Я твой день в октябре

– Только вы недолго там, – вразнобой пропищали девушки.– А то нам без вас скучно будет.

– А вы пейте побольше и будет весело, – резонно заявил первый секретарь и они с Лёхой вышли на воздух. Сели на скамеечку свободную. Закурили.

– Короче, говорим откровенно, по-честному. Как оно есть, так это и обсуждаем, – сказал Андрей. – Сможешь?

– Обещаю, – ответил Алексей. – Тем более, что мне тебе и врать-то нечего.

А скрывать – тем более.

– Короче, Алёша. Надо потихаря, но методично выдавливать из обкома партии старпёров и заменять их молодежью. Из горкома и обкома комсомола.

– Смысл в чём? – Лёха закинул ногу на ногу и приготовился слушать.

– Понимаешь, – вздохнул Клавинец.– Они, если смотреть на них со стороны, но ничего в их делах не понимать, кажутся властью. Настоящей, управляющей любой ситуацией, в какую попадает народ. Исправляют плохие ситуации и улучшают хорошие до замечательных.

– А что не так-то? Что, власти нет у обкома партии, у ЦК? – улыбнулся Алексей.

– Лёха, дорогой, это иллюзия. Обман зрения, слуха и святого духа, – Клавинец выпил довольно много, но, странно, был почти трезвым. – Они рабы своих же постановлений, решений пленумов и резолюций съездов. Для них это всё – законы. Они как воры в законе. Живут по понятиям, которые сочинили ещё Ленин с компашкой евреев. Их, понятия эти, на каждом съезде перелопачивают, штопают, латают. Но, понимаешь, это как бабушки постоянно ремонтируют дедам своим и внукам старые дряхлые, негодные уже носки. Или штаны, где заплата на заплате. Больше материала от заплаток, чем от самих штанов. И вот эти резолюции с постановлениями – как горы недвижимые. Догмы, которые оспаривать – не по понятиям коммунистическим. И никуда они, ни на шажок от понятий этих, дырок штопанных и заплатками прикрытых, отойти не имеют права. Боятся, дрожат, как бы случайно не дернуться левее или правее догм священных этих. Это что, современное руководство? Так ведь беда ещё и в том, что законы и решения съездов пишутся пацанами вроде нас с тобой и голосуют на съезде за них все поголовно, не шибко вдумываясь. А те, для кого пацаны писали, ну, для политбюро, скажем, не больно-то и вчитываются в суть и смысл. Старые шибко, чтобы мозгами въедаться в тексты. Прочитать и осмыслить такую гору бумаги с буквами – не каждый молодой осилит. А у нас руководят всем народом дедушки. Младшим – больше шестидесяти.

– Я, честно, не очень в этом разбираюсь. Книжек этих толстенных с материалами съездов да пленумов не читал и не тянет меня. – Лёха серьёзно поглядел на Клавинца и задумался.

– Я вот сижу на комсомоле, – стал заводиться Андрей. – И что? У меня власть есть? Многие так и думают. А нет её. Разве это власть, когда ты видишь и понимаешь, какие жуткие провалы в социализме надо перепахать, засыпать и выровнять, а сделать не можешь ничего. Потому, что наши обкомовские лидеры их не видят. Алма-Атинские сидят далеко и про наши дырья не знают ни хрена. Потому как к ним отчеты из обкома нашего идут правильные. Всё нормально. А в Москву из Алма-Аты вообще бумаги шлют, по которым все высшие руководители областей и республики должны золотые звёзды героев в год по два раза получать. Как Леонид Ильич. Эти понятия коммунистические – хуже блатных, воровских. И ещё бесполезнее, грубее чем догмы церковные. Я начну в чём-то без обкомовского благословления шустрить, помимо догм – меня же и сдадут обкому. Свои сдадут. Которым не терпится туда сесть. И меня так отдерут, что пальцем потом не потянет шевельнуть. Отпишемся по трафарету, что всё «ура!» Нет, это не деловая власть. Ни советская, со всех сторон выдумками и враньём обложенная, ни коммунистическая, от жизни натуральной удалённая как мы от Луны.

– Не любишь коммунистов и власть советскую? – догадался Лёха.

