Под ласковым солнцем: Ave commune!

– А ты?

– Я ему… соврала, – Юлия слегка улыбнулась. – Я сказала, что бегу на свой суд… по своему Холлу. После этого спросила, где его ученик.

– Ученик, блин… – усмехнулся Давиан.

– Он сказал, что видел тебя в последний раз у книжного распределителя на третьей улице.

– Так почему ты тогда сразу не пришла? – надрывисто спросил парень и, заметив смущённый взгляд Юля, который проглядывался через мрак, Давиан сменил суть вопроса. – Эм, прости, я тебя ни в чём не обвиняю, я хотел сказать, где ты была?

– Я боялась, честно. Меня могли принять за «врага народа». Я же «законник» и немало кому переходила дорогу. Пускай Партия из нас и сделала шутов и легенд унизительных анекдотов, но свернуть кровь мы умеем, поверь.

– Понятно. Что ж, я рад, что здесь. Без тебя бы я не выбрался из библиотеки. Там бы и остался сидеть, пока бы не прибил какой-нибудь фанатик апостола. Спасибо.

– Как их сейчас называют?

– Апостолитисты.

Глаза Давиана пытались разглядеть что-нибудь на улицах города, но мрак настолько заполнил каждый клочок земли, что покров сумрака плотно укутал каждый участочек земли теменью, сквозь которую не видно. Тихо, даже до жути безмолвно, только вдали слышатся взрывы и громкие слова, возвещающие о конце этого дня. Давиану кажется, что он заскучал по прежним временам, когда он ходил на учёбу и общался с друзьями, когда у него был свой дом, когда были те, кому он не безразличен. Ему всего этого страшно не хватает.

– Что я наделал… – говорит сам себе парень, не в силах скрыть скорби, поразившей его душу.

– Что, прости?

Но Давиан не услышал вопроса Юли. Ночной хлад лезет под его одежду, нежно лаская кожу, однако желание укутаться, спрятаться, возникает скорее от холода здешнего мироустройства. Здесь он не нужен никому кроме самого общества в целом и это пугает Давиана. Он – винтик, шестерня в тотальном бездушном механизме и нужен он подобно тому, как деталь нужна машине. Ничего более. Его пугает перспектива стать безжизненным винтом, страх, ужас от осознания будущего сотрясает сердце.

– Юля, знаешь, а ведь у меня была возможность избежать всего этого, – Давиан описал широкую дугу рукой, покрывая весь город взмахом. – Я мог сейчас быть у себя дома или общаться с родными, – моментально Давиана настигли воспоминания о «революции», и он поправил себя. – Или мог быть с друзьями, которые бежали из дома в поисках свободы на севере. Да хотя бы Пауль был бы сейчас… нормальным… – резь в сердце Давиана возвестила о скорби по другу, из которого умелые дельцы человеческих душ выточили хорошую деталь для Директории.

– И почему же ты всё это бросил?

– Я был слеп, ослеплён собственным эго.

– То есть?

– Я не хотел и не желал прислушиваться к остальным, я бросил своих друзей, – ударился в воспоминания Давиан, строя перед глазами образы небольшого помещения, где он и его приятели, под строгим взором Командора Аванпоста вели разговор; как он высказался о том, как хочет их бросить ради идеи коммунизма и всё-таки покинул их. – Я не желал слушать их, мне они казались смешными и непонятными. Я думал, что тут меня будет ждать сокровище куда более ценное, нежели друзья, но я ошибся. Я страшно ошибся.

– То есть ты променял дружбу на… идею? – удивилась Юлия.

– Не суди меня строго, я знаю, что ты обо мне подумаешь, но это так. Меня ослепило почитание вашего мира. Я…я…я был слишком глуп, чтобы это понять. Поверь, я скорблю о том, что сделал.

Давиан примолк, стараясь справиться с волной эмоций, что его залила. Он готов взмолиться Богу, которого никогда не чтил и в которого никогда не верил, лишь бы только его вернули к тому моменту, когда он отказался от друзей ради полной неизвестности, страшной, но манящей золотыми далями. Он видел и претерпел более чем достаточно, чтобы возненавидеть Директорию Коммун, но вишенкой на торте коммунального сумасшествия стало религиозно-фанатичное почитание Апостола. Культу Государства с Империал Экклесиас далеко до Партии и веры в народного вождя. Партийцы готовы на всё, вплоть до того, чтобы отдать свою жизнь, лишь бы угодить верховному лидеру и это испугало сильнее всего Давиана.

– Почему же Милиция не прекратила эти бесчинства? – спросила Юля. – Где была Гвардия? Я прожила больше двух десятилетий в этом аду, но такого ещё не было никогда. Я не видела, по крайней мере.

– Ты ещё не поняла? – вырвались слова, преисполненные негодования. – Разве ты не видишь, ради чего всё было сотворено? Ни Милиция, ни Гвардия не вмешаются, ибо так и нужно было.

– Да-да, ради Апостола Коммун, вера в которого подобна опьянению от опиума, – скривила губы Юля, выражая недовольство.

– Да нет же. Апостол Коммун – такой же символ, такое же знамя, что и остальные. Вся его власть, весь его авторитет зависит от тех, кто подобен Форосу.

– В мастерах слова?

– Именно. Они и только они созидают приятый для уха глаза образ вождя. Я лично не раз видел и слышал, как Форос зачитывался писаниями о величии Апостола Коммун, вводя людей в состояние плача и истерики.

