Кружевные закаты

В тот момент Янина была убеждена, что с таким человеком, как Денис, спокойно, тепло и до тошноты скучно. Порой она тосковала по нему и жалела, что разбилось их будущее от такой ерунды… Отчасти негодовала, что он не объявился и не попытался залатать былое. И, понимая, что происходит это из-за страха и сконфуженности, она озлоблялась на него еще более. До следующего прилива сожалений. Вежливого и ранимого, но мягкотелого мужчину она не могла не презирать несмотря на то, что он полностью удовлетворял ее запросам.

– Теперь я не без разочарования и досады думаю, что многое из того, в чем была свято убеждена, оказалось несостоятельным и разлетелось в прах.

– Но человек ведь ищет стихию, брожение, безбрежное море… Насколько скучно бывает осуществление всех планов и желаний, когда стоишь на краю начала беззаботной жизни и понимаешь вдруг, что, когда шел к цели, был счастливее, потому что старался, мечтал, работал…

Когда-то Николай, как любой мальчишка, мнил себя героем, гусаром. В юности его неземные мечты перетекли в надежду повстречать удивительную девушку… И вкушать с ней нектар жизни. И чем это обернулось? Он не создал ничего, уповая на наслаждение жизнью и пожинания ее плодов… Как и любому обеспеченному с рождения господину, ему не приходилось бороться за существование, делать что-то самому. Управляющие вели дела. Свет был ему противен. Родные почили, детей не родилось, друзья разъехались по стране. Оставшиеся разочаровали донельзя… Он оказался заложником собственного богатства и древнейшей аристократического недуга – бессмысленности и прогнозируемости существования. Иногда он понимал скрытую жажду движения, свойственную Янине. Но она-то могла бороться. За замужество, за признание себя неглупой… Ему не за что было. Николай понимал, что, стоит ему только заговорить о своих скрытых проблемах, она непременно разразится тирадой о том, что ощущение счастья и самодостаточности внутри. И, конечно, будет права, но ему все равно было не по себе, не хотелось открывать себя до последней мысли. Отчасти он боялся обесцениться в ее глазах, отчасти боялся ее саму… уверенную, прямую и надежную. Иногда желудок Николая глодало опасение, что Янина сильнее его как личность. И сознание этого было мучительно.

– Мне не нравилось в закрытых стенах учебного заведения. Нет, я не скучала по родным, но мне претила атмосфера обыденности и отсутствия любимых с детства искр в девушках, что окружали там на каждом шагу. Там было много прекрасных, добрых, умных и милых дворяночек, но с ними было так обыденно… Я ждала и не могла дождаться, когда вырвусь из этих стен, в которых царила атмосфера комфорта, чистоты, нежности, приглушенных тонов, чистых волос и незатейливых бесед с вручением личных секретов подругам… Невыразимой, удушающей женственности, бездеятельности в широком смысле… Я ждала одновременно свободы – как чудно оказаться одной в своей комнате, лучше даже без сестры! С другой стороны, жаждала вдохнуть прелесть уличной суеты, которую вкушала лишь вырываясь домой. К моей нелюбви к нахождению в институте примешивалось еще и отвращение к дурным условиям – нехватке средств и плохому питанию. Да, даже привилегированные сословия терпят такое в закрытых стенах учебных заведений…

Своим лбом Яня впечаталась в промежуток от шеи до подбородка Литвинова. Так ей стало хорошо, естественно в этой позе, словно для этого она и была создана, испытывая наивысшие приливы счастья только с Николаем. Словно песком занесен был сад за окнами от размаха заката. Строгий парк с подстриженной зеленью и скульптурами. Качели. Восхищение мгновением сквозило в глубине ее взгляда так отчетливо и было так заражающе, что ему тоже стало светло и свободно. Словно новый мир открыл Николай за это волшебное время в собственном имении. Как пятна на бумаге, охваченной янтарем пламени, проступали облака на горизонте. Даже еда стала вкуснее, а восприятие кристальнее.

