Я твой день в октябре

– Да ладно, – мирно сказал Соколов, глотая дым.– Ты вон лучше ко мне в отдел попросись у редактора. Мне такой как ты нужен как раз. Молодой, перо не хреновое. Подвижный. Не тюлень, как Вовка Матрёненко. Давай, сходи к нему.

– Я в степи рядом не сяду вот с этой дурой даже если припрёт, – показал Лёха на Карасёву пальцем. – Корова тупая, мля!

– Ах ты ж, с… – дверь за Алексеем захлопнулась и концовки речи корреспондента отдела культуры Карасёвой он не слышал, к счастью. Зашел к отцу в кабинет.

– Привет, батя!

– Здорово ночевал, Ляксей, – отец отложил свою писанину. – Чего рожа кривая?

– С Карасёвой сейчас цапнулся, – Лёха сел.

– Ну, это обоим полезно, – засмеялся батя. – Она подозревает, что ты продался Альтову, обкому и коммунистической партии. И теперь тебя надо не любить. Пошли лучше к нам с матерью домой. Она пельмени сделала. Обрадуется. Тем более, чую я, что ты и с женой тоже погрызся. Пока пельмени съедим, она, глядишь, и отойдет, жена твоя любимая. Пошли?

Через полчаса резвого пешего хода на пару с мастером спорта по лыжным гонкам Лёха с огромным удовольствием обнимал свою замечательную маму и в этом процессе всё, что было неказисто на сердце, как ветром сдуло.

И вот, когда смело с души Алексея теплом родительским колючки раздраженности, разочарования и злости неспортивной – снова стало ему хорошо.

И хоть было это ещё до рождения Златы, вспомнилось оно Лёхе почему-то именно сегодня, после роддома, когда он выкуривал на площадке уже третью сигарету, а в новой квартире две опытных мамы и одна начинающая обхаживали всеми умениями и чувствами его, Лёхину, дочь. И, наверное, от того же переизбытка эмоций выплыло из памяти его самое начало всего, что привело к рождению Златы. Он вспоминал все подробности начала любви и было ему невыразимо хорошо!

Так же замечательно, когда он в октябре шестьдесят восьмого гулял вечером по берегу озера, плескавшегося в трёх километрах от вагончиков совхозных с первой своей настоящей любовью, Надеждой. В вагончиках они жили, бывшие абитуриенты, принятые в институт, а отбывали положенную трудовою повинность на сборе колосков в далеком совхозе. На пятой, кажется, прогулке, они наконец наговорились до отвала и пришло время первых, самых важных в любви объятий и поцелуев. Целовались они упоительно, долго, до полного изнеможения. И шли часа через три обратно к вагончикам в обнимку, но без сил и эмоций, растраченных до последней капли в страстных поцелуях.

Но так прекрасно было это опустошение, так сладостна была усталость, что и сейчас, стоя на площадке с сигаретой перед дверью новой квартиры, куда только час назад привезли его замечательную жену и чудесную, долгожданную дочь, он вспомнил тот день в октябре и на минуту провалился в тот же омут любви, нежности и счастья, в котором тогда они с Надей утонули и едва выплыли в реальность с первой настоящей любовью в трепетных сердцах. Содрогнулся Лёха от теперь уже давних чувственных воспоминаний, размяк и расплавился как мороженое на солнце. Был бы девушкой, так и слезу счастливую, возможно, выдавил бы из нутра.

Но приятные воспоминания почему-то всегда лучше, чем приятная действительность. То ли потому, что испаряется из действительности всё первое, незнакомое, неведомое, таинственное и почти волшебное. И всё самое замечательное, приходящее сегодня, через пару лет после первого штормового наката чувств, уже не жжет сердце и не рвёт на части душу, а течёт гладко, как тихая вода в мирной реке, не разит молнией, а гладит мягко, нежно, но уже привычно и обыкновенно.

