Под ласковым солнцем: Ave commune!

– Ох-ох! – заголосил Сим, поняв, что пытается понять новый товарищ. – Я вас понимаю, наши эмоции для вас вдиковинку.

– Да. Почему же. Ведь все равны в своей безэмоциальности.

– Но не для Творческих Коммун. Тут эмоции помогают нам выразить нашу творческую волю.

– От вас заждались одного документа, – монотонно говорит Давиан, чувствуя, как отвращение к этому месту терзает его изнутри, горит в его сердце жарким пожаром и его берёт усталость от присутствия здесь. – А вы кто?

– Я Народный Творческий Наставник этой коммуны, – с широкой улыбкой ответил Сим, копаясь в кармане. – Мы даже задумали снять фильм про нашу коммуну в целях просвещения народа о том, как нужно упорствовать в трудах культурных.

«Максимум что вы можете снять, так это порнографию» – сыронизировал Давиан, томясь от ожидания. Сим наконец-то нашёл бумагу и протянул её Давиану и парень её буквально вырвал одним движением, спрятав в свой балахон и уже собираясь уйти был остановлен фразой:

– Знаешь, я давно тут направляю волю народных творцов и вижу, что ты устал, парень, – с извращённой заботой заговорил Сим. – Может тебе девочку или паренька? Или стопочка тебя раскрепостит? Да ты не бойся, вся Директория Коммун так живёт.

– Нет, спасибо.

– Как хочешь. Эх, славные времена наступают. Скоро весь мир станет монолитом в устроении нашего творчества.

– Конечно – холодно бросил Давиан, и устремился прочь из этого проклятого места.

Глава тринадцатая. Карминовый марш

Следующий день (17 декабря). Утро.

В небольшой комнатке поселился тусклый слабый свет, исторгаемый от вездесущих светопанелей, облепивших улицы и несущих слабый и холодный подарок электричества, позволяющий хоть что-то разглядеть в человейнике вседерикториального статуса.

Юноша подтягивает к себе мятую бесцветную подушку и прижимается к ней, желая ещё как можно дольше пролежать в постели, под тёплым одеялом, но на всё комнату раздаётся истошный звон будильника. Пронзительный электронный визг моментально выбил всякий сон из парня, и он как подорванный поднимается, скидывая с себя одеяло и практически криком говорит:

– Гало, эд хок! – после этих слов, механический глашатай рассвета моментально смолк.

Сейчас в эту же секунду миллионы людей в исполинском городе повторили тоже самое действо и Давиан от одной этой мысли готов был усмехнуться, если бы не тяжесть положения, в которое он попал.

– Будь проклято это равенство, – шёпотом, неслышимым для систем народного контроля в виде потаённых микрофонов и скрытых камер, сказал Давиан.

Партией и народом установлено, что каждый житель такого оплота истинного равенства, как Сверхулье будет вставать в одно время, что миллионы таких же горожан. Они будут произносить те же команды, для выключения будильника и станут жить в одинаковых квартирах. Всё, естественно, для продвижения идеи абсолютного равенства.

Юноша тяжело встаёт и, помотав головой, окидывая однокомнатное помещение, пошёл к стенке, где расположилась раковина. Открыв воду, он быстро умыл лицо и выключил краник, чтобы не потребить слишком много живительной влаги. Давиан с негодованием встретил информацию о том, что на каждого жителя Сверхулья выписывается равное количество воды, которое он может потребить, и сделано это для того, чтобы «убить страсть гордыни или зависти в человеке, ибо сосед, знающий, что его сосед живет, так же, как и он в самых мелочах, будет избавлен от стяжания имущества ближнего, а партиец, знающий, что во всём равен другому партийцу не будет иметь повода для гордыни над ним», как утверждали проповедники коммунизма.

«Чем бы себя занять?» – подумал юноша, открывая банку с жижей, похожей на творог, чтобы подкрепиться.

Сегодня у Давиана выходной и его заменил на службах напарник по чтению хвалебных песен на складе и сегодня он может посвятить день тому, чему сочтёт нужным. Большинство партийцев убивают время в творческих коммунах, где и пищи вдоволь и алкоголя залейся, и развлечение себе найти можно по плоти и духу. Но Давиан досыта насмотрелся на тот разврат, который там творится, а посему переводит мысли в другую сторону, помышляя о путях прогулки.

