Я твой день в октябре

– Вы собачитесь, так и получайте удовольствие вдвоем. Меня не трогайте, – не оборачиваясь, ответил Николай Сергеевич. – Ты что, сам не можешь пацана убедить? Просите друг друга что-то доказать – так и доказывайте.

– Ну, давай я дяде Саше сейчас позвоню, а ты его спроси. Давай, – Шурик потянулся к телефону.

– Александр Сергеевич, ну не серьёзно это всё, – Лёха стал раскачиваться на стуле. – Горбачев, конечно, наорёт на меня и скажет, что старшим надо без колебаний и сомнений верить на все сто. Что ты завоевал себе звезду и должность сам. Потому, что ты выдающийся специалист. Давай я тоже тестю позвоню своему и попрошу, чтобы он тебе объяснил, что в редакцию он меня не устраивал и свободного посещения в институте мне не пробивал, хотя всё это ему – раз плюнуть.

– Будет этот зажравшийся бонза со мной говорить. Как же! – усмехнулся зло Шурик.

– Если я попрошу – будет, – Лёха улыбнулся не менее злорадно. – Так он тебе и скажет, что он пальцем не шевельнул, чтобы мне поблажки делать. Надо бы мне было – я уселся бы в инструкторское кресло в прошлом году ещё. А зарплата у меня в редакции пока – девяносто. А тесть мой старше тебя намного. Значит, ты тоже обязан старшим верить беспрекословно. Не так, что ли?

– В жизни ему не поверю! – Шурик снова застегнул верхние пуговицы под галстуком.– Этот вожак коммунистический врет, как все они, всегда, везде и всем. И мне правды не скажет. Как и вся ихняя КПСС гонит нам всякую туфту красивую. А в жизни всё почти наоборот. Блин!

– Ну а я с какого перепуга буду верить дяде Саше, что не он тебя толкает вверх? – Лёха поднялся и придвинул стул поближе к ногам дорогого ему с детства Шурика. – он руководитель крупный? Крупный! Коммунист? А то! Конечно. На такой-то должности. Значит, тоже врать будет. Или он тогда не настоящий коммунист, если правду скажет.

– Ну, бляха, какой ты изворотливый и скользкий, – Шурик достал носовой платок и вытер пот со лба. – Значит, сам и по заслугам в штате редакции ты и в институте освобожден от регулярной учёбы по собственной просьбе?

– Не…Редактор в газету меня позвал сам. А потом позвонил ректору. Сам. Он его знает сто лет. Вот, может, заслуг у меня нет. Но они оба сами всё решили. Тесть, ещё раз говорю, знать не знал.

– Бездоказательно, – хмыкнул Шурик.

– А у тебя – ну прямо море доказательств! – усмехнулся Алексей. – Так мне дядя Саша и раскололся, что тянет тебя в большие командиры с тремя большими звездами. Он же не идиот.

Помолчали. Отец пошел на кухню, спросил маму, когда ей завтра на работу, налил себе стакан кефира и залпом его выпил.

– Ты, Шурка, давай уже, спрашивай парня про то, чем собирался его расплющить, как тесто для пельменей. А то вы так до утра будете балду гонять. Хотел про квартиру спросить – спрашивай.

– И про еду заморскую, – добавила мама.

– А, как тебе доказать, что ордер на эту квартиру выписан не на меня? – Лёху такой смех разобрал, что отец подошел и толкнул его в плечо.

– Да мне плевать – на кого хата выписана. В другом дело. Ты-то чего пошел туда жить? Тебя же люди нормальные видят. Ты выходишь-приходишь в обкомовскую деревню. Народ и думает, что тебе твой большой второй папа подарок сделал царский.

– Так я разводиться не собирался вроде, – Лёха отодвинул стул и сел на диван рядом с Шуриком. – Мне жить надо отдельно с ней? Ты сам с женой как любишь жить больше? Отдельно или вместе?

– Вроде речь не обо мне, – Шурик почему-то волновался и никак не хотел успокоиться. Что-то мешало. – Я свою квартиру рядом с вашим домом купил за живые деньги. Она кооперативная. Мне ни милиция её не дарила в лице генерала Волобуева. Ни отец жены.

– Ну, допустим, я тут живу и знаю – сколько стоит трехкомнатная кооперативная в том доме, – повернулся к нему Алексей. – Вопрос можно по теме? Вот как ты успел на неё заработать за пять лет работы электриком и за пять – милиционером?

– Были свои. Мало, но были. Жена добавила. У отца заняла. Я сам у друзей во Владимировке занял, – Шурик снова расстегнул пуговицы на воротнике.

Лёха услышал, как мама на кухне засмеялась и прикрыла чем-то рот, чтобы не так слышно было, хотя говорили мужчины довольно громко.

