Под ласковым солнцем: Ave commune!

Тяжелый вздох и такой же тяжкий выход слышится с противоположной стороны, прежде чем последовал ответ:

– Да… ты прав, Давиан.

– Почему?

– А ты оглянись вокруг, друг. Разве тебе по нраву, что мы живём как крысы в норах? А может тебе нравится, что люди доведены до состояния автоматонов, чёртовых роботов, которые только и умеют, что выполнять, сказанное Партией?

Тембр речи Пауля сильно задрожал, то ли от волнения, то ли от гнева или нахлынувших эмоций, Давиан отсюда не может это распознать, но чувствует, что надлом в душе друга созревал давно, только умело сдерживался, но всё же наступил момент, когда психика вскипела, не в силах больше держаться за грань спокойствия.

– Молитвы и литании… и кому?! Коммунизму и Партии? Лицемерие и ложь на каждом шагу! Это тебе не напоминает одну огромную секту, верящую в несбыточную мечту, которая стала адом!?

– Но ведь… это залог свободы.

– Это не свобода! Это не свобода, Давиан! – воет Пауль и вздымает руку в сторону партийца, заставив того напрячься. – Ты посмотри на тех, кто стоит за тобой. Вся! Вся их жизнь, начиная от чёртовой пробирки и заканчивая сегодняшним днём это результат не их выбора! Их делали на заказ, как долбанные игрушки, как вещи!

– Стабильность и развитие…

– Да пошло оно всё!!! – взревел Пауль, не дав закончить фразу Давиану. – Это нестабильность и развитие! Это рабство в высшей степени! И я не собираюсь быть рабом у дрянной Партии! Это идиотизм!

– Успокойся… тише, – попытался успокоить Пауля, Давиан. – Но ведь это основы коммунистического устройства.

– Ты осмотрись… и скажи, во что всё выродилось? Может уничтожение человечности и создание целой цивилизации бездушных и механически-покорных людей это прогресс? Может то, что твоя зубная щётка, да и ты сам принадлежат толпе хорошо? Ну а может, то, что каждая мелочь твоей жизни решается с мнимого разрешения народа?

– Это демократия!

– Тоталитарная, Давиан! – обрывает речь юноши Пауль. – Я не хочу и не желаю смотреть на всё это… у меня нет сил, я не могу терпеть вездесущий «партийно-народный» контроль. Я не хочу, чтобы положение кровати в моей комнате или любой другой шаг нуждался в народной санкции. Это безумие, Давиан, за которым кроется его сюзерен.

– Сюзерен? – возмутился Давиан. – Ты о чём говоришь?

– Ты слеп… слеп и глух. Не видишь и не слышишь голоса тотальной власти Партии, не видишь её коварной руки, которая всё решает.

– И что ты будешь теперь делать? Ты собрал подле себя три десятка человек… каковы ваши цели?

– Я хочу вернуться… я попрошусь обратно в Рейх. Лучше там, среди людей, чем здесь, посреди человекообразных автоматонов.

Но Давиан и Пауль оба понимают, что этот мятеж обречён. Главный бунтарь это ясно осознает, и вспоминает, что только единовременная вспышка эмоций привела его к такому результату. Он, силой своей речи, смог склонить три десятка человек, на которых не подействовало гипноформирование, но что дальше? Пауль чувствует, что концом этого спектакля может стать только печальное и трагичное завершение, но пока есть время, он будет его играть, продумывая все возможные пути побега.

– А помнишь, как мы когда-то стояли в подвале магазина и спорили, о том, что есть коммунизм? – спросил Давиан, желавший отвлечься от темы мятежа.

– Да, помню, – речь Пауля обмякла, стала более спокойной и тёплой. – Но как видишь, каждый из нас оказался неправ. Все мы там ошибались… все.

– Хватит! – раздаётся звероподобный рык позади Давиана. – Пора кончать эту мерзость!

Давиан услышал грохот, лязг металла о бетонную поверхность и мгновенно прижался к стене, чтобы не быть задавленным. И через полсекунды перед ним пронеслась гора металла и тканей, спина которой выгнулась вперёд, как шея змея. Стоило Форосу мелькнуть ярким следом в сознании, Давиан помчался за ним. Существо одним взмахом руки оттолкнуло Пауля в сторону, и юноша улетел в противоположную сторону, приземлившись у баррикад другого коридора, выйдя из сознания.

– Не-ет! – потянулся Давиан за Форосом, пытаясь его остановить, но было слишком поздно.

По корпусу Фороса застрекотали пули и вспыхнули искры рикошетов, рвущих ткань, но это не помогло и существо вступило в скоротечный бой. Одним восходящим ударом «Коммузария» Форос порвал корпус мятежника, облачённого в серую одежду. Другой удар заставил латунную поверхность посоха погрузиться в тело бунтовщика, насаживая его подобно мясу на шампур и отбрасывая в сторону.

Давиан слышал, как вопят люди, как пытаются защититься, но ничего не спасло их. Три измученных минуты хватило, чтобы подавить это опрометчивое выступление, три минуты и весь Холл из серого стал красным, искрасившись в краску из крови, а пол завален обезображенными останками.

