Под ласковым солнцем: Ave commune!

– Верховному правителю, – рука Давиана указала на мраморно-золотой каскад роскоши, которая зияет подобно маяку душ посреди бесконечной серости. – А эта кому отдана?

– То же самое.

– То есть? – с недоумением спросил Давиан. – Тоже какому-то лидеру?

– Не какому-то, а самому главному и почитаемому. Самому главному, который правит всеми и никем.

– Это как?

– А ты оглянись и посмотри повнимательнее.

Давиан развернулся и его взгляд прошёлся по людям, которые сюда идут. Он как-то не заметил, может из-за монохромности одежды и пространства, а может, потому что привык уже, как партийцы с почтением и преклонением ступают по асфальту сюда. Люди, десятки, встают рядом со столбами по стройке смирно и закрывают глаза, начиная читать молитвенные тексты. Но кому они обращают эти слова? Явно не Богу, ибо все религии тут объявлены ересью. Все, кроме одной и Давиан ясно понял, что квазирелигиозные воззвания людей обращены к тому, кто скрывается за этой статуей. Люди, партийцы, сотни людей молятся ему как воплощению бога на земле. Они, свободные от государства, посвящают души в плен Партии и её самому главному лидеру, с готовностью способные пойти на любое действо, которое им прикажет вождь или его партийные слуги.

Но в тоже время он не имеет над ними власти, как над народом, ибо каждый равен… как говорят. Народ и Партия хоть и едины, но люди тут юридически обладают равным правовым статусом, иначе говоря, полностью уравнены – в прах и свободах, не связанных с повинностями. Однако почему же миллионы людей в стране уподобились сектантам в проклятой общине, где все поклоняются духовному гуру, где все готовы отдать за него жизнь, если он прикажет, хотя никто ничем не связан.

Личная, или даже рабская преданность, повиновение на уровне техники, которой приказывают, и она делает и идеологический императив – вот узды, вот палка, которыми кровавый пастырь, по имени Великая Коммунистическая Партия, держит десятки, сотни миллионов людей под тяжёлой титановой пятой, кроша народу хребет и волю. Всё это – есть результат десятилетней планомерной политики по превращению массы граждан в стадо партийцев, чьи души пришиты нитями идей и раболепия к Партии. Народ, вроде бы свободный и достигший всех благ утопии свободного мира, порабощён на ментальном уровне.

Взирая на статую, Давиан видит это. Его взгляд отошёл от рассмотрения толп людей, поскольку картина молитвенного преклонения ему неприятна. Он уже видел это, много раз, не здесь, но далеко. Там, в Рейхе, Империя позволяла быть всему этому, но её власть открыто пропагандировали такой образ мысли и форму власти. Давиан сердцем и горлом чувствует, как по душе и телу разливается ярость, вызванная омерзением ко всему увиденному. Он старался убежать от этого, покинул родину и родных в безумном стремлении вырваться из оков тоталитарного теократического государства. И он вырвался, но только сменил форму тоталитарной власти, но чтобы понять это ему пришлось потерять друга.

«Выборы всей Коммуной по выдаче партийства, решение “народных судов”, за которыми следует расстрел, доступ к камерам в комнате, где каждый может посмотреть, что ты делаешь, “заказы” народом людей из Систем Репродукции» – с пышущей злобой отразилась в голове Давиана явления, за которыми стоит абсолютно народная, его деспотически демократическая воля.

Глаза юношу переместили взгляд на Юлю. Он всмотрелся в неё, в её волосы, в её цвет кожи и стройную форму. Она – живое доказательство того насколько народ может зайти в собственной спесивости и больном желании воплотить в жизнь идеи коммунизма. Давиан вспомнил Пауля и его партийцы его едва не разорвали, как они были рады, когда над ним издевались.

«Партийная метрополия, начальники от Партии и полный идеологический и ресурсный контроль партийного повеления за населением, если отступиться от которого, можно получить пулю в лоб» – эти понятия россыпью острых гвоздей впились в сознание юноши, разжигая в нём злость.

Очи Давиана от Юли уставились снова на стадо сотен людей, читающих ксомуны и молитвы вождю этой страны. Они – наверное, мёртвое душой, подтверждение того, что от Партии и её курса не уйти некому.

Но за яростью и злобой на душу юноши набросилась печаль, тоска и страшная меланхолия от которых его едва не повергло на колени, словно бы ударили молотом по голове. С ужасом для себя он осознал, что сам стал рабом Партии, не только народа, которому теперь вынужден служить. Рассудок сотрясли штормом боли мысли, которые дали понять, что теперь он отслужит у Партии всю жизнь, пока не отдаст Богу душу, если её конечно не отберёт истинный «князь богопротивной», как обозначили бы это священники из Рейха.