– Не, не люблю. Вот эти дурацкие, плесенью покрытые и засохшие понятия КПСС и Советов надо аккуратно и незаметно обходить. Тогда можно власть сделать властью подлинной. То есть, незаметно как-нибудь, несмотря на все монументальные, но слепые их законы, решения и постановления, управлять и приводить в порядок всё, что на глазах у нас разваливается. Не обращая внимания на хорошие транспаранты везде и пропаганду, отдрессированную, как собачки Дурова.

– Лихо, – сказал Малович. – Ну, а тебе-то на хрена пахать в этой системе советско-партийной, если ты, первый руководитель комсомола, её ненавидишь?

Тут задумался уже и Клавинец. Задумался надолго. Закурил.

– Ладно. Скажу и это. Обосную. Только ты попробуй понять меня. Может, тогда и помочь захочешь. Честно скажу. Сейчас кроме тебя расшурудить верхушку обкомовскую некому.

– Даже так? – Лёха глянул Андрею в глаза.

– Даже! – Клавинец тихонько стукнул его кулаком по коленке. – Слушай.

– Вот у нас в городе всяких трудящихся до двадцати восьми лет от роду- семьдесят шесть процентов. Молодой город-то. Управляю ими я. Горком комсомола. В области – та же картинка. Там пятьдесят девять процентов молодёжи. Экономика везде дохнет, культура, образование профессиональное. ПТУ вон закрывают потихоньку. Про науку вообще молчу. Там деды сидят на верхних ступеньках и принюхиваются: что коммунисты с властью советской скажут. А там – тишина. Пленумы, форумы, собрания по понятиям. А отчёты наверх такие идут, что тут процветает всё и идёт к коммунизму, блин. И молодёжь прорваться через частокол партийно-советских решений не может, минуя стариков-правителей и догмы их свинцовые.

– Андрюха, ну чего вы хотите-то? Ещё одну революцию замутить? Вся власть не Советам, а комсомолу? – Алексей уже начал догадываться, зачем понадобился Клавинцу именно он. – Так это же дохлый номер. Нет объективной революционной ситуации. А если нет, не хотите, то в чём ты выход чуешь?

Клавинец Андрей, горкомовский первый секретарь, поднялся, походил задумчиво туда-сюда и решил выпить водки.

– Пойду, хлебну слегка. Допинг для такого разговора. Без неё – всё. Язык не поворачивается.

И подумал почему-то Лёха, что следующим номером программы будет агитация на его внедрение в обком направленная. Только смысла в ней никакого, потому, что сесть в обкомовский кабинет, даже если он попросит тестя, удастся только «шестёркой» Не посадит же его Игнат Ефимович заведующим отделом. Откуда можно реально чем-то управлять. Да ну…Чушь полная. Тем более, что Алексей в эту контору даже под угрозой расстрела не пойдёт. Эту никчемную мысль оборвал Андрей. Очень быстро хлебнул. Залпом, видимо. Подошел, сел рядом, закурил.

– Вот ты, Лёха, думал вообще, почему друзья наши послевоенные, социалистические наши страны лучше живут, чем наша страна? Или республика Казахской ССР в частности?

– Деньгами Москва помогает всем. Чтобы они плотнее к СССР прилипли, – сказал Алексей первое, что в голову стукнуло.

– Ну, это тоже. Да. – Андрей усмехнулся зло, безрадостно. – Только главное в другом. Они там у себя делают вид, что блюдут все решения и рекомендации

КПСС, а реально там главная власть – деньги. У них частное производство есть. Собственность. Это не афишируют никак, чтобы СССР не злить. Но наши руководители знают. Народ не в курсе. Это точно. А верха соцстран частников не ломают через колено. И сами, кстати, имеют свои собственные денежные дела. Не могу точно сказать – какие. Но имеют. Родители твои, например, живут в квартире. Государство дало. Но она – не собственность родителей. Отец твой может открыть собственную газету и писать в ней правду? Жизненную правду, не коммунистическую? Хрен там! Ну, и так далее… А я хочу власти, но настоящей, не игрушечной, как сейчас.

– И что мешает? – Лёха искренне не понимал, почему, с точки зрения Клавинца, ничего не происходит хорошего, а всё ломается и рассыпается. Вон сколько заводов новых, школ, музеев, совхозы свеженькие пашут на новейшей технике. – И чем я-то могу помочь? В обком побежать работать даже ты меня не уговоришь.

