Ненормальные. 20 житейских историй

Варвара долго не могла дитя выносить. Дояркой на колхозной ферме она от зари до зари и навоз убирала, и бидоны с молоком таскала. Не удивительно, что раз за разом скидывала. Уже хорошо за тридцатник ей перевалило, когда родила девочку, недоношенную, но здоровенькую.

Чтобы доченьку долгожданную без присмотра не оставлять, Варя с фермы ушла, устроилась в сельскую школу уборщицей. Каждое утро с ребёнком на автобус и – в село, вечером обратно в деревню. А дома их распьяным-пьянущий папаша встречает. Скандал, конечно, ругань, а то и драка. Нет-нет, Иван на жену не то, что руки, даже голоса не поднимал. Это Варвара его то ухватом, то сковородником от алкоголизма лечила. Материла, выгоняла, а потом обратно принимала, говорила: когда муж трезвый, он золото, а не муж. Вот только трезвым дядя Ваня год от году бывал всё реже и реже…

Насмотрелась девчонка на такую семейную жизнь и сразу после школьного выпускного перелётной птицей беспечально из деревни выпорхнула. Месяца через три от Нины из города письмо пришло. Дескать, устроилась хорошо, работа нравится, денег хватает.

Дядя Ваня на то письмо никак не отозвался. Буркнул что-то про нынешнюю молодёжь, у которой совести недостаёт помочь старикам, и словно забыл о дочери. Он уже тогда жил, будто в воду опущенный. Медленно ходил, медленно говорил и всё норовил «на дно лечь» – выпить, уснуть и не видеть ничего, не слышать. Ни жалоб жены, ни упрёков соседей, ни последних новостей о какой-то там перестройке, из-за которой в деревне вначале колхоз ликвидировали, а после закрыли медпункт, почту и магазин.

Зато тётка Варя Нинкиной весточке сильно обрадовалась, нахвастала соседкам, какая у неё разумная дочка выросла, да вот только на ответ так и не сподобилась. Каждый божий день крутилась она как заводная: дом, огород, корова, работа – до последнего дня Варвара в село ездила школьные полы шоркать.

Дядя Ваня с молодых лет ни до скотины, ни до земли не касался. Ему, знаменитому мастеру, зазорно было в хлеву да на грядках горбатиться. И жена его в том поддерживала. «У тебя, – говорила, – есть своё дело, вот его и делай, нечего сорванный пупок напрягать». Он и не напрягал. Сидел сутками на «липке» – специальном чурбачке башмачников, дедовом наследстве, и с ювелирным тщанием туфли подбивал, валенки подшивал, даже сапоги, случалось, на заказ шил. Было такое время, было: обновки купить негде и не на что, а тут свой мастер, да какой! Почитай, вся деревня не раз и не два через его избу прошла со своей обувкой – Иван её к жизни возрождал так, что от родителей к детям переходила.

Только верно народ подметил: «От трудов праведных не наживёшь палат каменных». Трудодни, что деревенские в колхозе зарабатывали, в оплату не понесёшь, вот и норовили заказчики натурой рассчитаться. Чужие яйца-молоко-картошка Ивановым были ни к чему – своих хватало, а вот «жидкий рубль-самогон – это, на худой конец, экономия сахара. Так и потонул в том самогоне мастер Ванечка-Золотые Руки, остался Ванька – ирод, изверг и барбос…

Самое большее, что дядя Ваня в последние годы по хозяйству делал – отрывал очередной листок календаря да заводил старые ходики, подтягивая гирьку на цепочке. Часы эти – домик с кукушкой – Варваре мать в приданое дала, вместе с пуховой периной, коровой и образом Богородицы Утоли Моя Печали. За той иконой хранила тётка Варя ценные «бамаги»: документы на дом, фронтовые треугольники пропавшего без вести брата Фёдора и единственное письмо от дочки. Изредка по вечерам доставала Варвара заветный конверт, на картинке – птичка серенькая в крапинку, очень похожая на ту, что из фамильных ходиков выскакивает, перечитывала скупые строчки, плакала и не находила слов для ответа. О чём писать? Всё вокруг то же самое, от чего Нина убежала. Нечем похвалиться, нечем доченьку порадовать…

Так и пролетели незаметно годы.

То письмо, всё тёткой Варей зарёванное, соседки нашли. Буквы расплылись от Вариных слёз, но обратный адрес на конверте хорошо читался, на него и отправили скорбную телеграмму. Только через день она назад вернулась: выбыл адресат.

Дяде Ване ничего не сказали, да он и не вспоминал о дочери. Напивался, засыпал, просыпался, снова напивался… И так все три дня, что новопреставленную по русскому обычаю готовили в последний путь.

Его растолкали перед выносом: подойди, попрощайся с женой. Дядя Ваня похлопал сонными глазами, вздохнул и погладил покойницу по плечу. Целовать в лоб, как бабы настаивали, не захотел. Не оставляла его какая-то смутная надежда, что умерла чужая женщина, а Варька сейчас влетит в избу, грохнет подойник в угол и привычно заорёт: «Обрадовался, ирод! Повод ему объявился! Теперь год за упокой души водку трескать будет!»

