Под ласковым солнцем: Ave commune!

– Там, – ткнул в пустоту Давиан, но Юля поняла и помогла Давиану подойти к лестнице на крышу.

Давиан отцепился от Юли и рухнул на дверь и только вовремя подставленные ладони не позволили ему приложиться лицом. Юноша нащупал дверную ручку и дёрнул за неё. Тяжёлая, отлитая из железа дверь со скрипом подчинилась и Давиан вместе с Юлей прошли дальше.

– Как же так… как же всё так вышло… как так люди могли стать бездушными, чтобы такое вытворять… как же так? – слабо лепечет Давиан, пытаясь понять, каким образом народ смог всё это учудить.

– На крыше обсудим… а сейчас тише, – помогая подняться по лестнице парню, сказала Юлия.

Парень с девушкой выбрались на самую крышу, возвысившись над третьим этажам здания. Давиан поковылял к краю и устремил взгляд усталых очей на запад, желая увидеть, как солнечный диск гаснет в объятиях заката. Но огромные каскады зданий не позволили ему это и сделать и всё, что напомнило о закатном времени, так это небесная твердь, которая ближе к заходу выкрасилась в светлые, огненно-золотистые тона, в которых утонул весь горизонт, заленился в приливах небесного пламени.

– Жалко, что не видно заката, – грустно сказала Юля.

Но Давиан не услышал её. Его кожные покровы стал покалывать холодок, а по телу пробежало чудесное ощущение свежести и вечернего хлада, которое уносит боль с собою вдаль. Он ощутил, как его одежду трепещет ветер, он же и касается его своей призрачной рукой.

– Давиан! – слышится оклик. – Ты как?

– Со мной всё в порядке. Полегче. – Парень обернулся и смог разглядеть, что лицо Юли измарано в саже. – Ты сама как?

– Как видишь, я пережила это безумие.

Губы Давиана содрогнулись от прикосновения эфемерной улыбки, рождённой то ли от бессилия, от осознания глубины всего идиотизма, который породила Директория Коммун во главе с её партийным лидером, а горло выдавило слова, объятые жгучим пламенем ненависти:

– Проклятые фанатики.

Юля ощутила, что её щёки пятнает чёрное касание гари и стала их утирать, а Давиан тем временем окунулся в омут памяти, пытаясь понять, как его так занесло.

Всё началось с самого утра, когда вместо бесконечно серого полотна на небесной тверди оказались лазурные дали, освещаемые неугасимым солнцем. Это было весьма странным для Давиана, он знал, что серое небо – часть Генеральной Линии Партии. Причину этого он узнал позже.

С утра он вместе с Форосом вёл проповедь о том, как плохо быть гражданином Рейха и как прелестно, что сам Апостол Коммун подтвердит эти слова. Давиан искренне терпеть не мог, что говорил тогда, ибо лепил на себя маску лицемерия, но всё же ему пришлось врать, как раб господину, что партийство – лучший выбор.

А тем временем Улей красился и наряжался, как невеста перед свадьбой. Всюду и везде вешались флаги и штандарты, ставились маленькие статуи, а слуги повинности слова собирали людей и читали с ними молитвы и ксомуны. Город утопал в нечто религиозно-культовом и практически каждый человек был опьянён дурманом преклонения. Глаза сотен светились больным светом, партийцы с утра трудились, прихорашивая град, а Народная Милиция отловила каждого, кто подозрительно выглядит и «ликвидировала» прогоняя через народные суды. Всё казалось возбуждённым и нервно, но это было только в радость

Затем Давиану пришлось идти на главную площадь, где он встретил Юлю. Народные массы только прирастали, так как все желали увидеть Апостола Коммун и к полудню сотни тысяч человек давились уже в единой толпе. Распевались молитвенные воззвания к Апостолу Коммун, люди шёпотом благодарили его, за то, что сегодня взошло солнце. Давиан мгновенно понял, что по всем эфирам, по телевизору и радио, беспроводным коммуникационным каналам было разнесена благая весть – люди видят сегодня образ солнца по воле Апостола, что было подхвачено с самого начала вакханалии.

А огромную сцену сначала взошёл человек, объятый в шёлковые серо-красные одежды, смахивающие на саван без капюшона. Это оказался Архонт Улья, управляющий «городским отделением Партии… но не самим городом, ибо власть над ним принадлежит народу», как говорят иерофанты коммунизма.

Он тут же пустился в хвалебные оды Апостолу Коммун, стал рассказывать, что все они живут и существуют лишь потому что, есть Он. И сегодняшнее солнце – это результат молитв и действий «великого пророка коммунизма, который несёт голос духов первокоммунистов – Маркса и Энгельса, что взывает к ним из глубины веков», как выразился Архонт.