– Но зачем?

– Ты так и не поняла, – печально сказал Давиан. – Он тот образ, с помощью которого можно держать в повиновении толпы людей. Он – звезда, за которой ведут мастера слова и политики. Люди принимают его как высшего гуру…

– И покланяются ему как божеству, – перебив Давиана, закончила мысль Юля, повернув голову в сторону одного из высотных домов, который прямо напротив них, через улицу, подняв руку, и продолжила речь, только на сей раз, её слова тяжелы и облечены в горесть. – Вон в той соте, жила моя подруга. Я её знала ещё со школы и как-то раз к ним в Холл явился один из проповедников. Он стал читать им проповеди об Апостоле Коммун, про то, как он велик и могуществен. Все пели и плакали вместе с ним, но Мира, так её звали, просто повторяла слова его.

– И что тогда?

– Мне рассказывали, что он стал её спрашивать, задавал вопросы. Минут пять он заваливал её расспросами о том, какой строй лучше, в чём преимущества народовластия и всё было хорошо, но до того момента, пока они не заговорили об Апостоле. Мира сказала, что не могла поверить в его власть и тогда проповедник «Именем Апостола Коммун, лидера истинно-народного» приказал одному человеку вскрыть себе артерию. И тот сделал это, вспоров себе шею. Второму, во славу Кумира, конечно же, он дал приказ… – Юля замолчала, преодолевая бурю душевных волнений, – задушить Миру, раз она высказала сомнение.

– Печально.

– Ты понимаешь, Давиан? – голос Юли дрогнул, а в горле встал колючий и неприятный ком. – Он именем Апостола Коммун её убил, убрал как барахлящую деталь. Ты прав, бесконечно прав, Апостол не более чем свастика. Нельзя не уважать Партию, но по-настоящему влюбиться можно только в лидера, пусть он и будет только символом, абстрактной картинкой на плакатах.

Давиан обернулся. Он увидел, как по щеке, измаранной сажей, и пеплом бежит слеза, поймавшая на себе отблески далёкого пламени, возгоравшегося от действий апостолистов, ведущих себя подобно диким огнепоклонникам. Юля коснулась кожи и утёрла её, размазывая влагу вместе с сажей.

– Прости, я не должна была…

«Не все в этом мире с изломанными душами… не всех сумели сломить психообработка и бесконечные удары идеологического молота» – подумал о Юле Давиан, сочувственно сказав:

– Ничего страшного… мы не железные, да и камер и микрофонов тут я думаю, нет. Да, Форос рассказывал мне о том, что во имя и славу Апостола Коммун тут творится многое. Мне пришлось видеть, как Форос призывал трудяг на заводе до изнеможения вырабатываться у станков и компьютеров, лишь бы только партийный лидер был доволен их работой.

– А месяц назад ситуация на лесозаготовках к северу?

– А там что?

– К лесопилкам приближался пожар и только для того, чтобы «порадовать» Апостола «одухотворённый» народ останавливал поезда и вышвыривал оттуда пассажиров, загружая вагоны досками, да рассаживая партийных иерархов. В итоге живьём сгорело двадцать тысяч рабочих и вместе с ними небольшой городок. Но Апостол думаю, был доволен лесом, ведь все эти жертвы ради него были.

Юноша заковылял к выходу с крыши, понимая, что уже поздно. Им нужно возвращается в комнаты, и зализывать раны. Завтра, когда народ выйдет из ступора будет всё по-прежнему.

– Пойдём в наш Холл?

– Давай лучше тут побудем, – воспротивилась предложению Давиана Юля. – Ещё немного.

Давиан слегка кивнул. Он уставился на уличные пространства, высматривая каждый их аспект. Всё завалено горами мусора и расплавленными покрышками, что становились баррикадами, собранными в порыве стихийных народных судов. Возле них валяются сожжённые тела «преступников», которых приказал покарать Апостол.

Там вдалеке раздаются рокоты музыки и яростных призывов, а образы ритуальных действ слабо видятся отсюда. Видно лишь то, что вся площадь усеяна «правоверными», чьи ряды проглядываются сквозь мрак благодаря свету сотен костров. Сотни тысяч людей собрались на площади для того, чтобы отчитаться перед символом и смыслом их жизни, и, в конце концов, исполнить акт «абсолютного равенства», но Давиан даже не желает видеть это.

Апостол Коммун – продукт естественных процессов на руинах старого мира. Кумиры и лидеры, в которых можно верить до умопомрачения и любить до фанатизма это обыденное явление в мире, который едва не погиб, но всё же Директория Коммун возвела своего вождя в статус божества. Это неотъемлемое требование для любой секты – главный гуру подробен высшей силе, он и есть воплощение всех идей, несомых в сердцах. Он – звезда, за которой слепо идут массы людей, с гордостью шагая прямо в пропасть.

Глава одиннадцатая. Надлом идей

Спустя три дня.

«Апостол ушёл! Апостол ушёл!» Эти слова привели бы любого в состояние неописуемой депрессии, горести и страданий. «Апостол ушёл» – именно так ознаменовали прощание верховного партийного лидера с этим относительно маленьким Ульем, который можно сказать осиротел с отъездом главного идола Директории Коммун. И городок стал серее обычного – души людей приняли на себя тяжкий груз грусти, которая стала ярмом в настроении множества народу. И теперь практически все бродят с опустошённым взглядом, в котором зияет бездна растерянности и пустынности, которые проели в душах огромные дыры.