Под ласковым солнцем: Ave commune!

«Как же мне всё это осточертело!» – вспылил внутри себя Давиан и поднял взгляд, когда Юля встала и отошла от дерева, подойдя к одной из стен.

Этот маленький дворик – их маленький островок, где они могут набраться сил, отдышаться и привести рассудок в порядок. Но всё же Давиана берёт чувство обречённости, он ощущает, словно попал на идейно-политическую каторгу, где выхода нет. Он и она – рабы, детали системы, и даже если попытаются ей противостоять, то всё равно послужат на благо власти, поскольку станут поучением для масс – «как поступать не нужно».

– А зачем ты меня вообще искала? – вопросил Давиан, вспомнив о том, что девушка пришла сюда не затем, чтобы просто так поговорить.

– Ах, я совсем забыла. Я наткнулась на Фороса, и он сказал, что искал тебя. Да, так же он просил тебе передать, чтобы ты к нему зашёл и получишь выговор за то, что он не смог до тебя дозвониться.

– Ладно, я всё равно телефон забыл в комнате, – Давиан привстал с лавочки. – Схожу, посмотрю, чего он от меня хочет.

– Всё-таки пойдёшь к нему?

Вопрос девушки вызвал у Давиана негодование, загоревшееся в нём ярче звезды, и он еле как себя сдержал, чтобы не излить ярость, досаду и злобу по отношению к Директорию на Юлю, понимая, что она ни в чём не виновата, а его ненависть рождена не вопросом.

– А у меня в это истинно свободном мире, оплоте власти народа и его демократии есть вообще какой-то выбор?

Часть вторая. Алое зарево равенства

Глава двенадцатая. Монолит

– Да здравствует Столичная Коммуна! Да здравствуют все Коммуны!

Улицы неимоверно исполинского города заполнились выкликами и радостными молитвенными кличами, которые сотрясают само пространство от громкости. Сотни тысяч людей в едином порыве собрались на широченной, не вмещающий взгляд, площади. Она так огромна, что если смотреть от одного края в другой, то её конец утопает за линией горизонта. Такой эффект получается от того, что площадь сделана в виде небольшой, едва ли заметной, волны, чей гребень перекрывает возможность увидеть ругой край.

– Все бесклассовые объединяйтесь! – прозвучал металлический гогот, пронёсшийся вдоль освещённых маленьких улочек.

Площадь настолько огромна, что вместила сотни тысяч человек, в одинаковой одежде, будто бы люди вышли из-под копировального аппарата – столичном праздничном наряде. Брюки, рубашка и пиджак, разделённые на две части. Справа – серый цвет покрывает одеяния, а слева оттенок крови залил наряд.

– Мы есть монолит! Мы есть неделимое единое существо, имя которому – народ коммунистический! – голос разнёсся из всех динамиков и колонок, которые стоят на площади, возносясь далеко вверх и касаясь самых крыш небоскрёбов.

«Монолит, это уж точно». – Такая мысль пронеслась в голове человека, который ушёл от безумного празднества, не стал принимать участие в сходке тысяч человек, из которых сделали не просто один механизм… в этой части мира людские души переплавлены в единый монолит.

За оконной панелью возвышается фигура юноши, облачённого в беспросветный, как бездна, балахон, подпоясанный алым ремнём, расчертившим яркой лентой полотно бездонно чёрной ткани. Его подтянутое и усталое лицо скрыто за широким капюшоном, а тёмно-голубые глаза взирают из темени головного убора. Ноги утянуты остроносыми туфли, чуть прикрытыми штанинами бесцветных брюк.

– Мы едины в нашем равенстве! – прозвучало яростное подобие клича, и он тут же отразился гулкими выкликами толпы, которая его в целый голос стала скандировать.

Губы парня, взиравшего на действие, не исказились в неприязни, как-то было раньше. Теперь он привык, он знает, что лучше так не делать, ибо на этот раз за ним смотрят сотни «народных очей» и каждое действие тут может истосковаться как «ярое лицевое противодействие народной политике».

«Единый сбор, единая цель, единые эмоции и мысли. Всё едино в коммунизме» – антипатией в сердце отразилась эта мысль в голове юноши. И только силой воли он удержал себя от того, чтобы не сплюнуть на пол.

