Под ласковым солнцем: Ave commune!

– Боюсь, что им всё равно. Они озабочены лёгким голодом, распалённым желанием беспорядочных половых связей в «Храме полового учения» и карательным мечом Партии. Им не до Генеральной Партии, и не до её деяний.

На этот раз Давиан ощутил могильный холодок, ползущий под кожей волной ужаса, ему сделалось в один момент и страшно и яростно. Несправедливость и жестокость, лживость и опасность со всех сторон, религиозная фанатичность к господствующей идеологии: всё это породило ярое отторжение Директории в душе Давиана, но сие мгновение и вызывало страх за собственную жизнь, перешедшее в естественный вопрос к себе «Как же мне жить дальше здесь»? А это сменилось любопытством:

– Юля, а откуда ты всё это знаешь? Откуда сведения, что творится за кулисами?

– Есть то, что тебе пока знать не нужно, – коварно ухмыльнулась Юлия. – Просто хватит того, что ты не будешь говорить о своём знании. Иначе и тебя и меня «примут» и поставят на колени, как твоего друга, став «обращать в равенство».

Глава девятая. Анархо-тоталитаризм

Следующий день. Двенадцать часов дня.

Парк, или точнее то, что на него отдалённо похоже, трещал часом ранее от количества людей, которые приходили сюда послушать сладкие речи о том, что творится за стеной границы, какие некоммунистические, а значит еретические, нравы там правят. И рассказывали её два человека, с ярым пылом и погружением в каждое слово, распаляя огонь в тысячах сердцах толпы.

Совместная проповедь Фороса и Давиана обязана была стать одним из самых значимых партийных просветительных мероприятий в этом Улье. Они должны были убедить одним только словом тысячи людей в тщетности надежды на благую жизнь за пределами Директории Коммун. И люди, то ли от страха, то ли от того, что действительно поверили в это, согласились с пламенным словом проповедников от Партии.

По окончании всех мероприятий Форос уверил Давиана, что тот может скоро, совсем скоро, стать полноправным партийцем. Новоиспечённый иерофант коммунистической идеи наигранно порадовался и поблагодарил Фороса за такую щедрость и скорость передвижения по карьерным лифтам. Тогда лицо юноши украшали и смех, радость на пару со счастьем, которое отравила фальшь игры, в которую теперь вынужден играть Давиан.

Но теперь лицо одинокого парня ничего не красит. Он смотрит по сторонам и видит не парк, а серое монументальное изваяние партийному величию, которое отразилось бесчеловечностью в душах миллионов. Теперь Давиан видит, что нет никакой «массовой» Партии, в которой все жители Директории – партийцы, нет её, а есть круг самых рьяных и фанатичных, за которыми поставлена «народная воля» и которые обрели такую власть, которая не снилась и чиновникам Рейха.

– Но что же остальные? – сам себя спрашивает юноша, сидя на лавочке в парке и с печалью созерцая его бесцветные реалии.

С «истинной Партией», которая и держит метрополией все Коммуны и стянула под единым знаменем всех, сшив их души нитями идеологического фундаментализма, Давиан разобрался. Это Форос и Густав и ещё сотни, тысячи таких же как они – сильных и настолько окрепли в двоемыслии, что выдают партийный террор как «народную волю».

– Но люди?

Давиан обратился к воспоминаниям, только стоило шёпоту вопроса сойти с его сухих губ. Вчера, позавчера и прочие дни, которые он провёл здесь, везде и всюду он видел, что роль Партии в Директории однозначно руководящая, но не глобальная. Юноша припомнил, как бывал на одном из заводов, на проповеди. Там из Партии были только руководители, которые занимались решением исключительных вопросов, важных для партийной власти, а вот всё остальное, что не представляет столь животрепещущего интереса для «повелителей жизни». Партия знает, что люди не решат ничего супротив неё, ибо всё дол мелочей пропитано идеей, которая на века определила их действия. В уме Давиана возникли образы недавнего прошлого – вся «Площадка»[2] на заводе решала, путём голосования, сколько один-единственный их работник будет тратить времени на перекур – три минуты или пять? Были прения, споры и даже голосование, которое отразили в Протоколе. Площадке отдали вопросы рабочей сферы, настолько мелкой, что Партии нет до этого дела, и она решает их, путём воплощения «народной воли».

Вся эта ситуация Давиана сильно поразила. Он вечно себя спрашивает – как можно решать судьбу людей, почему общество желает контролировать каждого человека? Каждую деталь в нём, манеры и привычки. Тут нет Партии, нет её идеологического императива и люди вроде бы должны быть друг за друга.

– Почему? – снова спрашивает себя Давиан, столь же тихо, чтобы никто не услышал – ни проходящие мимо партийцы, способные доложить на него «куда надо», ни понатыканные всюду средства «народной слежки», вроде датчиков записи, сведения которой могут послужить железным основаниям для преследования и жестокой расправы.

