Откуда я иду, или Сны в Красном городе

– Натуральный КГБ, а не храм божий, – развеселился Сухарев. – Всех насквозь видите. А сколько я вчера утром сосисок в тесте съел?

– Так четыре ведь! – ещё радостней развеселился протоиерей. – Ладно, занимайся делом. Бог в помощь.

– Ну, точно КГБ, – Виктор огляделся. Никого вокруг не увидел.– А! Так я же, блин, сам ему говорил, что всегда пью стакан кофе с четырьмя сосисками в тесте и наедаюсь вполне. Но Наташку как он вычислил? Господь шепнул, не иначе. Он всё видит, потому, что он везде всегда. И во мне с Автандилом, естественно.

Вечером в десять часов в квартире всё было так, будто Сухарев жил в ней минимум пару лет. Уютно, красиво. Посередине зала стоял стол. Светлый, полированный, раскладной. Раздвинуть – так вокруг человек двадцать сядут.

– Погуляем, – сказал себе Виктор и пошел в дежурный магазин, один в городе, не закрывающийся на ночь. За коньяком, водкой, пивом и минеральной водой. Взял чемодан. Купить надо было много. Особый потому что случай. – А закуску завтра выкуплю за день.

И время, направленное к новоселью и переходу в шестьдесят шестой год, рвануло уверенной рысью, как тренированная беговая лошадь. Горкомовец Гоголев, чистый духом и после исповеди безгрешный как дитя в утробе, поставил Сухареву телефон и какую-то неведомую в Кызылдале телевизионную антенну, которая давала на экран цветного телевизора «Темп-22» потрясающее реальностью цветов изображение. Жора Цыбарев достал где-то в Зарайске звуковой комбайн.

В одном корпусе и магнитофон был, и проигрыватель плюс радиоприёмник с шестью диапазонами. Двадцать девятого декабря на центральную площадь приехал грузовик из Зарайска. Из кузова во все стороны торчали маленькими иглами вырубленные на Урале молодые пушистые ели. Проредили егеря лес. В горах этих елей было как волос на голове и лице Карла Маркса. И если днём идти по городу, то ни встречных, ни поперечных знакомых распознать не имелось возможности. Все, кто мог двигаться, шли, прикрытые пахучим еловым грузом, как шпионы в импортных фильмах прятались за чёрными очками и плащами с поднятым почти до очков воротником. А когда тридцать первого с семи вечера к Сухареву повалил народ – он быстро понял, что одного стола мало, а стульев вообще, считай, нет.

– Виктор, не журись! – потрепал его по причёске Цыбарев Георгий. – Я комбайн музыкальный на грузовике притащил. Машина под окном стоит. Сейчас из столовой рудоуправления стырю до завтра три-четыре стола и штук двадцать стульев. – Валера, Саня и Слава Федорченко – за мной!

Это он с собой притащил четверых парней с рудника и трёх девушек из управленческого комитета комсомола. Девушек звали Надя, Лариса и Люда.

На Ларису глаз Сухарева лёг тяжелым камнем. Гранитным надгробием с могилы очень большого человека. Что в ней было особенного? Всё! От глаз синих, глубоких как небо, до тонких пальцев пианистки, лауреата мировых конкурсов. На трёх пальцах сидели перстни с камнями. Один – хризолит, другой – бирюза. Третий – агат. И браслет она надела агатовый. Серебристое платье выше колен открывало удивительно красивые ноги, а золотой крестик на такой же цепочке пропадал в глубокой впадине на груди.

– Снегурочка? – спросил её Витя.

– Баба Яга! – засмеялась Лариса. – Ступа на лестничной клетке. И метла.

– Полетаем ночью? Выдержит двоих? – Витя смотрел ей в бездну глаз.

– Тебя выдержит, хоть ты и очень большой, – серьёзно сказала Лариса и вынула крестик из пропасти. Уложила его поверх груди завидного размера, и платья, отливающего сиянием новой серебряной монеты. – Но много не пей. Не люблю летать с пьяными.

Что было на новоселье и новогоднем празднике у Сухарева, можно описать только отдельной книгой. Всех было много. И всего – не меньше. Священнослужители в мирских костюмах-тройках и красивых рубашках с импортными галстуками. Из рудоуправления Жора привёл почти роту, если переводить на язык военных, да горкомовских ребят с Гоголевым пришло десятка полтора, не меньше. Все принесли какие-то подарки и сложили их горой в одной из спален. А Коля, освободившийся от грехов, подарил Сухареву редкие, фактически коллекционные золотые часы «Луч» Минского завода. Долго ели и пили, смеялись, танцевали и пели, травили анекдоты, а между ними вталкивали витиеватые, но оптимистические тосты и здравицы. В двенадцать открыли одновременно десять бутылок шампанского. Новый дом дрогнул, но устоял. Только некоторые, за столом сидящие, оглохли минут на десять. Что не мешало им, не слыша себя, славить новый год и новое Витино жильё.