Давиан был в шоке от того, что тысячи людей одномоментно ударились в истерический плач, заполнив страшным воем всю площадь. Модифицированные ушные аппараты Фороса и прочих иерархов, разделивших своё тело с машиной, выдержали этот рёв, а вот Давиан и Юля едва сознание не потеряли от столь дикого рыдания. Но все успокоились, когда на сцену взошёл он – «денника праведных идей» «сын зари эры коммунизма»… сам Апостол Коммун в окружении Гвардии явил себя перед народом. Это высокое, три метра в высоту существо, окутавшееся в яркие, слепящие глаз неестественным внутренним светом рубиновые одежды, взглянув на которые можно ослепнуть на какое-то время. В толпе завопили, что его лик настолько светел, что ослепляет и народные массы стали скандировать «Апостол Коммун», а затем перешли и на яростный крик. Давиан напрягся и различил одежду Апостола – его механические ноги, торс из металла скрывал плащ рубинового цвета, расшитый начищенным до слепящего блеска златом и серебром.

Громоподобный голос донёсся из всех колонок и народ в одно мгновение пал на колени перед Апостолом Коммун, став ему кланяться. Давиану пришлось подчиниться, и он вместе с Юлей стал отыгрывать роль шестерни в механизме, которые «рады» появлению хозяина. Была пара человек, которые замешкались и вовремя не преклонились и народ, на почве безграничной любви повалил таких на землю и сломал ноги, прикрикивая – «не хочешь сидя чтить великого Лидера, будешь это делать лёжа». Несколько парней и девушек моментально были свалены и их конечности под неприятный хруст изломали, приведя их в нужное положение.

Апостол Коммун запел сладостные трели про своё величие и могущество, про то, как важно быть равными… пел он примерно часа два, пока народ ему кланялся и плакал, кланялся и плакал.

Давиан думал, что Империя есть оплот Культа Личности, возведённого в состояние религии, но здесь он открыл для себя новые горизонты возможного извращения над душами людей. И больнее всего ему было наблюдать за Паулем. Его друг, старый приятель, словно не увидел товарища. Колкостью взялось сердце, когда Давиан смотрел на исхудавшего и лишённого жизни в глазах Пауля, лицо и голову которого украсили шрамы и следы врачебных нитей… словно его шили-перешили.

Верховный лидер прекратил акт преклонения одним взмахом руки, которым он попросил подняться толпу людей и правой рукой дал им понять, куда устремить взгляд пламенных очей. Партийцы обратили взор на крыши зданий, где выстроились сотни отобранных человек. Апостол Коммун заявил, что эти люди специально выбраны «народными приапостольскими сообществами», чтобы потвердеть «власть людей». Если они, собравшиеся, проголосуют сейчас за прыжок, то те бедняги сиганут с крыши, чтобы подтвердить свою любовь к Апостолу.

Перед глазами Давиана встал образ ближнего востока, возникший из воспоминаний об уроках истории, времён халифатов и крестоносцев. Всё напоминало ритуальное жертвоприношение во имя лидера, а Апостол Коммун походил на «старца горы», который дабы потешить своё самолюбие готов во славу свою пролить крови чужой.

Естественно разыгранный референдум решил – смерти во имя его имени к верховному лидеру быть. Одним взмахом Апостол Коммун сбросил сотни человек с крыш, которые на почве, взыгравшей в них фальшивой любви и рьяного почитания, пали на асфальт подобно дождю, что вызвало бурю ликования в огромнейшей толпе.

Ужас на пару с омерзением взыграли внутри Давиана, но он мгновенно подавил их в себе и не дал бранной речи вырваться из горла. Скрипя зубами и с гневом в сердце, он покорно продолжил участие в том, что продолжилось дальше. Все запели шестнадцати строчный ксомун «Слава лидеру», где воспевался Апостол. Люди, нет – жалкие подобия людей, чьи души во время «воспитания» были запрограммированы на заведомую любовь к лидеру, пели шестнадцать строк, и буквально давились слезами радости, зачитываясь словами похвальбы.

Но затем… Давиан понял насколько души людей искалечены вирусом фанатичного проследования за личностью, которую сами взвели в образ веры, подняли на штандарты. Апостол высказал пламенную речь о том, что тот, кто за ним не пойдёт, не будет исповедать путей его, то того ждут вечные страдания. Он сказал, что тот, кто не похож на него в аспектах духовных, есть отступник, которого необходимо покарать. «Идите – судьи народные народом являющиеся. Делайте всё, чтобы найти гадость вражью и карайте… карайте её».

После того, как слово было сказано – они двинулись. Огромные народные массы людей, объятых огнём жажды народного правосудия, ринулись, скованные единой волей, воздавать всем, кто им покажется недостаточно твёрдым в вере в коммунизм. Юридически судить всем Ульем никто не воспрещал, только проповеди слуг повинности слова удерживали людей от стихийных демократичных судов, но теперь сам Апостол – высший начальник всех повинностей дал вольную.

Давиан помнил, что быт обычного работяги из сообществ и коллективов, входящих в область повинности труда не отличается разнообразием. От работы и до комнаты в холле, перебивка на споры в коллективах, голосования и возможность редкого отдыха. Не хитро, тускло и уныло. И тут появилась возможность грандиозного веселья, где нет ограничений и запретов, ибо они сняты самим Апостолом.