«Почему они продолжают вести себя так, как им приказала Партия?» – вопрошает у себя Давиан и от бессилия и уныния наклоняется под давлением усталости и касается ладонями волос на голове и тяжело выдыхает.

Ещё одно воспоминание пришло на ум Давиану и его призрачные образы, черты того происшествия моментально воплотились перед глазами. Тогда всё произошло в больнице, в одной из её палат. Давиан вместе с Форосом вели проповедь, распаляя в больных сердцах огонь ненависти к Рейху и когда их слова стали менее огненными, а время говорило о скором конце речей, когда одному из больных стало плохо. Но вся врачебная «Площадка» решила общим голосованием не помогать больному, ссылаясь на то, что их смена окончилась минутой позже и нужно подождать, пока не заступит следующая. Давиан так и помнит их ответ – «Для защиты прав трудового народа, общим решением Площадки, в помощи больному отказано, так как его здоровье больше не наша компетенция. Народ здесь власть и народ так решил».

Но эти дифирамбы народно-трудовой демократии были быстро прекращены властным «Словом Бригадира»[3], который принудил их по Партийной линии помочь скрючившемуся от боли человеку.

Давиан понимает, если Партия не будет поддерживать работу учреждений, не будет заставлять работать массы народа, то всё придёт в упадок и даже развитые технологии не спасут страну от краха. И не будет тогда нужды в такой Партии, и её власть пошатнётся, а затем будет разбита, врагами внешними или внутренними – неважно.

– Власть, – шепчет Давиан, будто бы цепляясь за нить, которая его выведет к конечному ответу.

Но, если главное для Партии – власть, то для народа – ощущение властности. Юноша чувствует, что люди здесь просто нуждаются в том, чтобы чувствовать себя властно-важными, она хотят управлять чужими жизнями и принимать важные решения, даже если они нарушают те жалкие осколки частной жизни, которые в этой стране остались.

Чтобы понять для себя, насколько народ Директории, испив яда из не иссыхающего источника духовно-идейной отравы, поразившей душу и мозг, погряз в игрушечном народовластии, в безумии «общей воли», Давиан вспомнил ещё один случай. Это было не на проповеди и не на одной из прогулок с Форосом, когда партийный иерарх взахлёб распевал хвалебные гимны Партии. С лёгким уколом у сердца и тяжестью в груди Давиан помянул, что тогда с ним был его друг, наверное, уже бывший, – Пауль. Всё произошло в Соте, общежитии, когда они по нему разгуливали, рассматривали и изучали, как оно устроено внутри.

В одном из Холлов состоялось целое собрание – выстроились человек двадцать в серых одеждах и один из них вёл Протокол, что говорило о важности собрания и его юридической силе. Давиан всячески пытался выбросить детали того дня, ибо всегда считал это ошибкой Директории, «единичным сбоем», он отказывался верить, что в такой просвещённой стране такое возможно. Но теперь он понимает, что это не просто ошибка, а систематическая практика, которая с лёгкой подачи тяжёлой руки Партии позволяет людям ощутить себя властью, напоить их властолюбие и тщеславие, подавить революционные позывы к «народовластию».

Человек пятнадцать или чуть больше решали судьбу одной девушки, которая как, оказалось, отказалась участвовать в «удовлетворении потребностей общества, сексуальной направленности». Для Давиана эта ситуация была противна, она и сейчас взывает к сердцу клокотанием ярости, и жутким негодованием, но вот для «просвещённого» народа это оказалось весьма обычным.

«– Эта тварь отказала народу в удовлетворении его потребностей, тем самым поставив свои частно-личностные интересы превыше общего блага!» – кричали с одной стороны, в то время как с другой оппонировали – «Она имеет право на неприкосновенность».

Пауль и Давиан стояли минут десять и наблюдали за процессом народного линчевания и осуждения, так как тех, кто хотел бедную девчушку вовлечь в процесс удовлетворения «общих интересов общества». Но даже тогда, ещё не зная всех принципов и начал Директории Давиан ощущал, что ей не укрыться от наказания, поскольку Холл рассматривается как «микро-коммуна», а доктрины «Ave Commune!» и «И всё для Коммун» напрямую говорят, что человек «должен отбросить свои гнилые индивидуалистические интересы и сделать всё, что коммуны всех уровней оказались довольны его работой».

Упомнив случай, Давиан пытается раскрыть сущность структуры, которую в сумасшествии народной воли родила Партия. Тут нет государства, нет властной иерархической системы, которая бы была государством в полной его мере. Нет парламентов, нет правительства, нет даже судов, кроме народных судилищ – государство в значительной своей сущности вытравлено Великой Революцией.

– Но что вместо него? – шёпот Давиана обозначил вопрос.

