Под ласковым солнцем: Ave commune!

– Товарищ Давиан, это весьма сложная операция… нам, до перенесения человека в инкубаторы, приходится использовать для зачатия органы людей до тех пор, пока они не износятся, не придут в негодность, как проржавевшая механика кого-нибудь механизма. Все эмбрионы, которые здесь содержатся, производятся в Цеху.

– А мы пойдём в него?

– Конечно, нет. Цех по зачатию засекречен, да и войти туда без спецодежды вам никто не позволит.

– Т-то-то есть в-вы…

– Да, как бы печально это не звучало. Преступники и те, кто идут «по квоте»… решаемой естественно на выборах всей Коммуной, «разбираются» на органы. Без этого мы давно бы вымерли,… антисемейная политика порождает, и дефицит в народонаселении и чтобы поддерживать Генеральную линию Партии мы решили ввести такую систему восполнения людей. К тому же, это позволяет нам контролировать численность населения. Так сказать, полный контроль Партии над числом людей и порождать больше, чем мы сможем прокормить.

– А в чём заключается коммунизация на этой стадии?

Густав убрал кончики пальцев от колбы и стал расхаживать вперёд-назад, неприкрытые части его брони отразили на себе лунный свет приглушённого диодного свет лампочек.

– Да, а как? – поддерживает вопрос Пауль.

– Товарищ Давиан, тут мы имеем возможность формировать человека – его черты тела, цвет глаз и тому подобное. – Металл на пальцах Густава дотронулся к холодным прикосновением к кнопкам у панели под колбой. – Тут написано, что этот эмбрион был выписан пятнадцатой электростанцией.

– Выписан? Как журнал?

– Да… это и есть один процессов коммунизации – общество, руководствуясь наставлениями Партии и своей волей определяет, кто и где будет работать. Тут рождается жизнь, но вся её дальнейшая сущность и форма, весь жизненный путь, предопределён волей народа.

– Это…

– Наиболее демократично, вы хотели сказать? – надавил Густав на Пауля, опустив руки на пояс. – Или вы не согласны, когда народ и его коллективы, определяют всенародным выбором жизнь человека? Да, пускай, его путь уже предопределён голосованием на предприятиях по выпискам людей, но ведь это и есть абсолютное воплощение народовластия – когда интересы индивида уступают нужде коллектива.

– Да, согласен.

– Ладно, давайте пройдём на Станцию Первичного гипнопрограммирования. Думаю, там вам будет интереснее.

Пока они переходили из помещения, смахивающего на библиотеку, только вместо пыльных полок там «люди на заказ», Пауль ощутил, как его дух берёт злоба и что ещё хуже отторжение к этому обществу. Все чаяния и желания одного человека, все его чувства и мечты – пыль перед жерновами народной демократии, в спину которой бьют плети Партии, подгоняя его на выбор нужных решений. Но формирование человека, его жизнь и путь по ней – отдать на волю толпы… «Если это не полоумное олицетворение идей… падения государства и прощания с человеческой моралью, то точно воплощение… царства “рогатого”» – взбурлили злобные мысли у Пауля.

Делегация минула ещё одну массивную дверь, сбросив которую можно превратить легковой автомобиль в лепёшку. За металлом и камнем стен скрываются от посторонних глаз, на огромных площадях расставлены целые ряды люлек и кроватей, к которым тянутся провода и электроника, накрытых плотным стеклом, уберегающих малышей от постороннего воздействия. Тут света больше – он проникает через внушающие трепет огромные окна – в три человеческих роста, а по краям, у самых рам, алые шторы свисают подобно стягам и знамёнам нового коммунистического порядка.

– Вот ребята! – прозвучала механичекая речь Густава, а его ладони легли на стекло. – Это практически готовый партиец младенческого возраста. Тут всё поставлено на конвейер, – гордо прозвучало заявление. – Скоро, совсем скоро завершится процесс гипноформирования и этого малыша отправят в детсад, где продолжат воспитывать его жизненные устои и обучат навыкам жизни.