– Да…– сказал сам себе Алексей. – И кто бы мог подумать. Вот радость. Дочь родилась. Потомство твоё. Но и она, радость эта, ожидаемой была, к ней подготовились. Жильё почти царское – тоже, конечно, радость. Мечта многих. Для Лёхи она была такой же неожиданной как и внезапная любовь к Наде. Но вот от того, что сама-собой благоустроилась жизнь семейная, не появилось почему-то счастливых чувств. Даже хотя бы отдаленно напоминавших ощущение рождения любви. Вот ведь, блин, какая путаница и неразбериха беснуется в мозге при самом, казалось бы, исключительно распрекрасном раскладе событий и фактов.

С этими остатками раздумий и вернулся Алексей Малович в новое, не своё жилище, где его и Надины родители ели, пили и говорили об удачно сложившейся жизни молодой семьи, о прелестной внучке, которую ждёт только счастливое будущее. О Лёхе и Надежде, которым теперь предстоит утроить ответственность за семейное благополучие, которого требует рождение ребёнка. Мама Златы в это время в спальне кормила спокойную, добродушно настроенную дочь. Лёха послушал с минуту неоригинальные тексты бабушек и дедушек, да пошел в спальню.

– Леший, ты глянь, какой спокойный у нас ребенок, – тихо засмеялась Надя. -За два часа ни разу не заплакала. А ест за троих!

– Молока хватает у тебя? – спросил Лёха. – А то я слышал, что некоторые прямо сразу на молочную кухню бегут.

– Нам не надо, – улыбнулась жена и подняла ладонью вторую грудь, похожую на небольшой, но до отказа надутый воздушный шарик. – Тут и тебе хватит на трёхразовое питание.

Посмеялись вполголоса.

– Ладно, я к родителям пойду. Андрей с Ильёй ушли уже. Так что веселить их некому. А я внесу брызги интеллигентного юмора. День-то сегодня радостный. А они там долдонят что-то про ответственность и экономику семейного бюджета.

– Ты там поосторожнее с интеллигентностью своей, – прошептала Надежда. – Я тебя знаю. Ляпнешь что-нибудь не к столу. Пусть они скрепляют свою дружбу начинающуюся. Только по-своему, по-взрослому. Не мешай.

– Да я лучше набью полный рот красной икрой и буду вынужден молчать с умным лицом. От икры глупого выражения не должно случиться, – Лёха осторожненько погладил дочь по редким тёмным волосикам и пошел в зал. Есть икру и пить сок манго.

19.Глава девятнадцатая

Когда в середине ядрёно-холодного, ветреного и буранного февраля кто-нибудь один из полста тысяч человек громко выразится в публичном месте, что унюхал весну седьмым или девятым чувством, ему ставят или водки флакон, если мужик, или тоже флакон, но духов типа «signature zoom», если весенний воздух учуяла дама. И слух о том, что она уже вот-вот что совсем почти подкралась к задубевшему и заколдобившемуся степному краю, любимому колотуном-морозом, вьюгами и сугробами до плеча, разносится со скоростью синей птицы, которую никто не видел. Но всё одно верил, что она и есть – счастье. А счастье светлое не обязательно должно быть огромным как гора. Простое, обыкновенное банальное тепло после долгой холодрыги – счастье не такое, конечно, как коммунизм. А ему, бедолаге, до советских людей добежать осталась малость мизерная – десять лет всего. Но тоже очень приятное. Травка зазеленеет, солнышко заблестит, ласточка с весною в сени залетит к каждому, как не раз, видимо, это наблюдал старинный поэт Алексей Плещеев. Почему этим «провидцам» верили на слово – понять легко. Замаялись люди зимой носить на себе лишний десяток килограммов тёплых шмоток, морозить уши с носами и скрывать друг от друга тонкие платья, выдающие соблазнительные формы туловища, либо майки безрукавки, из которых пёрли наружу всякие мускулы.

Предсказатели в точку попадали не часто, но никто не плевал им в лицо и не увольнял с работы, потому как опоздание весны на пару недель после осточертевших вьюг и необходимость обуваться в тяжелые как утюги валенки – пустяк незаметный.

