Под ласковым солнцем: Ave commune!

– Остаться один на один с «торговцами раем».

– С кем? – на губам Юли промелькнула эфемерная улыбка. – «Торговцами раем»?

– Да… я так назвал Партию, – с шёпотом, страшась, дал ответ парень. – Кто они если не торгаши, которые за призрак «райского мира» выменивают душу и свободу.

– Хорошо-хорошо, – подняла ладони дама, – называй их, как хочешь, претензий нет.

– Да-а, именно так. Беспокоюсь о тебе, потому что боюсь… у меня нет тут друзей и даже хороших знакомых. Только тебя тут более-менее знаю, – склонился от душевной усталости Давиан.

– А как же почтеннейший Форос Ди? Разве вы с ним не друзья?

– Он? Не-е-т. Форос смотрит на меня, как на инструмент, с помощью которого можно проводить идеи Партии. Я для него не более чем материал для достижения целей, которые ему были, поставили наверху.

– Даже ты, любимец публики, вынужден принять, что тут нет людей для Партии… есть только инструменты, – скорбно подметила Юля.

– Ты о чём?

Давиан понял, что зря спросил, ибо и сам прекрасно ощущает, что для публики он давно превратился в самого настоящего раба, который вынужден трудиться до смерти на каторге слова, изо дня в день, рассказывая одно и тоже. Теперь он связан догматами и нормами не только Партии, но и «народного права». Юноша чувствует, что не только во время проповедей, но и в комнате, за её пределами – везде и повсюду он теперь под колпаком народного ока, которое ждёт его ошибки, чтобы заклевать за «нарушение народного законодательства».

Раньше он был рад видеть, как народ осуществляет надсмотр за обществом, как люди, безо всякого государства, правят миром, как коллективы возвышаются над личностью. Раньше, но не сейчас.

– Разве ты сам не видишь, а Давиан? – тихим, еле слышимым голосом Юля продолжила. – Ты давно превратился в раба публики. Ты читаешь тексты, которые она хочет услышать, ты носишь одежду, которую тебе приказал народ, ты живёшь под полным контролем народа.

– А Партия?

– У неё и людей сейчас отношения как у погонщика и стада. Партии не нужно быть досконально тоталитарной, ей не надо надрывать себя, чтобы взять под контроль каждый клочок земли.

– А зачем? – завершил мысль Юли Давиан. – Ведь люди и так всё это сделают, если они не больше, чем банальное продолжение идей Партии. Истинной власти этих мест незачем, ибо люди настолько пропитались «нужными» идеями, что не могут от них отступить. Им остаётся лишь указывать верный путь. А души… а они и так в собственности Партии.

Снова длань безмолвия пала между Юлей и Давианом. Двое сидят, погрузившись в свои мысли. Давиан размышляет о том, как люди могли до такого состояния, что с подачи Партии поработили сами себя, а мысли Юли направлены на то, как можно уйти от вездесущего ока народа.

– О-ох, – схватился за голову Давиан. – У меня голова трещит от этих разговоров про Партию… давай пройдёмся по парку.

– И что мы там будем делать?

– Я о тебе ничего не знаю, может, расскажешь о том, кто ты? Где и как жила?

– Хорошо.

Давиан и Юля встали с лавки и устремились вглубь парка, который носит имя одного из народно-партийных деятелей, сыгравших важную роль в становлении Южной Коммуны.

Перед Давианом то и дело возникают серо-бетонные столбы, выстроенные в аллею и уставленные у дороги, отлитой из асфальта. Весь парк – это пересечение прямых линий, дорог и перекрёстков и всё вокруг них усеяно столбами и статуями лидеров народа и Партии.

– Как же тут тускло, – говорит втихую Давиан.

И действительно – монотонность бродящих, с опустошённым взглядом, людей, которые одеждами сливаются с бесконечно мёртвым пространством, вызывает приступ меланхолии, которая способна прикончить радость в самом отъявленном оптимисте. Воздух холодный и сухой, жжёт нос, кожу и горло нагнетающим морозом и усиливающимся ветром.

– Так как ты росла? – спросил Давиан у спутницы, что мирно идёт возле него и с наигранным энтузиазмом посматривает на изваяния.

– Рассказывать тут особо нечего, – выдохнула тяжело Юля и осмотрела одну из гротескных статуй. – Была выведена в Системах Воспроизводства Населения по требованию «Народного Общества Законников»… меня попросту выписали, как электронную газету.

