Под ласковым солнцем: Ave commune!

Для юноши открылась ещё одна истина о людях здесь живущих. Они полны ненависти ко ближним своим и злобы, да это и воспитывается Партией, ибо человек, взращённый на идеях равенства и которому привили зависть, устремлённую на уравнение всех и вся, станет идеальным инструментом в управлении социумом. Марш коммунизма, как одно из доказательств того, что эта страна – край искалеченных душ, дышащих злобой и похотью.

Глава четырнадцатая. Холодные сердцем, красные разумом

Следующий день.

«Да когда же это всё кончится?!» – готов в разуме возопить к небесам юноша, одиноко душой бредущий по улице, забитой толпами людей, мельтешащих средь зданий, откинувший плотный мрак, туда-сюда.

Парень в балахоне не знает, куда они идут и какую цель преследуют в пути, ему до этого нет дела. Он просто идёт вперёд, пытаясь ускорить шаг, чтобы как можно быстрее прибыть на место службы.

«Утро. Снова служба. Партия» – перечисляет парень то, что давит на него, не отнимая взор от плит, которыми вымощена улица. Хоть рядом с ним идёт человек, в котором он видит друга, который с ним столько времени пробыл и многое прошёл, его присутствие только вгоняет в состояние депрессии.

– Пауль, как ты? – спрашивает юноша, надеясь услышать голос друга, хотя сам понимает, что это только усилит боль.

Из-под капюшона и серой одежды, похожей на плотную рясу, раздался голос, лишённый всяких эмоций и чувств, превратившийся в машинную речь:

– Всё в порядке, товарищ Давиан. Вы что-то хотели? – холодный вопрос саданул по Давиану хлыстом бесчувствия.

Его друг – Пауль был приставлен к Давиану в качестве спутника по назначению Фороса, и видимо для назидания, чтобы окружающее парня, да и сам юноша знал, что бывает, если перейти догматы Партии.

«Партия… проклятая Партия» – гневно пылает мыслью парень, теряя нить размышления и продолжая просто идти на место работы, которое ему указали старшие товарищи по сфере идеологического просвещения после утреннего восхваления коммунизма на складе.

– Пауль, как тебе сейчас живётся? – вопросил Давиан, желая услышать, что что-то жизнеутверждающее от друга, но его ответ вновь ранит душу парня ледяным безразличием в речи:

– Всё в порядке, товарищ Давиан.

«У тебя есть другие фразы?» – гневается юноша на друга, сжимая кулаки, но тут же печаль по приятелю, скорбь по тому через что ему пришлось пройти. Давиан помнит, что ему приходится быть общественной собственностью, угождать каждой прихоти толпе, а посему Пауль становится просто нарасхват, когда нужно выполнить грязную работу или устроить забаву для толпы духовно-прокажённых. Давиан даже думать не желает, о том, в каком кошмаре живёт его друг, ограничиваясь только смутными представлениями о том, как живётся приятелю.

– О, а у тебя есть увлечения сейчас?

– Мне запрещено делать что-либо без воли коллективов, ибо могло оскорбить Партию и народ. Я же тогда не согласую это с народом, а значит, отступаюсь от закона.

Давиан отчётливо помнит, что такие люди, как Пауль, преступившие закон и обращённые в равенство обязаны любое действие, свершаемое вне воли общества или не по естественным нуждам, согласовывать с народом на уровне улиц. Конечно, это делается для подтверждения положения, что народ за всем следит, что его праведная воля доносится до самых «падших» членов общества, но Давиан, смотря на то, чем стал его друг, чувствует истину.

«Молодцы, сделали его махизмом, унизили и лишили воли. Партия… народ коммун… кучка людей, погрязших в ложной свободе. Рейха и его Инквизиции с Храмовниками на вас нет, тогда бы вы поплясали».

– Пауль, что же ты будешь делать? Чем займёшься?

– Сущность моего существования – служения народу и Партии, поскольку только так я могу изгладить свою вину за страшные преступления.

«У него ничего нельзя спросить. Вечно подобные ответы. Ох, Партия, когда-нибудь ты поплатишься за то, что сделала, ох поплатишься».

Давиан всем сердцем желает, чтобы Партия, да и вся Директория Коммун стала пылью, прахом, но со скорбью на сердце понимает, что этому не бывать, что эта страна проживёт ещё не одно десятилетие.

Глаза юноши посмотрели на спутника, идущего рядом с ним, и на секунду он увидел глаза Пауля, такие человеческие, но такие безжизненные, словно в них отразилась сама бездна, будто душу вырвали из тела, оставив лишь биомеханизм, которому директивы, народные установки и воля Партии заменили мысли и чувства.

Рука Давиана самопроизвольно дёрнулась, а на душе проскочил захватывающий момент крайнего волнения, на подобии того, если бы он совершил прыжок с высоты в воду.

«Невроз, проклятое расстройство» – злится на себя Давиан, чувствуя, что он не справляется со всем каскадом нахлынувших чувств, что жизнь здесь его медленно изматывает, а страшное прозрение, когда его друга обращали в равенство, отразилось на нервах.