– Сотрём все границы неравенства между нами! – снова воздух сотрясают лозунги, за которыми стоит чья-то народно-партийная воля. – Долой стыд и мораль! Они проводят между нами различие в идеях! Долой классовость! Они разделяют нас по труду и достатку!

За спиной юноши один за другим у стен возвышаются флаги Директории Коммун, её истинные знамёна, принятые не столь давно. Бетон стен покрыли свисающие с креплений у потолка кроваво-алые полотнища. На каждом штандарте багрового цвета трепещется символ, знак партийной империи – два бледных крыла несут на геральдическом щите восьмиконечную звезду, внутри которой покоится сжатый кулак. Весь коридор заполнен стягами страны победившего равенства, которые были приняты не так давно, на всенародном референдуме.

Парень устремляет взор от толпы на исполинской площади, но взгляд не находит ничего кроме гряды бетона, железа и пластика, из которых собраны самые огромные каменные джунгли, которые только есть в Директории. На многие-многие километры тянутся леса высоченных зданий, непроглядные гущи бетонных зарослей, вмещающих в себя несколько десятков миллионов партийцев. Сотнями этажей здания-великаны заслоняют солнечный свет, который тут привычное дело и поэтому улицы и нижние районы пребывают в вечном сумраке. Освещение тянется вдоль маленьких улочек и дорог длинной вереницей ламп и светильников, фонарей и диодных панелей, неся свет в районы, которые без них обречены погрузиться в беспросветный сумрак на долге годы.

Когда примерно месяц тому назад его привезли в город, ставший мегалополисом, от одного вида архитектуры парню стало дурно. Его называют «сверхульем» – местом, где каждая постройка выдержана в монолитном стиле – кубической формы и выкрашена в цвета мрачного несолнечного небосвода. Окна маленькие, узкие, будто бы в средневековом замке и даже сейчас парень вынужден наблюдать за городом из-за весьма небольшого окошка, через которое очень скудно поступает свет.

Шестнадцатое декабря по имперскому стилю или семнадцатое «Зимней Коммуны» – для жителей Директории славный праздник. Парень в капюшоне наблюдает за празднеством – люди собрались на площади, чтобы воздать хвалу «Духу Великой Стачки». Несколько десятков лет назад, в этом городе низшие слои общества прекратили работу на буржуазию выжженного мира, объединившись в «народные эскадроны смерти капитала» и тогда родилось боевое крыло движения сыновей и дочерей «Союза Коммун по заветам Маркса». И теперь, сред всепоглощающей убогости красок творится шествие, цель которого – отдать честь древним героям, поправшим власть буржуа.

«Вот холера, но даже Рим… столица Империи, Рейха не была так безумно выстроена» – каждый раз думает юноша, когда смотрит в окно, со странной для себя теплотой вспоминая золотые купола храмов и бедно выкрашенные дома. Он помнит, что только Культополисарии могут сравниться по гротеску и монументальности, холодности и серости с местными исполинами, но даже в Риме таких немного. Красивые сады и величие, отражённое в медной окантовке зданий, сохранение древних памятников, и вечный спор Министерства Эстетического Уюта с Культом Государства – для юноши только сейчас это кажется не безумием, а чем-то родным и потерянным.

«Какой же я был дурак» – стал погружаться в посыпание головы пеплом парень, но его выдернул из размышлений такой знакомый, но отравленный холодом бездушья, голос:

– Товарищ Столичный Словотворец Давиан! – раздалось обращение сзади. – Старший товарищ Сигизмунд ВТС-1384 вызывает вас.

Парень обернулся и увидел, как посреди высокого коридора, средь кровавых стягов, стоит высокая фигура человека. Это тоже парень, только его одежда представляет собой лишённую цвета рясу, утянутую обычной верёвкой, покрытой швами и заплатами. В блестящей коже черепа, резко на левой стороне головы, переходящей в металлическое покрытие, сменившие кость, отразились блики тусклых лунных ламп.

– Как же они тебя изменили, – шёпот, отягощённый печалью, ниспал с уст Давиана, который не может смотреть на своего старого друга без боли в сердце.

