь. А в командировку послезавтра я за тебя поеду? У меня – во, сколько дел и без твоих! Давай бегом.

Соседка Заславская с третьего этажа услышала-таки. Вывалилась на балкон свой.

– Ничего не случилось, Людмила? Лёша, у тебя всё в порядке?