Давиан и Пауль аккуратно подошли к электронной люльке, чья пласт-оболочка покрыта тёмно-синим цветом ночного неба оттенком и заглянули в её содержимое. Там в блестящие пелёнки укутан ребёнок, а к нему, к ушам тянутся два чёрных проводка, плотно прилегающих к ушной раковине и прикрывая её чёрным пластиком.

– Это наушники? – спросил Давиан.

– Да-а-а, – пробренчала электронная гортань, – только не наушники, а «инструментарий гипнотического воздействия на реструктуризацию психики». Иначе говоря, это гипноформирование.

– Гипноформирование? – с опаской спросил Пауль.

– Именно, – Густав отошёл от ребёнка и пошёл дальше вдоль стройных рядов таких же инкубаторов, чеканя подошвами сапог шаг по мраморной плитке, сложив руки у поясницы, – гипноформирование – это гипнотический процесс, когда словом и электронным воздействием на мозг нам удаётся «сделать человека».

– В смысле?

– Коллективность, выхолащивание тенденции к единоличности, разрушение на первых годах жизни стремления к вольнодумству – всё это удаётся или практически получается, делать гипноформированию. Всё, что вы видели в людях раньше – агрессия у гвардейцев или жажда труда работников, горячее слово проповедников – это заслуга процедуры Коммунизатора… точнее он воздействует на душу на подобие гиперодителя и «нагревает» нужные участники психики.

– Коммунизатора? – хват удивления взял Пауля.

– Да, хотел же сказать. Коммунизатор это не только место, где созидается жизнь, но и целая программа гипноза во сне для них, – кончик правого указательного пальца металлом брякнул по стеклу ближайшей люльки. – Это программа, которая закладывает основы поведения и личности… но не поймите неправильно, так как они дети, то сейчас для них это ничего не значит, а когда они пойдут учиниться, тут в них и дадут эти семена первые ростки. Так, если ребёнка заказали на выборах на заводе – ему надковывают постулаты труда и промышленного самопожертвованию, которые в нужный момент жизни взыграют в психике, а если он нужен в Гвардии, ему прививают отверженность и военную жертвенность… мы с помощью этой сверхродительской системы гипертрофируем психическое «должен» до такой степени, что любой малейший отказ от программы вызывает сильнейший невроз.

– Извольте, но вам не кажется, что это жестоко? Так коверкать мозг?

– Во-первых, Директория считает, что у человека есть душа и в первую очередь мы воздействуем на неё… если бы всё зависело только от мозга, то у нас не было… сбоев. Во-вторых, а почему? Разве коммуна не должна брать ответственность по воспитанию своих детей? – Повернулся к Паулю Густав и, зацепившись сталью пальцев за нити капюшона отбросил его, показав лицо, разделённое на две части – нижняя, которая блестит механическими протезами и верхняя, с которой смотрят на юношу два чёрных, будто тьма, бездна, ока, прикрытые копной чёрно-седых волос. – Да, раньше и были семейства, которые определяли или помогали в этом ребёнку. Теперь их нет, и элементы Коммуны волей демократической и решают фатуму человека, поскольку больше некому. Так мы живём, и жить по-другому не сможем. Это система. Сломай один её элемент и всё рухнет и вновь этот край окунётся пожарище воин и разруху.

Они пошли дальше, выходя из этой станции, а Давиан с восхищением разглядывает перед уходом каждый инкубатор, явно радуясь тому, что эти дети, из безродных эмбрионов, вырванных из полу-искусственной утробы матери и помещённые в мутную жидкость, корректируются и развиваются по заказу предприятий и нагружаются догматами Партии, как какая-то электроника. На них даже как на людей не смотрят – мясо, которое когда-то должно отработать свой срок во благо Партии.

«Ребёнку даже не дают выбора на различное восприятие этого мира» – помыслил Пауль. – «Ему сразу задают нужную систему поведения, ему сразу говорят, кого нужно чтить, а кого боятся… его же программируют как какой-нибудь компьютер».