– Куда же…

Конечно, он может остаться дома, где за ним смотрят десятки глазах и прослушивают столько же ушей. Он может смотреть телевизор, где показывают один-единственный канал коммунистической пропаганды или подключиться к миллионам камерам по всему городу, чтобы стать «вершителем народного контроля».

«Нет» – утвердительно отвергает эти мысли Давиан. – «Лучше скитаться весь день по городу».

Книги? Если бы тут моно было почитать что-нибудь хорошее, то Давиан оставался целыми днями дома, высовываясь только за продуктами или, а работу, всё время проводя за книгой, но это не про Директорию.

«Как можно было угробить целое искусство?» – сокрушается Давиан.

Книжное дело в стране победившего коммунизма низведено до плинтуса. В Сверхулье все должны читать только одно литературное произведение, дабы не рождалось интеллектуального неравенства и человек не смел мыслить в противоречие мыслям другого человека. Партия, а значит и народ, считает, что разнообразие в литературе способно породить интеллектуально-культурную ресинхронизацию, что является угрозой всему социуму. И таким образом в понедельник Сверхулье читает детектив, во вторник фантастику, в среду научные книги, в четверг фэнтези, в пятницу классическую литературу, в субботу все произносят стихи, а в воскресенье возносят хвалебные песни коммунизму. Контроль над прочитанным обеспечивает система народного контроля и не дай коммунизм кто-то отступится от литературного правила, ему тут же будет предан классовый статус «богема», а за это следует наказание.

Компьютер? Равенство в этом городе доведено до того, что все жители имеют на ПК, который смахивает на две тонких, выкрашенных в цвет безнадёжности, дощечки. Одна игра, где нужно строить светлое общество будущего и убивать буржуев, один редактор текста, один набор мультимедийных программ, один пакет с музыкой, один фоторедактор и одна пака с различными видеофайлами нескромного содержания, чтобы каждый партиец смог «удовлетворить свои естественные позывы».

И эта идея для Давиана оказывается непривлекательной. Провести время за компьютер, в котором набор развлечений похож с миллионом таких же пакетов для убийства времени, которые есть в городе.

Давиан мог бы пойти в кинотеатр, но утвердительной мыслью он отговаривает себя от этой идеи:

«Пропаганда, она там на один цвет и вкус, уж лучше тогда пешком вернуться в Рейх, чем здесь жить».

Кинотеатры в Директории Коммун ещё хуже, чем подобные заведения в Империи Рейх. Да, всё производство фильмов в стране победившей морали под строгим надзором Имперор Магистратос, но оно и позволяет разнообразие в сюжетах и актёрах, даёт волю и разрешения на использование различных пейзажей и мотивов, при соблюдении главного условия – фильм должен учить тому, чему учит Рейх, и не противоречить ему в идейных аспектах.

«Как так, что Империя стала лучшим создателем фильмов на всём пространстве разорённой Европы?» – негодует Давиан, который ожидал, алкал и лелеял, что в стране победившего коммунизма производство фильмов настолько развилось и стало возвышено, что каждый кадр насчёт в себе великие мотивы созидания обновленного мироустройства, что каждая секунда произведения пылает неистовым огнём идеологии просвещения людей.

Директория Коммун пошла ещё дальше Рейха в деле пропаганды своих идей и Давиану остаётся только воздать мысленную благодарность, что он не обязан в обязательном порядке ходить в кино, как обычные партийцы, поскольку «является элементом системы идеологического просвещения и облает всем тем, чему учит фильм».

Давиан с болезненной усмешкой вспомнил, что сегодня показывают кино, про то, как строили Директорию Коммун, и как зарождалась Партия. Каждый день, всему Сверхулью три раза в день в одно и тоже время показывали один и тот же фильм и так продолжалось неделю, пока фильм не сменялся. И всё это делалось для соблюдения полного и абсолютного равенства, как того желала Партия.

На юноше снова оказывается его привычная и уже порядком надоевшая одежда. Чёрный, цвета угля балахон, который на талии расчерчен яркой полосой алого ремня, ноги скрыты за штанами цвета серого неба, а стопы покрыты остроносыми туфлями.