Перед ним стоит парень, чьё тело сильно исхудало и теперь похоже на обтянутый кожей и высушенными мышцами скелет. Вокруг глаз тёмным покровом пошли синяки, от страшного недосыпа, ибо с четырёх утра и до десяти вечера этот человек вынужден проводить в поручениях и чтениях священных текстов.

Давиан помнит, как вокруг него организовали досрочное всекоммунальное голосование на то, чтобы он смог пересечь границу своей Коммуны и пребыть в этот оплот коммунизма. Но голосовали ли за Пауля? Конечно же, нет, поскольку для народа коммун он не более чем средство исполнения своих желаний, предмет, который приписали к Давиану.

– Вы что-то сказали? – хриплым и тихим голосом прозвучал вопрос, но ответа на него не последовало.

Раньше карие очи содержали в себе жизненность, тягу к существованию, а теперь они подобны отражению чёрной пучины. В них нет ни намёка прежнюю жгучесть, стремление жить.

– Нет, младший товарищ Пауль… я ничего не говорил. – Медленно ответил Давиан и стал идти за бывшим другом.

С комом у горла парень наблюдает за тем, что сделали с его бывшим товарищем. Ему часть мозга заменили машиной, сделали его полностью подчинённым «общей воле». За попытку бунтарства и свержения власти Партии из него сделали биомашину, привели к максимальному знаменателю равенства. Не так давно он ещё мог хоть как-то, на малую толику, суверенно мыслить, несмотря на то, что из него выковали фанатика. Теперь любой позыв инакомыслия фиксируется техцентром и максимально быстро подавляется. Каждый партиец придя в «центр» может заглянуть в голову одного из подобных человек и осуществить своё право на «народно-демократический» контроль таких людей. И всё во имя общего блага, конечно.

Юноша идёт за плывущей серой фигурой, чья голова ловит слабые отражения ламп. Он прошёл метров двадцать, прежде чем они уткнулись в большую дверь, вылитую из металла и выкрашенную в цвет артериальной крови. Только стоило им приблизиться, как дверь лязгнула слабым скрипом и поспешила открыться.

– Проходите товарищ Давиан. Вас уже ждёт Столичный Совет Глав Духовных Малых Коммун.

Парень склонил голову в лёгком кивке и прошёл вовнутрь, минуя небольшой холодный коридорчик, облицованный каменными плитами. Он оказался в помещении, смахивающим на маленький амфитеатр, где в центре, на «сцене» стоит приведённый человек.

Давиан кинул взгляд и понял, что он в окружении больших выступов, на которых расположились людей. Непроглядный мрак цепляется к ним, словно второй саван. Они сокрыты в темени, и только луч тускло-белого света падает на пришедшего юношу, подсвечивая его для собравшихся.

– Мы приветствием тебя, Давиан Т-111222, – хором обратились к нему люди, отчего получилось, что ему отсалютовал один человек холодным многоголосьем.

– И я вас приветствую, товарищи.

Лёгкий холодок пробежал по спине юноши, а в коленях почувствовалась беглая ломка. Послышался стук сердцебиения. Эмоция страха стала медленно овладевать парнем, пока он пытался разглядеть лица фигур, сокрытых за пеленой сумрачности. Глаз Давиана приметил, как во мраке что-то шевельнулось и направляется по лестнице в центр амфитеатра.

– Я от лица Столичного Совета Глав Духовных Малых Коммун рад видеть тебя, товарищ Давиан.

– И я рад вас приветствовать, старший товарищ Сигизмунд.

Слова Давиана направлены высокому человеку, чей статус отражён в красной звезде, наколотой у самого воротника, которая чуть закрыта волнами ткани. Этот человек, как все собравшиеся: все они – старшие товарищи, а значит и круг полномочий у них больше, как и «народное жалование». Несмотря на равенство, а точнее попытку уравниловки, их жалование складывается не только из того, что выдаст Парораспределитель Ресурсов, но и в «народных подарках», этакой вольно-принудительной десятине.

– Вы вызывали меня, товарищ Сигизмунд?

– Да, товарищ Давиан, мы желали тебя видеть, для того, чтобы сообщить тебе, что твоё обучение скоро закончится, и ты сможешь вернуться обратно в Улей №17. Тебе придётся занять новый пост там.

– Какой? – робко спросил Давиан, опустив голову.

– Старший Подручный Главного Помощника Младшего Всепартийного Творца Слова.