– Да ладно, – сказал Лёха мирно. – Ты человек честный. Честно занял, честно отдаешь. Все знают. На «москвич» от занятых осталось. Все комнаты в коврах, сантехника чешская, мебель из Румынии. Нормально занял. Хорошие друзья у тебя. У меня нет таких. Только тесть. Посадил на девяносто рублей. Мотаюсь по степям зимой и летом. Пишу, поверь, сам. Тесть не умеет. У отца своей писанины хватает. Кстати. Я вот к вам часто ходил до свадьбы. Давай вспомним по-честному: что вы едите, что пьёте. Мясо только с базара. Апельсины, сервелаты, сыр швейцарский, ром пьёшь «Гавана клаб». Это в милицейском буфете у вас продают? Одежда на вас с Мариной есть советская? Нет. Кроме твоей формы. Даже чехлы в твоём москвиче – немецкие. От БМВ. Вот скажи, что конкретно такую злобу ко мне вызывает?

Я, родители подтвердят, отказался есть то, что каждую неделю привозят Альтовым из обкомовских тайников. У моих отца с мамой ты видел карбонат, чужук, карта, сыр «рокфор», домашнюю колбасу, дорогие конфеты, ананасовый сок? Ну и многое из этой оперы? Видел?

– Алексей, прекращай! – крикнула мама и вышла из кухни. – Не договоритесь вы. Потому, что Шурик не хочет верить тебе. А ты – ему. Болезненный у вас разговор, нездоровый.

– Да мне по хрену в принципе, – Шурик криво ухмыльнулся. – Не ест ананасов, лангустов и крабов – ладно. Проехали. И в хате обкомовской живет – не разводиться же! И скоро его перетащит Альтов в обком, чтобы смену себе выучить. До пенсии недалеко, а сыновья плюнули на всё обкомовское и ушли жить по-своему. Молодцы мужики. Вот Алексей Малович и будет ему сменой на барском кресле.

– В натуре – говорить не о чем! – сорвался Лёха. – Ты или меня ненавидишь с чего-то вдруг, или зависть тебя жрёт. Так у тебя всё есть. Даже больше, чем ты заработал или заслужил. Ведь так? Себе-то сам не ври.

Шурик поднялся, поправил на себе форму.

– Я сам не коммунист. Звали – не пошел. Но работаю так, что меня и без партбилета ценят и дают положенное по заслугам. А коммунистов я ненавижу. Это падаль. Особенно те, которые залетели высоко и народом манипулируют, да ходят по нашим головам. И, честно скажу, работаю я в милиции, чтобы простую жизнь от дерьма вычистить, а не в угоду советской, сволочной этой власти. А ты, Лёха, влез в объятья тем людям, которые для меня – хуже воров и бандитов, тех, что я ловлю и сажаю за решетку. Потому нет больше к тебе моей веры. И уважения. И старайся сделать так, чтобы я тебя больше никогда не видел. Короче, пошел вон от меня, предатель.

Он надел фуражку, поправил кокарду, обулся в прихожей и хлопнул дверью.

Отец походил по комнате, внимательно посмотрел на Лёху, на Людмилу Андреевну, сел на диван. Он обхватил голову большими своими ладонями и сказал задумчиво.

– Как надену портупею, так тупею и тупею…

Никто даже не улыбнулся. Поскольку в данной ситуации плакать надо было. Но и плакать никто не стал. Не было смысла ни радоваться, ни горевать. Жизнь как жизнь. У каждого своя правда. Хоть и кривая, раненая, зато своя.

20.Глава двадцатая

Куда делся апрель? Ведь вот только что – двенадцатого числа, портретами Гагарина почти на каждом доме, газетными торжественными статьями и телевизионными пафосными «голубыми огоньками» с присутствием героев и эстрадных артистов, а также добротной домашней выпивкой во славу советского первенства в космосе отмечали установленный указом Президиума Верховного Совета СССР от девятого апреля 1962 года День космонавтики. В семьдесят первом году ещё пока существовало не только душевное уважение народа к героическим полётам покорителей безвоздушных орбит, но и реальные пацаны через одного натурально желали вырасти поскорее и записаться в космонавты. И вот только, кажется, недавно

невозможно было ехать в автобусе, заполненном похмельными мужиками и перегаром благородных и низкопробных напитков. Вроде только что всё это было, а уже вдруг и Первомайская гордость за свою солидарность крепкую в виде огромных толп поддатых с утра трудящихся выплескивалась с периферий на центральную улицу. Тащил народ на себе длинные красные транспаранты со словами о труде, мире и дружбе народов. Большие несли фанерные щиты с умными и достойными лицами правителей советских,те, кто поменьше и слабее – флажки маленькие и кумачовые стяги с серпом и молотом возле древка, цветы бумажные и красные ленты, развевающиеся на ветру, как развязавшиеся банты неряшливых девчонок. Шел народ сплочённо к большой трибуне на обкомовской площади, махал радостно руками стоящим на трибуне «отцам» местного счастья социалистического и ухитрялся на ходу и на баянах играть, петь песни, зовущие к коммунизму, да пить в движении прямо из горла всё, что помогало веселее тащить тяжести и не думать: на кой хрен вообще далась эта демонстрация. После неё население разбредалось по своим рабочим местам, чтобы скинуть в кучу транспаранты, портреты, флаги и цветы, которые понадобятся теперь только в день победы Великой Октябрьской революции – седьмого ноября. И поскольку миссия их патриотическая на этом завершалась, граждане сбивались в кучки и шустро рассасывались продлять уважение к солидарности всего трудового народа по столовым и кафушкам, которых в городе было зачем-то много.