– Выписали, – омерзительно повторил Давиан, едва не сплюнув на асфальт, но вовремя вспомнил, что за «осквернение действом святого места» его могут повязать.

– Да, так решил народ. Местный отдел Общества проголосовал за «создание» ещё одного рабочего места. И меня заказали.

– То есть ты родилась по итогам голосования?

– Да, они всем отделом проголосовали за моё появление, – Давиан ощутил нарастающий ком печали в словах Юли. – Они так же определили, какого цвета будет моя кожа, – взгляд девушки, полный скорби, уставился на бледно-худые руки. – Они голосованием выявили, какого цвета будут мои волосы и глаза. Они даже тип телосложения в заказных документах отразили.

– Ты…

– Да, – выпалила Юля и коснулась подушечкой пальца края глаза, чтобы утереть солёную влагу, – я есть я по итогу голосования. Вся моя жизнь – это итог народного голосования… я родилась, живу и работаю так, как того захотел народ… он же здесь власть.

– Как-то это… – задумался вслух Давиан и сам в мыслях завершил фразу. – «Уж по больному демократично».

– Что ты хотел сказать? – успокоившись, проронила вопрос девушка.

– Боюсь, если я это скажу, то нас предадут народному суду… прямо здесь.

– Тогда лучше молчи… могут ведь.

– Я просто не могу смириться с мыслью, до сих пор, что всё так бездушно. Конечно, я был в заведении, где рождаются партийцы, но раньше не понимал, что всё так… бесчеловечно, – тишайше закончил фразу Давиан.

– Не слишком приятно, – опустила голову в печали Юля. – Какое-то время я просто не ощущала себя человеком. Инструментом, материалом, деталью или просто вещью – кем угодно, но не человеком. Людей не выписывают, как любимый еженедельник. Людям не определяют параметры тела, словно каким-то вещам.

– Но почему? – вопрос утопает в растерянности души, в её стремлении, разбиться, которая отчётливо слышится в словах.

Юля опасливо осмотрелась.

– Отчего только после «обращения в равенство» Пауля ты наконец-то понял, что это далеко не райское место? – но на вопрос ответа не прозвучало, и Юля преспокойно решила продолжить. Ты спрашиваешь – почему? Да потому что так решил народ. Не государство и даже не Партия, а те самые люди. Им нравится думать, что от них зависят чужие жизни, невежественному народу просто до упоения приходиться по душе размышлять о том, что от его «демократической» воли зависит сам процесс рождения и смерти.

– Но вся система, которая воспроизводит людей, контролируется Партией… и никто не может этого понять… никто.

– Они не могут этого видеть. Люди опьянели от чувства собственной власти, замешанной на фанатичном почитании Партии. Как им скажут, так они и будут думать.

– Прошу тебя, Юля, будь тише. Я не хочу лишиться последнего товарища, с которым можно свободного поговорить. Иначе я сойду тут с ума.

Давиан и Юля, гуляя по парку, вышли в самый его центр, и юноша увидел, как Партия подтверждает свою власть в этом месте. Огромная статуя, метров сорок высоту, видимая отовсюду вблизи оказалась ещё монументальней и величественней. Высокая фигура, в балахоне с капюшоном заносит косу над каким-то человеком, придавив его спину ногой, обтянутой в сапог. Вся фантасмагория партийного величия собрана из мрамора и покрыта позолотой, которая подчеркнула складки на одежде и исписала красивыми узорами её, а лик залит серебрецом, словно говоря о святости, непогрешимости и светлости намерений косоносца. Перед таким скульптурным изваянием Давиан ощутил себя максимально ничтожным, и ему на секунду показалось, что коса вот-вот продолжит путь и её лезвие заберёт и его жизнь.

– Что-то мне это напоминает.

Давиан припомнил, как практически такие же статуи строились в Милане и Риме, Венеции и Флоренции, повсюду, во всех городах. Но то были статуи Канцлера, Императора Рейха и везде его лицо было открыто, а одеяния лишены изысков вроде злата или серебра. Коса, которая смахивает на оружие ангела смерти, поменяна на прямой клинок, если таковой вообще есть.

– Что тебе это напоминает?

– Юлия, практически такие же изваяния строятся у меня на родине.

– И кому они посвящены?