– Настоящую власть можно иметь. Можно! – Андрей взял Лёху за отворот куртки. – Кроме писанины этой, которую КПСС наворочала тоннами и Советские органы исполнительные, есть государственные законы. Первое и главное – есть Уголовный кодекс, административный, Конституция, наконец. Она же у нас – основной закон существования общества. Так вот. Плюнуть надо на бумажки – резолюции съездов и на постановления Верховного Совета. Не нарушать уголовных, административных и конституционных законов. А в них куча лазеек для деловых людей, к счастью. И начать жить так, как живут почти все страны социалистического лагеря. Опять открывать артели, кооперативы и так далее. Делать второй НЭП, короче… А КПСС и Советы – пусть остаются. Гордятся нехай своей руководящей ролью. Так мы тогда и зарабатывать сможем, и собственность иметь, и производство частное. Так оно и будет когда-нибудь. Я чувствую интуитивно. Но мне хочется сейчас. Я живу сегодня.

– Ты никак не подойдёшь к моей роли. Меня зачем позвал? Я что, могу ЦК КПСС запретить, переписать всю их бредятину и отменить пустую пропаганду хвастливую? – Лёха отцепил пальцы Андрея от куртки.

– Вот смотри, – Клавинец сосредоточился и стал говорить неспешно, но чётко. – Руководство комсомольское по улицам гуляет, водку пьёт, с девками крутится, в баньку бегает с ними, в кино ходит, в библиотеки. На пляж общий, блин. Это не демократичное поведение? Демократичное. Мы, глянь, молодежь-то, с народом. А Бахтин или Альтов только отдельную еду едят, в отдельные магазины на «волгах» ездят и торжественно где-нибудь присутствуют на самом почетном месте. Всё. Жизни они давно не видят и забыли её, народную, давно. В парк пойдут погулять, в универмаг, в кинотеатр обычный, на завод химволокна без предупреждения и сопровождения? Да хрен там! Но не в этом дело. Это у них «понятия» и есть:

не светиться на людях. Бога же тоже никто не видит. Вот и они туда же. Поэтому их надо менять хотя бы в таких городках, как наш. А дальше – развернёмся пошире. На местах дедов сегодня должны сидеть молодые. Те, кто бывает в библиотеках, на танцплощадках и пляжах. Кто с заводов и фабрик. Кто из совхозов старых да новых. Мы будем жить среди людей. Прятаться не станем. Водку будем пить в общих кабаках. И есть будем то, что все едят. Как и сейчас, кстати. Деньги станем зарабатывать себе и области. Вот тут – дорога к прогрессу и процветанию. Где молодые сами правят уздами правления.

Лёха выслушал всё это очень внимательно. Как корреспонденту ему прямо-таки захотелось всё услышанное превратить в интервью и отдать редактору. Но он прекрасно понимал, что посмеётся главный и посоветует ему побольше и поглубже вникнуть в материалы последнего съезда партии и обязательно почитать с вниманием труды Ленина и Брежнева.

– Ну, вроде бы подошли к главному. Я должен…– Лёха закурил и глубоко затянулся.

– Да ничего ты не должен, – Клавинец Андрей тоже достал сигарету. – Я просто прошу. Ты единственный человек, кого можно об этом просить. Ну, получилось так. Мне к Альтову попасть труднее, чем вручную лопатой котлован выкопать. Не любит он комсомольцев. Не очень покорные мы.

– Ну, это да. Он вас считает пьяницами, циниками и бездельниками. Просто положено, чтобы ВЛКСМ был. Так постановлено. Догма тоже такая.

– А ты, Лёха, дома у него торчишь в дело и без дела. На даче с ним огурцы с помидорами сажаешь, рыбу ловите на пару в Тоболе. Ты свой уже давно для него. Так вот. Ты мимоходом, без нажима, по-хитрому начинай предлагать ему на должности инструкторов обкома партии тех пацанов, которых мы у себя выбирать будем и тебе говорить. Постепенно, если будет получаться, мы в обкоме места займем нужные. Те трое, которых обком у нас за год забрал – не наши люди. Негодные для смены поколений. Это обкомовских друзей и родственников ребятишки. Они уже там стелятся перед начальниками, пылинки с них сдувают и в рот глядят. А ты будешь толкать по-умному тех, с кого будет толк в реальной перемене областных проблемных дел к лучшему. Поверь, это не просто трёп. Да, повторю, я хочу власти и денег. Но власти над прогрессом, от которого мы отстаём, как сопляк от торопливой мамаши. И денег хочу больших для себя и области. Но реальных, а не невидимых никому. Безналичных государственных. Желаю живых денег. Заработанных. Честных. И вот всё, что я говорил – реально. И то, что есть сейчас, и то, что можно сделать молодой силой.