Каждый день теперь Давиан вынужден будет работать на партию – читать перед людьми проповеди, проходить тесты на пригодность, доносить при необходимости и посвятить себя идеям «светлого» коммунистического мироустройства. Если хоть где-то он оступится на этой дороге, Партия быстро «подправит» это дело и он, лоботомированный и низведённый до состояния механизма, отправится служить Партии до смертельного изнеможения на фабриках и заводах.

– Боже правый, – тяжёлым шёпотом слетели слова, растворившиеся в воздухе и не тронувшие не единого уха.

– Ты что-то говоришь? – спросила Юля, повернувшись к спутнику, и смогла сию секунду разглядеть в нём бурю из чугунных эмоций, утягивающих его на дно печали. – Что-то не так?

– Всё в порядке… в порядке. – Потерянно дал ответ юноша, продолжая рассматривать статую, и подловил себя на том, что если продолжит с такой же миной на лице стоять, то может привлечь ненужной внимание Народной Милиции, которая его привлечёт к народному суду за «нелицеприятное выражение эмоций перед ликом лидера».

– Что-то ты какой-то задумчивый стал просто.

– Да всё никак не могу понять… что же символизирует это изваяние, – юноша ещё раз показал на статую.

– Девушка игриво усмехнулась, осудительно покачивая головой.

– Как же так… не знать историю Коммуны. Как так… историки были бы недовольны. Очень.

– Да ладно тебе… всё же нормально. Так чему она посвящена?

– Она символизирует победу Апостола Коммун над «все-врагом». Коса – это символ народной власти, золото и серебро символизирует свет Его и Партии, а мраморные одежды – это святость «повергающих» нечестивых.

– А что за «все-враг»?

– Все классовые и неклассовые противники нашего строя. Буржуазия, рабочие, священники, отступники от коммунизма и прочие-прочие-прочие.

– Ага, – юноша ткнул пальцем в расплывчатую статую поверженного врага, которого вот-вот распорет коса, чья суть выполнена из базальта, и похож он просто на обгоревшего до угля человека, без возможности определить его какую-либо принадлежности, – то есть это абстрактное воплощение всех, кто не угоден Партии?

– Именно, Давиан. Смекаешь, что к чему.

– Я даже боюсь предположить, сколько её строили.

– Месяца два, может три.

– Это как? – опешил Давиан.

– Народно, – кинула Юля. – Был референдум в нашем Улье по итогам которого, всех от десяти и до семидесяти лет привлекли к стройке. У каждого жителя Улья в пользу строительства отобрали половину пайка.

– Жуть.

– О-о, то ещё было зрелище – люди гибли десятками. Те столбы, которые ты видишь это своеобразные памятники погибшим.

– Но почему?

– Народ так сказал. Партийцы решили сэкономить на безопасности, решили привлечь даже многих больных, решили показать всю «любовь» к Апостолу Коммун… но из этого вышло самое настоящее кладбищенское дело, за которое погибли тысячи.

– Как? – всё так же сыплет вопросами Давиан, содрогаясь от событий прошедших дней.

– Голод, изнеможение, труд без отдыха, старые технологии, карательные меры за даже самые лёгкие нарушения, жажда и нехватка здоровья. Но кто мог противиться? Народ решил, значит все пошли.

Давиан на секунду вспомнил, как в Рейхе, ещё относительно недавно, он ползал на коленях, ловил галлюцинации и едва не задохнулся, потому что на волне фанатичной преданности леволиберальному штандарту, они погрязли в подготовке игрушечной революции, и это чем-то было похоже на то, что случилось со статуй. Люди так же, отбрасывая всякий здравый смысл, в погоне за эфемерными идеями, низвергающими душу прямиком в ледяные объятия бездны, ринулись за дело и пали в лапы смерти, брошенные «волей народа».

– Ты кстати слышал новость? – встрепенулась голосом Юля.

– Да как же? Об этом трещат отовсюду… все бегают, готовятся. Люди вона, даже молятся.

– Какую? Я тут ещё не все источники новостей изучил, так что туговато у меня со свежими новостями.

– Да говорят, сам Постол Коммун завтра в Улей прибудет…

– «Чтобы почтить народ своим праведным присутствием, да освятить Улей мудростью разума своего», – подхватил мысль Юли юноша. – Да знаю. Мне именно в такой форме Форос и сказал о прибытии главного партийца в наш Улей.

– И что же он забыл здесь?

– Форос сказал, что он ездит по Ульям и инспектирует их состояние. Но зачем это ему – Форос не сказал, но я думаю, это как-то связано с Рейхом.

– Почему?

– Да, Форос намекнул, что он стал ездить по Ульям, которые наиболее близко расположены к границам Империи.

– Ох, мне, народному законнику, трудно представить то, что завтра будет. Он ведь впервой к нам приезжает.