Часам к трём ночи народ постепенно исчезал партиями и в одиночку. В четыре утра дома остались трое. Ёлка, Витя и Лариса. Кроме ёлки, которая не пила, молодые и весёлые от событий Сухарев и Лариса Латышева употребили ещё по бокалу шампанского, закинули поверх него по половине плитки шоколада, станцевали фокстрот под пластинку с саксофоном и кларнетом композитора Бише, после чего Лариса с улыбкой спросила.

– Ну, не передумал полетать с ведьмой?

– С такой Бабой-Ягой и без метлы да ступы улетишь так, что и не найдёт потом никто, – он взял её на руки и унес в спальню.

Год начался с греха. А как его встретишь, так и проведешь. Но это – чисто авторское. Банальная мысль. Но пусть будет хотя бы она. Потому как у девушки Ларисы, уже снявшей серебристое платье и всё остальное, да у Виктора, упавшего за неделю во второй смертный грех, не было ни одной, даже худосочной мысли до полудня первого января Нового, почти ничего хорошего не несущего Сухареву года. А вот этого, конечно, кроме Господа знать было никому не дано.

9. глава девятая

В церковь Сухарев пришел с чертями в голове. Они били изнутри кулаками и копытами по всему черепу, бодали нервы мозга рожками и выдували из Витиного рта адский смрад.

– Ты как служить собираешься? – глянул на него грустно протодиакон Савелий. – Ты вонью водочной аромат ладана глушишь. Да и качает тебя. Грохнешься об иконостас – все образа святые слетят на пол. Хорошо прихожан после праздника нет, считай. А то позор же!

– Коньяк я пил ночью. Не водку. А вонь такая же. Странно, – Сухарев уже переоделся в священника и смотрелся глупо в рясе, с крестом наперстным, епитрахилью и опухшим лицом с красными глазами над всем этим священным облачением.

– Иди, отдохни сегодня, – отец Савелий кивнул на икону Богородицы.– Не гневи пресвятую Марию. Да и сына ея. Я вот тоже у тебя праздновал, а какая разница меж нами!

– Хэ! – сказал отец Илия. – Я-то грешил почти всю ночь знаешь с кем. До полудня. И пил попутно. Кто выдержит? Хорошо. Не служба мне в таком облике. Господь, может, и простит. Но пойду, действительно. В порядок тело с душой верну. Завтра с утра – я на работе. Морозову не говори только, хорошо?

– А отец Автандил послезавтра вернётся. Не скажу. Да ты сам к тому дню уже нормальный будешь. Ступай с Богом, – отец Савелий шагнул назад. Очень уж сильно несло от иерея перегаром.

Отец Илия тяжелой поступью, запинаясь и покачиваясь, ушел в ризницу и переоделся в Виктора Сухарева.

– Где же Лариска живёт? – он закрыл за собой притвор, вышел на паперть и глотнул сразу кубометр зимнего колючего воздуха. – А! Есть же записка её. В кошельке, по-моему.

На фантике от конфеты «Грильяж в шоколаде» с обратной стороны была почти не читаемая запись. Сухарев вышел на свет и под наклоном фантика надпись расшифровал: Ул. Горняков, двенадцать, кв. семь.

– Всякий, делающий грех, есть раб греха, – Сухарев сжал голову, в которой не переставали беситься черти. – Это в Новом Завете упомянуто. В Евангелие от Иоанна. Ну, а раб, он и есть раб. Любую волю обязан выполнять. Сейчас имеем волю Греха. Выполняем, пропади оно всё пропадом! Лариска мучилась почти так же. Она сняла все цацки, гуляла нетвёрдо по квартире без пудры на лице, с бигудями на блестящем волосе и в линялом полосатом банном халате. И всё равно оставалась красивой. Крайне редкая, способность была у Ларисы – не терять шарма при любом безобразии туловища.

– У меня наливка есть вишнёвая, – она достала из кухонного шкафа красивую бутылку и два стакана. – Сладкая. И всего двадцать градусов в ней. Надо успокоить организмы. А то ведь пахали как трактора в посевную. Без остановки. Даже пили, не отрываясь от сладкой нашей мороки.

Выпили по два стакана. Посидели.

– Ну? – спросила Лариска.

– Давай на озеро двинем, – предложил Сухарев. – У тебя санки есть?

Она принесла из кладовки санки с длинной джутовой верёвкой. Оделась. Выпили ещё по сто граммов и побрели на озеро. Сухарев таскал санки с Лариской как владимирский тяжеловоз, не быстро, но упорно с криками «ух, ты!», падениями и лёгким матерком, который сам просился наружу в виде неслышного подруге шепота. Через час бега по окружности озера Сухареву стало легко, радостно и он остановился.