– Понял я тебя, Андрей.– Лёха поднялся и подал руку, – Я попробую. Не уверен, что всё мгновенно, как по велению золотой рыбки, получится. Но шансы есть.

– Вот мой прямой телефон, – Клавинец дал редчайшую в Зарайске бумажку. Визитку. – По телефону ничего не говори. Назначай место. Я приду.

– Лады! Я заходить в кафушку не буду. Вы уж там сами. Втроем четырёх бухих девчушек обработать – плёвое дело. Ну, пока!

Лёха пожал ему руку, да и помахал уже на бегу. Бежал к родителям, хотя насчет заказа пельменей забыл за разговором. И думалось ему на бегу только одно. Как хорошо, что никогда в жизни своей, уже не такой и короткой, не хотелось ему никем руководить, править и властвовать. А управлять только собой. Причем так, чтобы ни ближним, ни дальним от этого не было вреда, а только удовольствие одно от того, что он, Лёха, свободный, честный, достойный и верный человек. Так хотелось, так мечталось. И, кажется, так оно и было.

21.Глава двадцать первая

В мае, к счастью, всего два глобальных, торжественных, но разрушительных праздника. Первого числа и девятого. И если дню солидарности трудящихся население после демонстрации радо минимум ещё трое суток, выражая её на самых разнообразных, стихийных и хорошо продуманных застольях, после которых дня три противопоказан труд физический и абсолютно нелеп умственный бестолковый напряг. А тут как раз подбегает и священный праздник граждан всего Отечества – день Победы. Он хоть и обходился без парадов с новой военной техникой, без публичной демонстрации нашей могучей военной силы, но эмоционально настолько велик этот день, что отмечали его всегда, всюду, без тормозов и ограничений в еде, питье и общем ликовании. И когда народ, радостно вспоминавший славную победу СССР над проклятым фашизмом, ещё неделю после неугасающей с годами гордости и радости ходил неровно, регулярно похмелялся и насильственно усыплялся алкоголем, то и полноценного трудового народа из себя он представлять был не в силах. Только к середине мая восстанавливалась обыкновенная, насыщенная силой и разумом людским жизнь. И прогресс вновь делал рывок очередной к высоким целям.

Лёха до середины месяца усердно тренировался, сдавал зачёты и экзамены всегда трезвым преподавателям, бегал в изостудию и с музыкальным ансамблем из Дома Учителя ездил по совхозным клубам с неплохой программой. В командировки для газеты можно было начинать ездить примерно после пятнадцатого мая. Когда трактористы уже могли самостоятельно забраться в кабину, и окончательно в баньке выгоняли из недр своих остатки коньяка, водки и самогона директора совхозов, парторги и главные агрономы.

Надежа, милая жена Лёхина, спиртное не употребляла, ликовала в праздники на сухую и успела до двадцатого всё сдать и получить диплом о высшем образовании на два года раньше.

– Ну, вот! – сказал на чаепитии по этому поводу отец Игнат Фёдорович. – Явился-таки первый из младого семейного поколения человек с заслуженным высшим образованием. Я тебе, дочь, желаю не останавливаться на дипломе с отличием, заняться всерьёз наукой и получить все звания и титулы, положенные настоящему учёному.

Аплодисменты искренне подарили Надежде все, кто пил чай. Родители Лёхины, братья, Алексей, радовавшийся за жену больше всех, тесть с тёщей и дочь Злата. Она весело пищала в своем манеже, гремела подвешенными над ней пластмассовыми шариками и игрушками, и все легко догадывались, что она тоже горда мамиными успехами.

Когда часа через три все разошлись, Лёха с женой и дочерью тоже убежали домой.

– Я пока посижу над диссертацией. Черновики буду потихоньку переводить в рабочий вариант, а до конца года мне надо её закончить, – Надя села за свой письменный стол, к которому Лёха не подходил вообще, чтобы случайно не перемешать книжки с тетрадками и разрозненными бумажками. – Сейчас мама придет. Злату искупает, сделает ей развивающий массаж, а потом шторы кухонные, которые вчера постирала, погладит и повесит.