Кроме Партии в Директории есть ещё четыре Сферы или Общественных Гильдий, которые расположены равно повинностям и по сути являются структурой общества Директории Коммун. Гильдия Труда[4], Гильдия Войны[5], Духовно-Научная Гильдия[6] и единственная сфера, где люди освобождены от повинностей и не на социальном статусе несут отпечатка работы – Общепартийная Гильдия[7]. Вот четыре направления, в центре которых расположилась Партия, обозначив своё положение метрополии по отношению к Гильдиям. И каждой Сфере установлено своё правление, своя иерархия и подчинённость, принимаются свои общественные нормы и только когда объём интересов раскидывается на несколько Гильдий, люди принимают «Народные Законы» и тому подобное. Но самое интересное для Давиана иное – в каждой Гильдии над отдельным человеком возвышается «орган народного управления», который и полностью берёт под контроль жизнь рядового партийца. И эти органы народовластия никоим образом не связаны с Партией, они формируются из всех работников той или иной отрасли, согласно «пространственному контуру полномочий». Только начальники от Партии, поставлены для тоталитарного надзора, а всё остальное, вся мелочь незначительные разборки между партийцами, технические регламенты, нормы труда – всё это отдано на волю народа.

Вся это Давиану напомнило воплощение утопических идеалов философов анархии из древности. Они мнили, что люди, отбросив власть государства, и растерев его в пепел, станут абсолютно свободными. Вольные граждане, уничтожив машину государственного принуждения, создадут федерацию гильдий и свободные сообщества, да начнут жить в свою радость.

В Директории Коммун давно умерло последнее государство, а всё общество распалось на Гильдии и сообщества, всё решается на референдумах и народных голосованиях, а значит, тут воцарилось правление господина анархизма? Действительно ли госпожа анархия поселилась в этих краях?

– Но ведь… – воспротивился мысли о свободном духе этого края, вспомнив про случаи тотальной власти и контроля людей за жизнью своих братьев и сестёр.

Партия – тот кровавый пастырь, что ведёт народ в бесконечность за «светлым будущим», но её роль в том, чтобы тащить поводок, топить в крови неугодных и указывать путь. В полном рабстве держит себя народ… в рабстве у самого себя. Тоталитаризм, порождённый народной анархией.

– О чём задумался!? – прозвучал возглас, и Давиану пришлось отвлечься от мыслей, чтобы увидеть, кто к нему обратился.

У самой лавки, почти перед ним стоит девушка, с тёмным волосом, развивающимся под порывом лёгкого ветра, покалывающего кожу. Лишённые яркого цвета и жизненного окраса, как и всё вокруг, одежды свободны и так же дёргаются под напором холодного воздуха. С острого, будто вытесанного из холодного камня лица, на юношу смотрят глаза коньячного оттенка.

– Юля, это ты? – удивлённо спросил парень, выравниваясь спину и выходя и позы обречённого человека.

– Ну, не Апостол Коммун же, – чуть усмехнулась девушка и присела рядом. – И даже не его знакомая.

– Вот осторожнее ты была бы с такими словами, – обеспокоился Давиан. – Тебя за такие слова могут покарать. Ты же… – юноша внимательно и осторожно смотрелся и шёпотом продолжил. – Ты же упомянула самого верховного лидера, без цели его облагородить и почтить.

– Да ладно, – с намёком на печаль отмахнулась девушка. – Нас даже за адекватных людей не держат, так что мне бояться нечего, поверь.

– И всё равно, – настоял Давиан. – Ты должна быть осторожна, иначе загребут тебя и «обратят в равенство».

– Ох, а откуда за меня такое беспокойство? – сложила Юля руки на груди. – Зачем тебе, самому наследнику дела Фороса, беспокоится за обычного «народно-ненормального» законника, которых держат как за посмешище?

Давиан примолк. Он и сам не знает, откуда в нём родилась такая тревога за практически незнакомого человека. Даже в Рейхе, там, где балом правит церковь и Культ Государства, он не питал волнений за друзей или знакомых. Да, он знал, что за любым из них могли прийти отряды милиции или Корпус Веры[8] из Империал Экклесиас[9], но даже там, в окружении друзей и приятелей он чувствовал себя свободнее, безопаснее, вольнее, чем тут, в мире, который некогда ему был так желанен.

– Давиан? Почему молчишь? – прозвучал вопрос от Юли, которая его игриво пихнула в плечо.

Но юноша продолжает молчать. Он понимает, что пришёл сюда за светом мечты, но нашёл лишь мрак разочарований, но не может осознать, откуда в нём столько взволнованности об одном человеке.

– Давиан?

– А? Что? Прости, я задумался.

– О чём?

– Юля, конечно у меня за тебя будет беспокойство. Благодаря партийной линии я потерял Пауля, единственного друга здесь… я боюсь, честно.

– Чего боишься? – вкралась в душу вопросом девушка, бросив взгляд на собеседника.