– Теперь ты впрягайся, – протянул он Ларисе поводья. – Вишь ты – как омолаживает физкультура.

– Я помру – тягать такого быка, – улыбнулась девушка. – Слушай, а ты вот поматросить-то меня поматросил. А бросишь когда? Не сегодня?

– С чего бы я тебя бросал? – Сухарев с трудом втиснулся в санки с высокими алюминиевыми ограждениями сверху. – Жена, похоже, вообще не приедет. Говорил с ней три дня тому… Она в обкоме профсоюзов небольшой начальник с большой зарплатой. А Челяба – город! Театры, концерты народных артистов. Утёсов пару раз в год приезжает. Кызылдала у нас что? Дыра. На карте не видно. С лупой надо искать. Она сказала. И так сказала, что понял я – будет она ждать, когда меня в тот храм, главный на Урале, обратно позовут. А меня не позовут.

– Ты же сказал, что тебя временно сюда послали. В наказание. На пару лет.

– Самое постоянное – именно то, что считается временным, – засмеялся Виктор. – Кому я в том храме нужен? Они уже туда своих давно притащили. Друзей, родственников. А мне и здесь хорошо. Ты вот есть.

– Наташка из библиотеки, – хмыкнула Лариса.

– Культурный городок у нас. Вся особо ценная информация у всех в ушах, – Сухарев растёр на лице снег.– По радио, что ли передают каждый день в «последних известиях»? Наташка – это с голодухи. Я из Челябы скоро, считай, год как выехал. А жена там. Здесь отец Автандил и священная братия. Диаконы, певчие, клирики, два иерея кроме меня и протодиакон Савелий. А ты не от голодухи у меня. Голод Натаха маленько устранила. Ты – души моей просьба желанная. Нравишься ты мне. С первого взгляда.

– Что с первого взгляда? Любовь? – Лариса с трудом потянула сани.

– Не… Любовь дело наживное, – крикнул Сухарев. – С первого взгляда любовь только идиотам грезится. А я умный. Будет любовь, ну, и слава Богу. Дурить-то тебя да и себя зачем? Но одно скажу. Хочу, чтобы ты была со мной долго. Ты красивая и не дура. Не шалава, нутром чую, хоть и легла под меня с разбегу. С первой встречи.

– Так понравился ты же мне не вчера, – Лариса почти побежала. – Давно. Я тебя видела часто. И в церкви была не раз. Втихаря. Хочу в Бога верить, но никак не получается. Не понимаю чего-то, наверное. В комитете комсомола рудника про то, что я в церковь ходила, не знает никто. Уже выгнали бы. Рудоуправление рядом с гостиницей, Витя. Ты мимо моего окна ходишь каждый день. Давай сегодня у меня останемся. Ужин сделаю – вилку откусишь. И торт. А? Только без градусов всё пьём. Компот. Лимонада дома пять бутылок.

– Пойдёт! – снова крикнул Сухарев.– Вези меня, инвалида первой группы, домой. Лечить инвалидность.

Обоим стало так смешно, что Лариса не смогла сани тянуть, а Виктор от хохота выпал в тонкий слой снега надо льдом. И вечер, и ночь проскочили, как скорый поезд мимо маленькой станции, где нет остановки. Проснулись Витя с Ларисой в хорошем настроении, поцеловались, умылись, потом она села пудриться и краситься, а Сухарев допил компот и как-то сумел присесть рядом на крышку трюмо.

– А у тебя сейчас есть кто?

– Есть, – Лариса чиркнула щёточкой с тушью по реснице. – Он электрик из нашего управления. Сибиряк. Я-то из Златоуста. От Челябинска не далеко. Работала инструктором в горкоме комсомола. Один из секретарей стал ко мне клеиться. Противный, глупый, лысый и наглый. И рожа в прыщах. Тридцать шесть лет ему. Не подросток созревающий. А мне двадцать пять. Тоже не девочка, вроде. Ну, я полгода выдержала, а потом даже не рассчиталась и сбежала в Зарайск. Там в горкоме мест не было. Зав. орготделом позвонил сюда, в рудоуправление. И вот я уже два года тут в комитете отвечаю за работу с несоюзной молодёжью. Агитирую её в комсомол вступить.

А Серёга Перегудов, электрик, По пьянке морду набил начальнику СМУ, где работал. Это, по-моему, в Омске. Ну, его милиция за горло и прихватила. Заявление начальник написал. Мужик, блин. Ну, ответил бы. Или просто уволил. Неделю таскали парня на допросы и следователь обещал посадить его на год или два… Не помню. Серёга и сбежал ночью пока под стражу не взяли. Кто- то подсказал ему конкретно про Кызалдалу. А здесь сам вздумал в комсомол вступить. Ему двадцать три года. Пришел, меня увидел и начал ухаживать. Месяцев пять обхаживал. Ну, и… У меня тоже долго никого не было.