При мысли о выпивке дядя Ваня забеспокоился, ещё раз вздохнул, пробормотал: «Вот ведь как… Что ж теперь-то…» и двинулся в кухню, где мужики втихаря уже прикладывались к поминальному угощению.

На кладбище, бросая первую горсть земли на гроб, основательно захмелевший вдовец сам едва не скатился в могилу.

За столом дядя Ваня угрюмо молчал и почти ничего не ел. Неясная тоска грызла ему душу, мозг вяло перебирал недоутопленные в самогоне мысли. Всплыл вдруг образ дочери – худенькой, длинноногой девочки, очень похожей на молодую Варю. «Надо бы написать Нинке, что мать нас оставила, – подумал он. – Где-то был адрес…». Попытался подняться, качнулся, упал обратно на лавку и забыл, зачем хотел встать…

На другой день дядя Ваня проснулся с привычным чувством тяжкого похмелья и не сразу сообразил, почему в избе тишина. Никто не звенит посудой, не хлопает дверью, не кричит: «Изверг, чтоб тебе провалиться!»

«Всё, нет Варьки. Оставила меня, – с обидой вспомнил дядя Ваня о внезапной смерти жены. – Чего это ей вздумалось помереть? И не болела никогда. На ноги только жаловалась, но ведь бегала же…»

Умерла Варвара, и правда, почти что на бегу: вернулась с работы, корову подоила, домашние дела переделала, попутно браня привычно хмельного дядю Ваню, в баньке сполоснулась, легла спать и больше не проснулась. Нехорошо получилось, неожиданно, а потому особенно обидно.

Один дядя Ваня остался. Некому теперь его ругать, но и стопарик на опохмелку подать, картошечек на закусь сварить тоже некому. Безмолвие угнетало хуже скандала. Замерла жизнь в доме, словно и дом умер вместе с хозяйкой. Тишина. Лишь часы в кухне: «тик-так, тик-так…»

«Всё не так, всё не так…», – чудится дяде Ване в этом звуке. Нарочно громко звякнув ковшиком, он зачерпнул воды из кадушки, выпил, обливаясь и хлюпая.

Смертельно хотелось опохмелиться, но прибранный соседками стол, вчера уставленный выпивкой и закуской, сегодня угнетал пустотой.

«Что же дальше-то?» – старик растерянно огляделся. В деревне каждый к своей семье как пуговка к одёжке пришит, а он вот один остался – никто не обругает, никто и не пожалеет. Варька, хоть и была безмерно скандальна, но сама любила иной раз к бутылочке приложиться. Всегда у неё имелась секретная заначка…

Дядя Ваня прошёлся по избе, заглядывая в шкафчики и тайники, пошарил по полкам. Нашёл давным-давно убранную в дальний угол чулана «липку». В том сапожном чурбачке, в серёдке отверстие выдолблено, чтобы инструменты складывать, а дядя Ваня в нём «неприкосновенный запас» держал. Только и «липка» оказалась пуста. Всё выпито.

Всё сказано, всё сделано.

«Куда я теперь? Зачем я теперь?» – сел дядя Ваня на лавку и заплакал, тоненько подвывая и раскачиваясь из стороны в сторону.

Опять со скрежетом высунулась из своего окошка кукушка, кукукнула один раз – половина, значит. Какого? Проморгался, глянул на циферблат – шестого. Утра? Нет, пожалуй, всё-таки вечера.

Дядя Ваня отёр ладонью мокрое лицо, ещё чуток посидел бездумно и вышел во двор. Медленно добрёл до огорода, обошёл гряды, засеянные неутомимой Варварой. Свекла, репа, редька… Потянул какой-то зелёный хвост, выдернул большую крепкую морковину и зачем-то положил её в карман. Снял с плетня пёстрый половик, понёс домой…

В избе уже бодро хозяйничала бабка Анна: растопила печь, сунула туда чугунок с картошкой.

Привычный образ суетящейся по дому женщины немного утешил вдовца. А бабка воспользовалась трезвым состоянием соседа и завела деловой разговор. Через неотвязную мысль о выпивке до дяди Вани дошло, что Варварину корову продали удачно – тот поп, что покойницу отпевал, он и забрал Зорьку. Вырученные деньги, чтобы дядя Ваня их не растряс, бабка Анна у себя придержала до приезда Нины. А пока та не нашлась, она, Анна, будет за домом присматривать: прибирать и готовить два раза в неделю.

«А ты, Иван, ежели не желаешь в долгу оставаться, вспомнил бы своё ремесло, да и починил мне кой-чего из обувки», – уравняла бабка соседские отношения. Но дядя Ваня на это деловое предложение никак не отозвался.

«Вот привязалась, чесотка», – думал он, прикидывая, как бы вытряхнуть из зловредной старухи своё законное:

– Ты… эт… деньги отдай. Сам сохраню.

– Шиш тебе, – помахала бабка дряблым кукишем. – Я тебя знаю, пропьёшь и не поморщишься!