Огромные толпы и массы людей побежали искать тех, кто не был на проповедях Апостола и как только группы народа их находили, то наказание следовало незамедлительно. «Неверных» вешали, вспарывали, топили, резали и стреляли – делали всё, чтобы доказать свою лояльность верховному лидеру и идеям Директории Коммун. Обезумевшие орды партийцев утонули в едином порыве карать и лить крови во имя Апостола, без жалости и сожаления, без моральных угрызений. Таков народный суд – жесток и беспощаден, слеп и лишён милосердия, преисполнен кровожадностью.

Своими глазами Давиан видел, как тридцать человек забили камнями хрупкую девушку, которая по их просьбе причитав ксомун «Слава Лидеру» сбилась с двух последних строчек. Они кричали с неистовством в глазах, что она – предатель, раз не знает «святых строк». Ещё двадцать погрязших в сумасшествии партийцев разорвали мужчину за то, что он показался им «недостаточно твёрдым в идеях коммунального народа» поскольку не принимал участия в бесчинстве.

Давиан поспешил в свой Холл, но понял, что там нельзя будет укрыться, ибо вирус сумасбродства поразил мозг многих. Личные комнаты громились и крушились, двери спокойно открывались системными операторами, которые были заодно с толпой. Людей, скрывавшихся там, жестоким образом убивали, для того, чтобы их имущество «обобществить», сделать «истинно народным». Обычный грабёж «силы народного суда» облекли в форму благородства народовластия и свободы от тирании морали и государства, которые давно были выброшены на помойку истории.

Воспоминания Давиана оборвались вопросом:

– А как ты оказался в библиотеке?

Юноша тяжело выдохнул, прежде чем ответить, устремив своё взгляд с крыши на улицу, где догорали маленькие огоньки слабого пламени.

– Когда Улей стал похож на поле битвы, я искал, где спрятаться… я не знал, куда можно уйти, чтобы всего этого не видеть. Они… они жгли всё – мусорные баки, стены, людей. И тогда я забежал в первый попавшийся дом…

– И это оказался книжный распределитель?

– Именно. Я думал, что здесь можно будет переждать эту… «бурю народного гнева», что б её. Но я ошибся. Один из митингующих идиотов закричал, что библиотека – это «оплот зла», что в ней можно найти знания «противоречащие идеям Апостола».

– Так тебя…

– Да Юля. Я даже ничего сказать не успел, как меня повалили. Честно, я пытался защитить людей, которые были здесь же. Я встал между «апостолистами» и теми, кто тут прятался. Меня спасла только мантия, – Давиан слегка коснулся слегка испачканной алой ткани, которая покрылась дырами и порезами, – если бы немой статус, я убили бы на месте.

– А где тогда все остальные, кто был в библиотеке? – спросила Юля, сделав шаг навстречу Давиану, и тоже навострила взгляд на разгромленные улицы.

– Ты вон, посмотри вниз. – Давиан показал на местность, которая прямо под ними; там ребята увидели, как с фонарных столбов свисают люди, покачиваясь под напором холодного ветра.

– О… как же так можно?!

Где-то в глубине разума Давиан понимает, к чему было всё это сделано. Парень явно ощущает причину того, что было учинено с лёгкой подачи Апостола.

Если в Рейхе, на его родине лояльность к Императору поддерживается строгой моралью, фанатичным и тоталитарным контролем государства, а неугодные карались механизмом бесчисленных органов карательной власти, то Директория пошла по иному пути. Здесь всё отдано на откуп народу, который превратился в инструмент. Весь этот погром – глобальный фарс, устроенный для «чистки» рядов населения. Давиан лично видел, как дельцы из повинности слова и отряды Народной Милиции лично направляли народный гнев. Они в некоторых случаях лично указывали на того человека, которого необходимо быстро и оперативно «осудить» и толпа людей, как бешеный зверь на поводке кидался на нужных людей и разрывал их. Партия, её лидеры, превратили народ в способ удержания идеологической власти и поддержания стабильности. Людям позволили думать, что они власть, но за всем этим фарсом скрывается истинная сущность Директории.

– А как же ты меня нашла? – удивлённо вопросил Давиан.

– Когда началась неразбериха на пару с пожарами по всему Улью, я бежала в подвал одного из домов. На пути мне встретился Форос Ди, который, ты не поверишь, призывал народ покарать некоторых слуг повинности труда…

– Видимо, – перебил Давиан Юлю, – те ему чем-то не угодили. Форос говорил, что с помощью народа можно вершить правосудие и убирать «лишние детали из системы», как он выразился. И этим он сегодня, похоже, и занимался… выполнял, так сказать, партийное задание. Ну что дальше?

– Он меня остановил… сказал, чтобы я ликовала и пела, ибо день апостолький – свят. Призывал, чтобы я приняла участие в судах.