Вот Лёха весны дождался вовремя. То есть, тогда она прибежала, когда сам наметил, что будет это пятнадцатого марта. С утра, чувствовал он в феврале ещё, солнце другое на смену вылетит с востока! Большое, расплавленное, пожирающее снег сотнями тонн и прожигающее по обочинам дорог извилистые каналы, по которым сверху города Зарайска вниз, к реке Тобол – понесется талая вода в виде классических ручьёв и бесформенных шелестящих потоков, освобождая землю для травы и прогулок по ней в туфлях.

Сдавать зачёт по истории языка он к восьми часам утра нёсся, скользя и пробуксовывая, по уже рыхлому снегу, к одиннадцати на тренировку торопился, перепрыгивая через лужи и ручьи, а к двум часам в редакцию пришлось уже лететь над землёй, поскольку кеды впитывали воду почти как губка. Такая странная была резина у обувки из вьетнамского города Хошимина. Называлась она многообещающе – “forward”, но долго бегать впереди всех в них было невозможно. Разползались «вьетнамцы» от всего: от воды, солнца, ветра и просто от постоянной ходьбы. А вот любимые китайские кеды «два мяча» носил Лёха только, мягко говоря, на выход. Купить в магазинах белые или синие «два мяча» было пыткой. В очередях магазина «Спартак» до рукопашной доходило. Всем не хватало. Но командные спортсмены-разрядники, члены сборной города или области в магазины спортивные не ходили. Родимое спортобщество ублажало добытчиков очков и побед всем дефицитным спортивным инвентарём.

В редакции Малович разулся, поставил насквозь пропитанные водой кеды на батарею горячую и сел писать познавательный репортаж о железнодорожных стрелочниках, народу незаметных, а потому не известных. Пока писал в кабинет заглянула секретарша главного редактора Рита

– Главный зовет, Алекс, – томно протянула она, потому, что читала много романов про любовь за границей и Лёху звала Алексом, Толяна Германовича – Анатоль, а Вову Цепкова из отдела промышленности – Вольдемар. Всем нравилось.

– Да вроде нет долгов за мной. Чего Тукманёву надо? – не отрываясь от репортажа отреагировал Алекс.

– Это ты пойди и сам у него выпытывай, – пропела Рита. – Моё дело ничего не перепутать. Он сказал: быстро чтоб.

Лёха перевернул лист текстом вниз и пошел к главному.

– Здоров, Алексей, – шеф аккуратно укладывал красную трубку телефона на красный аппарат. – Садись поближе. Ты чего это босиком?

Лёха плюхнулся на первый от редакторского стола венский стул, которых вдоль стола заседаний было почти три десятка.

– Кеды, блин, вьетнамские. Как тряпка в воде себя ведут. Сушу на батарее.

– Ты у нас сколько уже работаешь? – уточнил батин тёзка Николай Сергеевич.

– Полтора года почти, а что? – насторожился Алексей.

– То есть, ты хочешь сказать, что пора тебе поднять зарплату до ста тридцати и перевести тебя на должность специального корреспондента?

Лёха юмор оценил и расслабленно рассмеялся.

– Ну, вообще-то я хочу быть главным редактором, но нет свободных мест.

Главный, похоже, тоже принял шутку правильно.

– Твоих за полтора года сколько материалов вешали на доску лучших? – У главного это было записано. Лёха знал. Он всё записывал.

– Я помню, что ли? – сказал он честно. – Ну, не пять, не десять. Побольше, вроде бы. А что?

Шеф достал из левого ящика блокнот.

– Так. Малович Николай. Это нам не надо. Малович Алексей. Вот он. Получается тридцать один материал. Двадцать два репортажа, остальное – проблемные и критические статьи. Ну и что ты сам думаешь по этому поводу?

– Ничего не думаю, – Лёха поставил локти на стол, а подбородок на кулаки. – Вы же их вешали. Значит, Вы и думали.

Главный засмеялся.

– Вот ты наглый, Малович. Кто так с главным редактором разговаривает?

– Не, а что я сказал не так или грубо? – удивился Лёха. – Всё культурно.

– Короче, так. – шеф взял со стола и дал Алексею бумагу с печатью. – Изучай.