Под ласковым солнцем: Ave commune!

«Бестолковая девочка, не желающая узреть ущербность своего существования, и отвергающая очевидные истины» – эта мысль была моментально выброшена из сознания. Давиан вспомнил, что в подобном ключе думал раньше о своих знакомых, товарищах и друзьях, которые всецело поддерживали Рейх и его Канцлера. Он смеялся над ними в своих подпольных выступлениях, глумился и считал идиотами, потому что они не разделяют просвещённых идей коммунистического общества. «Что ж, теперь посмеялись бы надо мной» – горе охватило Давиана.

– Что же ты притих? – вопросила Юля, развеяв морок безмолвия.

– Думаю…

Давиан всмотрелся в неё. Слегка заострённое лицо, с оттеняющими морщинами у щёк и мешками под глазами. Усталый и измотанный лик девушки, весьма приятный, но отравленный сотнями тягостей, уставлен прямо на юношу. Косметика? В такой стране, как Директория Коммун её попросту нет, ибо она запрещена, поскольку использование её это – «мелкобогемные тенденции, подрывающие культурные основы Директории Коммун», как сказано в одном из законов.

– Давиан, чего ты замолчал? – вновь спрашивает Юля, но ответом становится полное отсутствие слов собеседника.

Её глаза – светло-карие, оттенка коньяка, завораживают. В них Давиан узрел странную печаль, хандру, разъедающую сердце Юлии. Она, в какой-то мере, – олицетворение того общество, которое огромной новой вавилонской башней устремилось ввысь, к небесам, споря с Создателем, по поводу величия. Юля – часть Директории Коммун, её деталь и рождённая шестерней она с трудом осознает, что есть иные системы, или даже миропорядки, где всё намного иначе. Да, в чём-то, в своей автократичности и тоталитарности они едины, «неделимые братья», как бы сказал Сарагон Мальтийский.

– Юля, почему ты так думаешь? – с дрожью слетели слова с губ Давиана. – Разве ты не видишь, к чему всё привело?

– Так учила Партия потому что, – сразу, без раздумий отвечает девушка, теребя листья под ладонью. – Они говорили, что без неё Директория падёт, что без могучей и сильной общественности, наблюдающей       за каждым человеком, всё рухнет и падёт. Они так говорили.

– А ты сама хоть в это веришь? Юль, ты веришь в это?

– А когда ты успел отречься от этого? Ты же сам рассказывал, как раньше желал сюда попасть. Вспомни…

– Да-да, – губы растянулись в лёгкой улыбке, – я вспомнил. Ох, какая же муха меня укусила, что я такое говорил. Но теперь, всё иначе. С меня хватит партийного самодурства… я больше не могу терпеть, что каждый, каждый, мой шаг, каждый раз, когда я почешусь, на меня смотрят сотни глаз.

Лёгкий смешок раздался со стороны девушки.

– Ну, вот что ты смеёшься? – несерьёзно спросил Давиан, протянув руку в её сторону. – Разве это смешно? Ты куда не идёшь, а за тобой смотрят… ну как так можно?

– Всё это очень важно. Позавчера дед Аристофан решил устроить «комунмессу» с двумя послушницами Женского Храмового Общества Великих Революционеров.

– Что ж, с учётом их девиза «Отдай всё на общественное благо и отдайся обществу, просящему», их комунмесса после совместных молитв окончилась…

– Да, – скоротечно перебили девушка парня, – и у него остановилось сердце! Как думаешь, что позволило ему вовремя вызвать скорую?!

– Лучше бы он сдох, – лик Давиана моментально помрачнел. – Вот скажи, Юля, ты действительно считаешь, что лучше, если бы Партия так и была? Ты действительно за всё, что тут происходит? Я, когда ехал сюда, надеялся встретить тут новый идеальный край.

– Так, что ты хотел? – в вопросе Юля чуть склонила голову. – Что ты искал, когда перешёл границу?

Давиан повинно ответил:

– Будущее… признание.

– А что получил?

С тяжестью на сердце и грузным вздохом Давиан ответил:

– Даже не знаю, как сказать. Самообман…

– Ну, разве что черепки вместо золота, которого ты так алкал, – тут же подхватила мысль товарища девушка.

Давиан примолк. Ему трудно говорить на эту тему, тяжело вспоминать, как самонадеянно рвался сюда, как стремился всеми силами души влиться в огромный монолит душ, в механизм, лишённый души. Стыд, чувство позора за собственное безумие и слепоту, овладевшее разумом, гложут юношу. И он решается сменить тему:

– Так ты реально думаешь, что всё так и должно быть? – голосом, охваченным горем человека, спросил Давиан, не убирая взгляда с измученного лица Юли.

– Да, я считаю, что без Партии, без неё и без такого безумия, что крутится вокруг неё, нас не станет. Пойми, прошу тебя, Директория, наша страна, родилась средь таких потрясений, средь такого шторма огня и крови, что трудно представить этот маленький клочок нашего мира оставленным без железной хватки.

– Ты боишься, что всё вернётся обратно? Ты боишься, что если убрать Партию и её систему, – лицо парня поморщилось в отвращении, – «репродукции», то мир, твой город, твой дом окажутся посреди войны?