Лёха толком не решил к кому примкнуть – к редакционным трудящимся или нетрудящимся студентам. Выиграли студенты и он часа два шел в их сумасшедшей толпе, которая пела, танцевала под аккордеон чей-то, кидала из конца в конец портреты, к круглым палкам прибитые, флагами, цветами и пила по мере движения дешевую «бормотуху». Алексей с Надей вдвоём тащили огромный портрет Брежнева, украшенный по углам красными бантами. Двигались медленно, ждали своей очереди, но наконец вышли на финишную и под торжественные призывы из висящих вдоль всей площади громкоговорителей подровнялись и пошли мимо трибуны.

– Вон папа стоит! – обрадовалась Надежда. – Рядом с Бахтиным. И прокричала что-то вроде «Папа, привет! Мир! Труд! Май!» Правители, конечно, ничего толком не слышали и ничего, кроме массы сплошной не видели. Невозможно это было в принципе. Колонна дошла до конца площади, переключилась на вольный шаг и повернула направо, чтобы вразброд донести до института все торжественные причиндалы. Тут Лёха всучил портрет Ильича двум сильно пришибленным «плодовоягодным» студентам. Потому, что их с Надей дом был совсем рядом и тащиться к институту смысла не имелось.

В квартире не было никого. Злату тёща забрала к себе и ждала Игната Ефимовича, который после двухчасового дежурства на ступеньке трибуны придёт злой, уставший и пыльный. Демонстранты приносили издалека и сбрасывали при отчётливом шаге с обуви на площадь сотни килограммов пыли, собранной в разных частях города. Дорогой плащ, костюм парадный и шляпу мужа Лариса Степановна потом обрабатывала пылесосом, выбивала тонкой скалкой и проветривала на балконе. В обкомовской, отгороженной от города деревне, пыль не водилась.

Вот все его ждали, не только жена. Дети пришли. Илья с Андреем и женами. Друг Исаак Эйдельман пришел со своей Эллой Моисеевной. Ну и подруга тёщи из Дома политического просвещения Валентина Зиновьевна Круц. В таком сложившимся кругу отмечали они государственные праздники. А общенародные, вроде Нового года – всегда праздновали расширенным составом. Шофер с женой приходил, пара-тройка заведующих обкомовскими отделами и семья Ливанской Ирины, заведующей любимым гигиеническим кабинетом, вмонтированным в огромную деревянную баню во дворе обкома. Ну, ясное дело, Надежда с Лёхой тоже обязаны были совместно праздновать.

До конца демонстрации оставался еще час примерно и Надя прилегла на диван отдохнуть с книжкой по теоретической фонетике. Алексей пошел на кухню, налил кефира стакан из полной бутылки и медленно его выпил, заедая шоколадной вафлей.

– Слышь, Надь! – крикнул он в простор зала. – Может, посидим часок в компании, да сходим к моим родителям? Я сейчас маме пельмени закажу. Она для нас слепит быстро. Поздравим, поболтаем, чай попьём с «хворостом». А то им скучно вдвоём. Да и по тебе они соскучились. Я-то каждый день туда на полчасика забегаю, а тебя они после роддома видели раз пять всего. Радость им будет добавочная.

– Ты, Леший, сгоняй сам. От меня привет, конечно. – Надежда пришла на кухню. – А мне после посиделок у моих надо срочно садиться дописывать реферат. Я же пятого мая его сдам, отвечу на попутные вопросы и всё! Институт закончила! Можно начинать работать и готовиться к защите диссертации. Так всё сходится удачно. Сходи сам, хорошо?

– Без проблем, – ответил Лёха. – Пельмени – это пельмени. Их ещё сто раз поешь. А диплом досрочный получать – поважнее будет.

В двери повернулся ключ, дверь мягко открылась и Лариса Степановна деликатно кашлянула в прихожей.

– Ребятки! Ваша мама пришла, вашу дочь принесла. Вы там не раздетые шастаете? Войти можно?

– Ну, мама!– смутилась Надя. – День же. Раздетыми нас можно ночью поймать.

Тёща засмеялась, поздравила дочь и зятя с Первомаем и внесла в зал Злату.

Лёха перехватил с тёщиных рук дочь, стал обнимать её, целовать и лепетать что-то полезное, по его мнению, для развития ребёнка. Дочь смеялась, издавая смешные звуки и пытаясь принять на руках отца вертикальное положение.

– Вот только, Алексей, ты не обижайся. Праздник нынче. Обижаться нельзя, -

Лариса Степановна подошла и аккуратно вынула внучку из Лёхиных объятий. – Так ребёнка держать нельзя. Она у тебя уже и вниз головой повисела, а это влияет на кровоснабжение. Внутричерепное давление от этого девочка может заработать. И потом, пахнет от тебя жутко папиросами. Ты или переодевайся в банный халат, который «свежестью» стиран, или вообще девочку на руки не бери. Это же для ребёнка отрава – табак твой.