От острого желания опохмелиться и полной невозможности это сделать дядя Ваня внезапно озверел:

– Дура старая! Воспиталка, тоже мне! Иди, свово мужика понужай, а я и сам с усам! Без тебя всё сделаю, не безрукой! А ты чтобы тута мне не шаркалась!

– Да пропади ты пропадом, изверг! Не для тебя, для Варьки-великомученицы старалась!

Плюнула под ноги, вылетела вон, дверью – бах! – аж покатилось в сенях. Деньги отдать и не подумала. Дядя Ваня постоял угрюмо посреди кухни и влез на печь.

Эх, Варька, Варька! Что ж ты наделала? Оно, конечно, непросто тебе жилось. Муж – инвалид, в боях за Родину изувеченный. Воды принести, дров нарубить, землю вскопать – всё вполсилы, другая половина – твоя. Только ведь он тоже старался, как мог. Бывало, сутками с «липки» не вставал. Клеем да ваксой так надышится – в голове туман, на ходу качает. Для очищения организма, бывало, примет чуток, а ты сразу в ругань, а то и в драку! Разве он когда-нибудь тем же ответил? Да он за всю жизнь тебе ни разу даже пальцем не погрозил! А ты вот взяла, да и ушла, не попрощавшись… Теперь чужие бабы должны твою печку топить и твоего мужика утешать. Это как же так? А? Это где же справедливость?

Чёрная тоска злобно корчилась внутри, грызла душу голодной псиной. Требовалось немедля задушить её беспамятством. Только где бутылку взять? Купить в селе? Денег нет. Какие были копеечные сбережения, и те на похороны ушли, а до пенсии ещё дней десять. По соседям самогонкой побираться? Он и так задолжал добрым людям за поминки…

Куда ни кинь – кругом клин. Варька умерла, корову продали, даже кошка убежала, в дом не заходит… Дочка, однако, ещё есть… В городе живёт… Написала, что хорошо живёт, богато. Молодые, они все такие: когда жизнь ладится, то и мамка с папкой не нужны.

Маленькая была, хвостиком за отцом ходила, с рук не слезала. А уж Ваня как свою любимицу баловал! В город за материалом поедет, обратно непременно подарки везёт. Жене – тряпочку какую-нибудь, платочек там или передничек, Нинке – игрушку. Раз цыплёнка заводного купил. Она, глупенькая, как завод закончился, испугалась, заплакала. Думала: умер цыплёнок… Подросла – любила за отцовскими руками наблюдать. Смотрела, вытаращив восторженные глазёнки, как он ловко работает. В сочинении написала: «Хочу стать сапожником, как папа». Не застыдилась, насмешек не побоялась… А когда повзрослела, чего-то вдруг загордилась, махнула в город, «глаза б мои на тебя не смотрели» – попрощалась.

И вот уж сколько лет молчит. Даже мать хоронить не приехала. Так ведь, может, не знает… Откуда ей знать? Чужим людям дела нет, а родной отец и не вспомнил. Но его можно понять: жена умерла – такое горе, всякий голову потеряет. С горя и не вспомнил. А теперь отошёл малёхонько, теперь напишет. Девятый день ещё впереди. Вот на поминки и приедет дочка. Родная, единственная…

Нет, дядя Ваня не пуговица, от одёжки оторванная! Это ещё как посмотреть, кто кому больше нужен окажется – Нинка ему или он ей… Тут всякие соображения могут возникнуть… Деревенские судачат: богатеи в деревнях дома под дачи скупают. Какие-то «котежи» из них ладят. А Нинке и тратиться не надо – у неё дом есть, собственный, и родной отец при нём. Чем плохо вместе жить, друг другу подсоблять?..

Так думал дядя Ваня, начисто забыв о минувших годах; о том, что Нина уже взрослая женщина, и у неё, возможно, есть семья. Чудилось ему, будто бы гордая дочка уехала всего-то с неделю назад и ждёт лишь отцовского зова, чтобы вернуться…

В избе по-прежнему пугающе тихо. Лишь охрипшая кукушка каждые полчаса, старчески скрипя, высовывается из домика и сообщает, что время идёт.

Идёт время-то…

Дядя Ваня задом сполз со своей лежанки, зажёг свет. Отыскал за Богородичным образом конверт с адресом дочери; из вазы с пыльным ковылём достал ручку, тетрадь в клеточку, куда Варвара записывала, кому сколько молока продала, и сел писать.

«Здравствуй, дорогая моя дочь Нина! С приветом к тебе твой родный отец Иван…»

Пальцы дрожат, буквы в разные стороны кривыми корягами клонятся; мысли разлетаются вспугнутым вороньём, никак дяде Ване не удаётся собрать их в кучу. А думает он, что больше «эту отраву» в рот не возьмёт, завтра же займётся хозяйством и сделает всё так, что приедет Нина и уезжать не захочет!

«…и кто хочешь тебе скажет, что я не пью, а чиню обувь опять лучше всех… Приезжай, дочка!» – заканчивает дядя Ваня, искренне веря, что к тому времени, как письмо придёт к дочери, всё написанное уже будет правдой.