– Пауль, как вообще твоя работа? Ты же сейчас вроде на складе трудишься? Я ведь не ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, товарищ Давиан. Вся моя работа славна, потому что она направлена на удовлетворение потребностей народных, а что есть славнее, если не служить на благо и волю народа.

В голосе Пауля должно было вспыхнуть гордость и торжество, от того, что он служит народу, как и у любого партийца, но вместо этого слова прозвучали, как речь машины.

«Ох, как же с тобой быть Пауль. Вот сейчас бы поговорили, посмеялись, а ты как болван металлический, жертва гнева “праведного” народа. Был друг и нет друга», – при этой мысли что-то в груди Давиана сжалось, к горлу подступил ком, но силой воли он переборол это чувство.

Вокруг них всё так же продолжают копошиться десятки людей, они рекой текут по маленьким улочкам, средь огромных бетонных исполинов. Многомиллионный город вечно живёт жизнью равных партийцев, желая не замечать страданий и нужд других, к которым Давиан сейчас и направляется по воле Партии и народа.

Впереди видно, как люди спускаются в большой подземный ход, выстроенный тридцатью бетонными ступенями и накрытый небольшим серым навесом. Десятки человек шныряют уда-сюда, кто-то стремится попасть на работу, которую не может сделать механизм, кто-то в увеселительные заведения и в руках каждого по телефону. Давиан знает, что они не сидят в социальных сетях, не за просмотром видео или за общением, ибо сущность Директории требует от каждого участия в ежечасных голосованиях, в выражении воли по множественным вопросом, решаемым сообща. От установки лавки в Соте, до заказа новых вещей со склада – всё это требует участия общественного.

Партийно-народные лица, неформально возвысившиеся над людьми – «младшими товарищами», аккумулирующие в себе народную власть, как совокупность воли многих лиц, любят абстрагироваться от принятия решений народом, поскольку знают, что для Партии их воля не принесёт вреда. Пропаганда и идеологические догмы, вбитые при процессе воспитания, не позволят отступиться человеку, а если он то сделает, то средства народного слежения быстро это выявят и будет суд, судилище страшное и звериное, ибо судить будет народ, по мере своей жестокости и распущенности.

Юноши подошли к проходу вглубь подземелий, где ложатся рельсы и воют поезда. Всюду стены были обиты каменными плитами, где-то висят стяги и знамёна, а длинные залы набиты людьми в максимально однотипной одежде. Давиан готов был фыркнуть, но сдержался, дабы не дать народу поводу осудить.

Слабый тусклый свет панелей света тут не ярче, чем на улице, так же режет глаз и создаёт давящую и мрачную атмосферу. Возле платформы, где столпились люди, останавливается приплюснутый поезд, створчатые двери раскрылись и туда заползли партийцы, надавив друг на друга, чтобы влезть в салон.

«Как крысы в трубах», – пришла гневная мысль на ум парню и Давиан отводит взгляд, переводя его на массивную чугунную дверь, у которой выставлены два человека. Они полностью облачены в броню и на полировано-выпуклых элементах их доспеха поигрывают отблески слабого света, рассыпаясь на части об углы экипировки. Лица скрыты за масками, глаза веют холодом безразличности, а в руках применения ждут короткие серые автоматы.

– Мне нужно на служение, – утвердительно сказал юноша и протянул карту с подставленной ладонью; в ответ охрана проанализировала белый кусок пластика и провела каким-то устройством у кожи.

– Проходите, товарищ Давиан, – произнесены холодные слова.

Дверь флегматично отверзлась, издавая лёгкий скрип, и перед двумя парнями оказался спуск в сорок ступеней, ведущий по узкому, плохо освещаемому коридору прямиком к маленькому лифту.

– Как думаешь, они нас хорошо примут? – поинтересовался у друга юноша, но в ответ получил лишь ответ, достойный сознания, приведённого к «народному контролю»:

– Они должны нас принять так, как того заслуживают представители народной мудрости.

– Эх, ты хоть всё нужное взял?

– Да.

– Вот и чудесно, – выговорил Давиан, желая, как можно выполнить дело, для которого его наняли, и бежать как можно дальше.

Давиан с Паулем спустился на скрипучем, отчасти покрытом ржавчиной, лифте и оказались на небольшой площадке, перед которой громоздятся огромные двери, смахивающие на титанические ворота.

На плитке из бетона в освещении лунного лампового света, который тут ещё темнее, похож на тусклый блеск, посреди смертной тьмы, выстроена дюжина солдат в тяжёлой метало-пластиковой броне. Каждый несёт по дробовику, очень смахивающего с докризисными моделями, только сила оружия – гнев Директории, обличённый в разрывно-зажигательные патроны, который остановят любой выпад против слуги народа.

«Где мы?» – спросил себя юноша. – «Не в ад попали?»

Тут же раздались слова, исполненные холодом и безжизненные, проигрываемые дисплеем высокотехнологичной маски у рта:

– Товарищ Столичный Словотворец Давиан? Я не ошибаюсь?

– Нет, товарищ Младший Начальник пятнадцатого отделения Народной Гвардии по Сверхулью №1, не ошибаетесь, – ответил Давиан.

– Ох, и попали вы ребятки, – донеслась усмешка со стороны.