Древние идеалы всех радикальных левых и тех, кто мнил, что научный прогресс даст возможность выращивать человека без родительского крыла, а его воспитание будет проходить под тёплым взором Коммуны, обернулся ещё одной деталью красно-серого Вавилона. Технологии и идеи стали цепью, которая миллионы, сотни миллионов людей прицепила к единственному сюзерену – организации, которая якобы выражает волю народа. Люди сами загнали себя в железную клетку и ключ от неё выбросили поодаль.

Пауль и Давиан пошли дальше, за Густавом, который из довольно освещённого места, где полным-полно людей в халатах было, повёл их вниз, уводя по мраморным ступеням всё ниже и ниже, в темноту мрачных коридоров, куда слабо пробивается свет и редко то и мелькнёт лампа, чьё свечение настолько слабо, что глаза невольно начинают резаться.

– Куда мы идём?

– Сейчас увидите, товарищ Пауль.

Триада резко завернула за угол и уткнулась носом не в стандартные металлические глыбы железа или чугуна, а в дверь из древа, двухметрового размера, отдающей приятным дубовым ароматом, который создаётся тут искусственно.

За её порогом ребятам встретилась довольно странная и чудная картина. Густав их повёл по длинному коридору, вымощенному тёмно-коричневой плиткой, где свет максимально приглушается, а стены прохода – это боксы, в которых происходят различные вещи, видимые за стекольными панелями.

– Это что за место?

– Тут сразу две Станции, – рука Густава вывернулась вправо, – там у нас Станция конечного идейного конструирования.

Пауль с Давианом повернули головы и заприметили, как в пространстве бокса ведётся «реформирование» – дети, ясельного возраста, высажены на маленьких креслах и на каждом увешаны беспроводные наушники очки, скрывшие глаза и уши под пристальным взором человека в белом халате внимают тому, что им говорят и показывают.

– А-а что они делают?

– Им, товарищ Пауль прививают любовь к Партии, естественно. Она всё делает, чтобы её партийцы уважали и народ, и его зеркальное отражение.

– Как это делается?

– Они выслушивают курсы, где им, снова «прописывается» поведение и нормы, которые они должны будут соблюдать, а очки с помощью образов «кодируют» через зрение важных и уважаемых персон, а также «вписывают» черты плохих людей, которых Партия считает идеологами антикоммунизма. Хоть это и не всегда получается.

Густав продолжает рассказывать, идя вдоль стройных боксов, а тем временем Пауль настолько ушёл в себя, что не слышит его, пропуская речи гвардейца, мимо ушей, испытывая резкую душевную неприязнь к этому, с натяжкой говоря, человеку. Ему противно, что ребёнка с момента зачатия и до самой смерти взращивают на благо Партии и по требованию народной воли. В Рейхе уважение к государству и вере, к их сподвижником формировалось на литургиях, проповедях и бряцаньем молота Инквизиции, но даже там оставалось больше свободы, чем здесь. В Директории нельзя думать иначе, чем скажет Партия потому, что уже с рождения и до него сознание «программируется, так как надо», чтобы максимально избежать бунтарства и мятежей. Тотальный контроль над разумом людей был взят Партией, казалось бы, благодаря такой хорошей и благородной идее – «пусть ребёнка воспитывает общество, а у людей будет больше времени», но в мире, где Партия и народ вросли друг в друга став единым целым, эта технология стала не более чем способом подавления инакомыслия.

– А что по левую сторону? – спросил Давиан и напомнил Паулю, что они всё ещё на экскурсии и не следует надолго уходить в себя.

Рука Густава уставилась влево, и его машинная речь обозначила предназначение этих боксов:

– Это последняя Станция, которая работает с сознанием малышей. Когда всё загружено в психику только остаётся ждать, пока они знания и опыт, чтобы информация, выданная здесь, активировалась и утвердила ребёнка в правильности выбранной им веры коммунистической.

– Так чем занимается эта Станция? – вновь вопросил Давиан, с удивлением взирая на то, как дети.

– Тут им вкрапляют в сознание, что иметь в собственности что-либо или владеть большим, чем позволяет Партия – грех против народа! – заголосил Густав, и его механически усиленная речь затрясла стёкла боксов. – Десятки лет назад люди то и дело занимались накопительством, грабежом друг друга, и ложью, для получения имущества.