«Я прям служитель какого-то культа… член тоталитарной секты, желающей поставить весь мир себе на служение» – негодующе подумал Давиан о себе, когда подошёл к зеркалу во весь рост.

Его одежда – отображение социального статуса, который он ненавидит, несмотря на то, что люди его едва ли не боготворить, считая просвещённым гуру, который несёт непреложные истины. Иерархи Партии в нём видят будущее страны, человека, которого коснулся «великий дух просветительства, даримый коммунизмом». В себе же он видит просто человека, который предал друзей ради эфемерных идей, ради того, чтобы потешить собственное эго об чувство нужности и важности.

«Чтоб меня, идиота проклятого», – говорит себе Давиан, продолжая тёмно-голубыми глазами рассматривать зеркало. «Вот стою я сейчас и не знаю, что делать? К чему всё это? Зачем я в Рейхе пытался бороться и со спесью доказывал пользу коммунизма, а попав сюда понял, что идея зла и античеловечна?»

– Умалишённый, – тихо подумал о себе Давиан и продолжил рассуждения, полные скорби.

«Не идиотизм ли полезть в печку, считая, что там можно согреться, а не обжечься? А ведь в Рейхе предупреждали, говорили, что это место опасно, а я, как нерадивое дитя, настаивал на своём, желал доказать, что с “высоты” всех знаний я понимаю в других странах больше целого государства?»

– Как я мог таким стать? – спрашивается шёпотом Давиан, касаясь ладонями исхудалых щёк.

«Зачем всё это былою сделано? Ради правды? Вряд ли. Гордыня, вот что меня привело сюда, и почему я раньше не смирился.… Смирение – именно этого мне не хватало. Несмирённостью, которая как жестокие розги, гнавшие меня подальше от здравомыслия, я привёл себя в этот страшный край. И всё ради того, чтобы утолить фарисейскую гордость, сказать самому себе, что я лучше тех “дураков”, которые остались в Рейхе или бежали в Либеральную Капиталистическую Республику.

– Какова цена?

«Как же я сам себя наказал? Мало того, что отрезан от тех, с кем дружил и кого любил, так ещё и Пауля загубил. А ведь паренёк бы не выдержал этого мира, да он и не устоял. Прости-прости-прости меня, друг мой, если сможешь, как же я виноват перед тобой. Прости, если сможешь. Как же жалко, что я не смогу тебе этого сказать. Какой же я идиот, что из-за меня ты стал инструментом народной воли»

Из глаз Давиана готова вытечь слеза, готова пролиться горячая струя скорби по содеянному. У его сердца что-то сжалось и ему стало труднее дышать, показалось, что к горлу подступил слёзный ком, и он готов разрыдаться от содеянных поступков, только вот понимание, что он скован любопытными взглядами «святого народа» не дали ему это сделать. Полминуты, пока он боролся сам с собой стали для него пыткой, страшным испытанием и он приложил все усилия воли, чтобы удержать себя в оковах холодного разума и не дать нахлынувшим чувствам воли.

«Держаться… главное только держаться. Давай Давиан, это имеет свойство проходить», – успокаивает себя парень и снова поднимает взгляд на зеркало, видя бледное лицо на котором проступили алые пятна.

«И у кого же прочить прощения? Кто мне отпустит всё, что я сотворил? В Рейхе меня видеть не хотят, для них я предатель, который должен быть уничтожен. Может это Пауль, но он сможет, к сожалению. Мои друзья, но они слишком далеко и вряд ли они меня считают другом… для них я прошлое, на котором лежит идейное безумие, отступничество от сокровенного ради эфемерного блага пребывания в стране света и мира. Для них я – идиот, пожелавший почесать собственное эго, о целую систему».

Давиан делает шаг в сторону от зеркала, понимая, что его могут осудить за столь долгое самосозерцанье, или же подумать, и его опасения подтвердились. Скрытые динамики в комнате разверзлись механическим голосом, сотрясшим пространство холодной громоподобной репликой:

– Товарищ Столичный Словотворец Давиан Т-111222, с вами всё в порядке?