– Да, – медленно и тягостно вымолвила Юля, взирая на парня глазами, переполненными страданий, – я боюсь этого. Я читала хронику, смотрела древние тексты и фильмы. Кадры из прошлого, из бытности минувших дней.

– И что же там увидела?

– Разрушение и голод. Неописуемые картины человечества, которое подобно червям роется в трупе собственной цивилизации.

– Слишком уж… пафосно.

– А как иначе? Ты не представляешь, что я увидела на кадрах и что почувствовала, когда нам показывали то, что было. – Речь Юли стала тяжелее, а в глазах блеснули слёзы. – Разрушенные города и опустевшие сёла. Горы сгнивших трупов, которые складывали на улицах, потому что хоронить было негде и некогда. Площади, усеянные мертвецами и целые страны, утопающие в крови.

– Да, войны.

– Не просто войны! Делёжка территорий. Битва за ресурсы – воду и пищу. Люди, как голодные крысы, грызли и убивали друг друга за пропитание. Тогда, мы стали ничем не лучше зверья, мало походящего на человека.

– И единственное, по-твоему, что можно сделать, так это прыгнуть в другую крайность? – Давиан опрокинул спину на лавочку. – Из состояния зверья в состояние машины?

– Да хоть какое… или я не права? Не пошёл ли Рейх по такому же пути? А, Давиан? Чем мы отличаемся от Империи? У нас всем заправляет Партия, а у вас церковь. У нас партийные догмы возведены в закон, а у вас моральные. У вас государство – вездесущее существо, от которого не спрятаться, а у нас общество. Чем мы отличаемся от вас? – осыпала вопросами Юля юношу, навострив внимание на нём в ожидании его ответа и смакуя мыслимую правоту.

Давиан слабо усмехнулся и тихо, без надрыва голоса, произнёс:

– Нас оставляют людьми. Я этого не понимал… или не желал понимать, но Рейх, сколь безумен не был бы, сколь его политика не отдавала моральной шизофренией, старается сохранить в людях – людей.

– Подавляя их волю?

– А тут будто бы иначе? Пойми Юль, ведь есть не только Партия и её Директория. Есть ещё и Рейх, и Республика и на востоке страны тоже есть. Мир не ограничен только Коммунами. Да, я здесь пока недолго, но мне понятно – Партия стремится показать, что есть только она, и ничего кроме неё. Нет мира или даже жизни за пределами Генеральной Линии Партии – вот что вам пытаются не просто вдолбить в мозг, но сделать главной жизненной парадигмой. Им, лидерам, таким как Форос или даже Апостол, нужно это, ибо без мысли о том, что за границами партийного идолопоклонства и страны этой, нет ничего кроме выжженной пустыни с дикарями. Так люди, – Давиан обвёл рукой дугу, условно указывая на Улей, – не будут желать драпать отсюда. Они до последнего вздоха будут держаться за ту клетку, внутри которой выросли.

Парень, выговорившись, чуть склонился и вновь посмотрел на девушку. Юля водит по листве правой рукой, перебирая ей и шелестя. Её худое, измученное и бледное лицо отразило на себе душевную опустошённость, отсутствие смысла к существованию. Она явно устала, разумом и сердцем. Её сухие, исцарапанные губы чуть зашевелились, неся слабый, на грани шёпота, голос:

– Может ты и прав… мне… трудно это понять. Я выросла… меня вырастили в стране, где нет ничего, кроме народа и Партии. Всё для них и ничего кроме. Ох, – бедственно вздохнула Юля, приложив ладони к лицу. – Как же я устала от всего этого. Партия… дом… я не хочу, чтобы больше лилась кровь и целые города исчезали в забвенье, но меня переполняет желание убежать отсюда. От всего этого.

– Подожди, – навострился Давиан. – Всех же Партийцев ещё с эмбрионального периода и вплоть до окончания институтов гипнопрограммируют на то, чтобы они любили, и уважала Партию и страну. Со мной то ладно, а вот, что с тобой?

– Я – член санкционированной оппозиции. Мы нужны Партии только в той степени, чтобы она на нашем фоне выглядела «божьим даром или группой интеллектуалов, вечно правых, в отличие от глупой оппозиции». Нам дают возможность мыслить в некоторой степени критически… но только для усиления власти своей.

– А как люди к этому относятся?

– А ты попробуй, скажи фанатику, что его кумир, его смысл жизни – грязь, бред сивой кобылы. Как думаешь, что тебе скажут в ответ?

– И после этого ты всё ещё поддерживаешь её?

– Нет, не поддерживаю, но она – меньшее, необходимое зло. Люди довели себя до такого состояния, в один момент истории, что теперь без Партии никак.

Юноша видит перед собой бедного, измученного жизнью человека, который перед безнадёжностью более мрачного будущего цепляется за последнюю надежду благого существования. Она идёт на ослепляющий и обжигающий свет, который источает Партия, но всё же, как и парень, не разделяет её идей, отвергая их. Сам Давиан почувствовал, как его разум уколол лёгкий гнев от осознания всего происходящего. Вокруг – шестерни машины, вместо людей, а последние, сохранившие остатки критического мышления, низведены до посмешища. Партия свою цель выполнила – люди не пойдут за теми, кто станет призывать к свободе или вознамерится провозглашать правду, ибо их тут же поднимут на смех.