Под ласковым солнцем: Ave commune!

– А что будет? Всё как у меня на родине, – буркнул юноша. – Развесят флаги да знамёна, попоют гимнов, покажут, насколько они любят вождя, да разойдутся. Будет полный цирк.

Юлия слегка рассмеялась и мгновенно уняла смех, чтобы не привлечь Милицию или просто обезумевших людей.

Давиан продолжает посматривать на монумент, который кажется ему символом ярма рабства в стране. Юноша чувствует, как в груди ёрзает скорбь по Паулю и злоба… на себя. Он был слеп и не видел всех аспектов разрушительных идей, в которых погрязла Директория. Он вовремя не разумелся, пребывая в плену прелести всем, что его тут окружает, но если бы пелена не пала на его глаза, ему бы удалось, образумит Пауля. Если бы туман вовремя развеялся из сознания, то всё было бы иначе. Больными иглами вина прошла сквозь сознание и впилась в сердце.

«Свободны от церквей… вольны от государств, но попали в рабство себе и Партии. Неужто этот мир не знает середины? И это его сущность заключена в крайностях или движении к ним?» – молвит себе Давиан, пытаясь отогнать политикой острые осколки укоризны.

– Пойдём тогда отсюда, Юлия? – попросился прочь из парка Давиан. – Мне ещё нужно подготовиться к прибытию Апостола Коммун.

– Согласна, – сказала девушка и укоризненно оглянулась на памятник. – Пошли с этого кладбища рабов.

Глава десятая. «Апостол» Коммун

Следующий день. Ближе к вечеру.

Несмотря на всю свою прохладу и вечернюю хладность, кажется, что воздух раскалился до предела, и само безумие смешалось с ним, ввергая толпы людей в истерический припадок. Улей, ещё утром пребывавший в мире и покое, стал диким местом, где слегло множество человек, отдав жизнь подчас за самые сумасбродные указания.

Город, в старом понимании поселения № 17, терзаем приливными волнами огненного безрассудства, охватившего народ подобно эпидемии. Гул, дикий и первобытный, исторгаемый из тысячи, десятков тысяч глоток наполнил улицы невыносимым песнопением смерти и краха рассудка. Кажется, что ледяные напевы, гул, вымораживающий душу, доносится из самих глубин адского царства. Весь Улей накрылся жутким гудением, каждая улица, каждый перекрёсток обливается трепещущим до глубины души воем.

Никто не способен укрыться от завываний десяток тысяч глоток, ибо всё это передаётся через граммофоны и колонки по всему Улью и даже за его пределами.

Вспышки огня и яркие копья света расчертили, разрезали Улей на части, озаряя его яркими залпами и отражаясь в полированных серых поверхностях зданий отблесками скорбного завершения дня. Монохромные исполины, продавливающие само пространство своими размерами и их собратья поменьше, отразили интенсивными панорамами на своих телах свидетельство человеческого безрассудства.

Над головами и крышами продолжает рваться салют, заполняя синеющую небесную твердь ослепительными вспышками. Салют изукрасил тёмно-синее, фиолетовое и столь холодное полотно небес, будто художник кистью, наполнив его огненными цветами, которые распускались над землёй, озаряя красотой и роскошью подлунный мир и измученные души его жителей.

Внутри Улья, перекрёстки и проспекты, парки и улицы – всё что можно обрело совершенно новый вид, нежели утром. Только стоило солнцу взойти и одарить тёплым светом жителей сия мира, так затрепетали гордые красно-серые знамёна, развеялись штандарты, на которых красовались шестерни, звёзды, да орнаменты технические. Теперь этого нет, ибо после пышного, ярчайшего празднества всё стало каким-то чуждым, отдалённым и мало похожим на последствия порядка. Знамёна и штандарты – символика власти сгинула в неведомом порыве народных масс, прокатившихся ещё днём.

Ореол непонятности и странности повис над Ульем, который превратился незнамо во что. Он утонул в гудении людей, поющих неразличимые песни, будто бы затягивая дьявольский напев, который благодаря технике разносится всюду; погряз в густых вспышках огня и черт света, что осияли город лучше вечерних фонарей; приобрёл образы поселения, выжженного войной или страшным бунтом; и всё это происходит под красочный салют, что добавляет только сумбурности всему, что видно.

Подле Улья раскинулись боевые машины и транспортники, прикрывавшие немного палатки, но никто из Народных Гвардейцев не спешит в город, ибо у них иная миссия – охранять его. Тысячи солдат стоят у входа во град, однако войти туда не спешат, желая оставаться рядом с ним и в железной покорности ждать приказа.

Народная Милиция, которая вроде бы должна охранять народ, стянулась к краям Улья, подальше от эпицентра шторма умопомешательства, что поразил население этого города. Они не в силах удержать ситуацию, поэтому оттянулись к рубежам и если бы не их собратья из Народной Гвардии, то Милиция давно бы покинула Улей и встала лагерем у него.

Человек, впервые увидевший картину всего происходящего, первое, что подумал, так это о бунте. Да, его неподготовленный рассудок, анализируя то, что видят очи, быстро бы провёл схожие параллели с тем, как народ свергает власть и в порыве революционно-бунтарского порыва выжигает и уничтожает всё вокруг. Но он бы ошибся, поскольку все прежние его знания о социальных порядках окажутся отчасти неверными при встрече с режимом Директории Коммун.