– Почему!? – возопил Давиан, внутри которого рождается отвращение к содеянному иерархом.

Алые капли стекают с посоха Фороса на пол, а его древко и звезда пятнают куски вырванного мяса, которые существо немедленно счистил. Форос медленным шагом направилось к Паулю, который только стал приходить в себя и не видел, к чему привели его бунтарские действия.

– Мне только нужны были причины и цели их поступков! – рявкнула металлическая гортань. – Запомни! Грешащие против народных порядков будут ликвидированы в любом случае!

Тучной глыбой навис Форос над Паулем о шесть пальцев его ладони сцепились на горле юноши, поднимая его. Адские огни сравнялись с живыми глазами парня.

– Товарищ главный Помощник Младшего Всепартийного Творца Слова, что будем делать? – спросил милиционер, вбежавший сюда в окружении десятка людей.

– Созывайте народ, младший начальник, – загрохотал низкий грубый и устрашающий голос, – будем обращать в равенство бунтовщика.

Глава восьмая. Обращение в равенство

Следующий день. Главная площадь Улья.

– Ave Commune! Ave Commune! Ave Commune! – с такого девиза, повторенного три раза, собравшегося народа, к своему началу подошло народное судебное заседание, которое должно было решить судьбу того, кто посмел восстать против установленного «народом и Партией» бытия.

Небеса облачились в мучительно-тёмный удушливый покров облаков, густой и мрачный, какой бывает только перед бурями, что будто бы намекает на то, что сама природа осуждает происходящее.

– Ave Commune! – прозвенело в воздухе хором десяти тысяч голосов, уподобившись боевому кличу обезумевшей толпы, которой не важна судьба одной человеческой жизни, ибо так сказала Партия.

Средь всей толпы находится и Давиан. Благодаря Форосу ему выделили самое первое место начинающих рядах, которые начинают стелиться от высоких ступеней «Дома», который очень сильно походит на языческое античное капище, канувших в лету римлян или греков.

– Ave Commune! – снова сотрясается пространство от гулкого воззвания народа к своей Коммуне и всей Директории.

Все кричат громкий клич, который создавался ещё на заре этой страны и служит для воодушевления народных масс, которые, проговаривая сие девиз, относят себя к безликим частичкам исполинского механизма, протянувшегося от государств российских до Рейха и Либеральной Капиталистической Республики.

Но на этот раз губы Давиана не раскрываются, чтобы кричать в унисон вместе с десятком тысяч. Он чувствует, как тяжесть ложится массивной гирей на сердце, как его душу сковывают цепи скорби, и он не может ни ликовать, ни осуждать того, кого передали на суд народный.

– Ave Commune! – взревела толпа, выкрикивая шестой раз один и тот же девиз, взывая к началу судилища.

Губы Давиана кривятся в отторжении этой процессии. Ему по пути рассказали, что монотонное воззвание к Коммуне, к самой Директории должно повториться раз семь-восемь, чтобы начался суд, ибо это «не оскорбит дух коммунистического правосудия, который создаёт на них, дабы они вершили истину», как пояснил один из партийцев, с опьянённым выражением лица, идущий на суд.

«Прям митинг религиозный» – себе сказал Давиан, страшась произнести это в толпу, ибо знает, что эти слова станут последним, что он произнесёт – толпа, её народный гнев, не пощадит его.

Целый день Давиан провёл, ощущая, как волнение сотрясает его душу, как тревога холодной рукой подступает к сердцу, с ропотом ожидая, когда начнётся это представление, концерт народной власти, за которой кроется умелая манипуляция одного из самых жестоких партийных лидеров. Целый день мучительных ожиданий кончился и теперь он стоит здесь, на огромной площади, заполненной ревущими и воющими людьми, которые трудно называть таковыми.

– Ave Commune! – эхо десяти тысяч голосов в предпоследний раз оглушительной волной сотрясает пространство у площади.

Они, десяток тысяч, пришли сюда, потому что так им сказали их партийные царьки и вожди на заводах и фабриках, в распределителях и школах, везде и всюду, где правит «общественное самоуправление».

«Чёртовы шестерни, жалкие черви» – выругался в надменной манере Давиан, посматривающий на лица, перекошенные и искажённые в безумной гримасе.

Они пришли, потому что им влили в уши, что тут произойдёт суд над опасным преступником, отступником и треклятым мятежником, который едва не подорвал основы их мира. И никто не будет знать, в чём дело на самом деле, никого не просветят, сказав, что у паренька попросту сдали нервы, что он всего лишь захотел домой. В нелёгкой борьбе за права народа и коммунизм Партия не станет говорить, что юноша только и защищал девочку, у которой решили «обобществить» лекарство. Никто этого не узнает, это останется только в уме тех, кто стал свидетелями маленького бунта, даже милицейские протокола не отразили действительности, прогнувшись под «партийным наставлением и праведным виденьем ситуации».

– Ave Commune! – последний раз народ, в своём невежестве, выкрикивает девиз Директории и своей Коммуне, медленно умолкая.