Это не мятеж, не бунт, не акт сепаратизма, не революция и даже не война, как можно было бы подумать. Таким образом, окончился один из самых грандиозных фестивалей и праздников Улья № 17, который огненным и кровавым отпечатком отразился в душах десятков тысяч человек.

Никто не смог укрыться от тяжёлой руки празднества, калечившей души и тела, даже те, кто вроде должен быть защищён, но как оказалось в праздном безумстве толпа не различает статусов.

Давиан отполз в сторону, выбираясь из-под кучи книг, которая казалось бы похоронила его. Боль отразилась по всему телу, и юноша ощутил, как грудь, лёгкие, живот сдавливаются книжными томами, а дыхание стало неприятно прерывистым и кратким. Но всё же приложив максимум усилий он смог подтянуться и вытащить торс из-под завала многотомных книг, едва не схоронивших его. Ещё рывок, руки упёрлись в бетонный пол, и он уже выполз полностью.

– Проклятье! – выругался Давиан и его слова разнеслись гулким эхом по всей библиотеке.

Тут же его рука метнулась к левому боку и ладонь накрыла место режущей боли. Давиан пощупал, и вновь колючее ощущение отдалось в левом боку, и он через красный балахон ощутил, что у него ушиб.

Ступая по полу, юноша почувствовал весь холод бетонного пола, его гладкую поверхность и шероховатые сколы. Парень опустил голову и увидел, что его туфля осталась под завалом, и нога боса.

– Чёрт. – Выдавил сквозь скрип зубов Давиан и поковылял.

В магазине прохладно и даже умиротворительно спокойно. Здесь конечно часом позже бушевало сумасшествие жертвой, которого стал парень, но теперь лишь вуаль тишины и покоя украшает это место.

Небольшой книжный распределитель (библиотека), который представляет собой одну большую комнату с формами куба, разгромлен. Пыль и сажа витают в воздухе вместе с неприятными ароматами сожжённых покрышек и благовоний, которые смешались в одно противное амбре.

Давиан смог доковылять до стула и плюхнулся на его обшитую тканью поверхность. Спинка еле слышимо хрустнула, когда парень присел на стул. Как только Давиан смог сесть его боль в боку стала послабее, и он откинулся на алую спинку, измаранную сажей.

– Фу-у-у-у-х, – тяжко выдохнул парень и его выдох разнёсся слабым эхом по всей библиотеке.

Давиан, ощутив себя получше, смог оглянуться, выхватывая черты помещения, в котором он оказался. Книжный распределитель разгромлен. Ещё днём тут ровными рядами стояли полки с книгами, но теперь они опрокинуты, а сами тома разбросаны по полу, часть из них унесена на сожжение.

У единичного окна промелькнул силуэт и Давиан напрягся, по его коже пробежали мурашки, удары сердца можно было ощутить в горле, а ладони вспотели. Он не знал, нормальный ли это человек или один из фанатиков «апостолитистов».

Ладонью юноша ощупал небольшой столик, который расположится возле него и ощутил, как пальцы забегали по острому лезвию выдвижного канцелярского ножа. Пальцы моментально сомкнулись на прорезиненной рукояти и парень подтянул оружие к себе. «Это всяко лучше, чем нечего» – пронеслась первая мысль.

Ручка от двери задёргалась, разнося замочное бренчание. Давиан ощутил клокот страха, он чувствует, как его сердце вот-вот выпрыгнет и уже приготовился, и вот дверь поддалась и со скрипом отворилась.

– Давиан!

– Юля!

Страх моментально рассыпался, ниспал, а вместо него по душе пронеслась волна тепла и облегчения. Давиан большим пальцем нажал на кнопку и втянул лезвие ножа в рукоять.

Девушка, перескакивая через груды книг и остова разбитых полок, торчащих в темени как пики на поле боя, приблизилась к парню, который попытался встать со стула, и боль мгновенно дала о себе знать, впившись в левый бок. Давиан поднял голову, но увидел лишь силуэт девушки, её лицо пропало под фатой непроглядной темноты.

– Что с тобой?

– Ушиб… ребро, – тяжело дал ответ Давиан. – Что там на улице?

– Всё идёт к своему концу. Они запели «Великую Коммунальную».

– Что?

– Это молитвенный хоральный гимн Апостолу Коммун… сейчас они закончат и всё прекратится.

– Чем прекратится?

– «Великим актом братства, который докажет абсолютное равенство», как они говорят… иначе говоря вступят в оргию.

Давиан вытянулся и попытался идти, но едва не рухнул от вновь ударившей боли. Он знает, что так далеко не уйдёт, а выходить на улицу сейчас опасно. Фанатики Апостола Коммун ищут любого, кто хоть как-то будет давать подозрения о несоответствии словам их Кумира, которые отгремели на площади, став самой настоящей кнопкой, нажав на которую, великий лидер запустил акт народного сумасшествия.

– Что ты хочешь Давиан?

– Я… ви-видел, – держась за бок, заговорил, кряхтя юноша. – Там в углу есть выход на крышу. Пой-пойдём ту-туда.

– Ты таким образом далеко не пройдёшь… давай я тебе помогу.

Давиану ничего не остаётся, как согласиться. Он позволяет Юле взять его бок на плечо, и нога в ногу поковылял с ней. Парень почувствовал израненной кожей, что на девушке шерстяная кофта, а по цокоту каблуков об бетон понял, что на ней мужские туфли.

– Где твой выход?