В отсутствии Анны, сбежавшей в столицу, гуляли они по зачарованным закоулкам усадьбы, всюду алкая красоту и выискивая ее даже в обкусанных листьях под ногами. Быть может, оттого только, что красота эта была внутри них. И тем не менее Янина тяготилась сложившейся ситуацией тем больше, чем лучше она становилась, поскольку чувствовала, что все это преходяще и исчезнет так же легко, как пришло. Внешним обстоятельствам по силам растоптать любовь, ведь люди очень привязаны к ним. Как красиво и якобы правильно говорить, что чувства не стираются, что отказаться от них во имя обстоятельств низко… И тем не менее мало кто хочет участи содержанок, скатывающихся затем до публичных домов; в положении актрис с незаконнорожденными детьми. Янина всерьез размышляла, что сделала глупость, что счастье, которое она черпает сейчас, не покроет ужаса и бездны, которые охватят ее после, когда вуаль спадет… «Те, кто считает, что любовь превыше всего, никогда не выходили за пределы своих ладных домиков… Не хлебали истинной жизни. Как только оказались бы на улице, поняли бы, что для выживания и элементарного благоустройства кусок хлеба важнее. Почему-то, в запретной любви чаще всего отрекается кто-то один, чаще женщина, хоть она и более уязвима, и терять ей только честь… Если же отрекаются оба, то в итоге оба и несчастны… Как найти баланс? Неужто любовь возможна только с соблюдением всех приличий? Тогда ведь нечему будет ее топить… Кроме некоторых раскрывшихся качеств супругов и бесконечной с годами усиливающейся боли». Янина размышляла так всерьез, но при этом презирала себя. Не только за то, что уступила порыву, и жизнь может пойти под откос (хотя она понимала, что, пока Николай будет в силах, он будет заботиться о ней), но и потому, что думала так низко и выживание ставила выше чувств. Она запуталась и не любила ни приверженцев романтики и порывов, ни расчетливых мещан.

Принято считать, что от прошлого полезнее отказаться. Но Янина вспоминала о Денисе с какой-то болью недосказанности и думала, как бы поступила теперь, не будучи уже такой ограниченной в собственной категоричности. Некогда она упивалась своими остроумием, обособленностью непримиримости, считала, что если человек единожды допустил промах, его стоит выбросить за борт своей жизни. Теперь ей претила такая узколобость, а неустроенность будущего и более шаткий и бесчестный, чем положение старой девы, статус любовницы обрушивался каждое утро всей стеклянной массой, покалывая отставшими уголками щеки. И, тем не менее, украдкой обнимая Николая и чувствуя привкус его кожи у себя во рту, она забывала тревогу.

– У меня есть жизнь коме этой дряни. Но она и ее умудряется как-то очернить! – говорил Николай в тот вечер.

Янине не очень понравилось, как Николай назвал ее сестру – взыграла родовая порука, но, что поделать, в душе она была согласна с ним.

– Когда больна душа, едва ли это не скажется на всей жизни ее носителя, на каждом вздохе и проявлении, – серьезно, скупо, и грустно, в раздумье, с какой-то потайной болью отозвалась из полумрака Янина. И смолкла, словно не зная, как и зачем продолжать, раз уж все ясно.

47

Анна возникала во впечатляющих гостиных Петербурга как Венера, выступающая из морских волн. Независимостью и искушенностью она поражала и притягивала, заставляла принять свои правила.

Разнузданная страсть зелени, прозрачная тишина имения, где все словно умирали наяву, тяготила Анну, пока она неподвижно сидела на балконе и глядела на поля. Она не была приверженцем роскоши и излишеств, но теперь вдруг ее отчаянно потянуло в город, к людям… Лишь бы не оставаться наедине с мужем и не видеть его скорби.

Анна Литвинова, загадочная и неотразимая, вся исходила, бродила духами. Пудра окутывала ее вуалью из дымчатого светлого шелка. Она веселилась, заливисто смеялась, была прекрасна. В уютных залах кто-то порой цитировал свои распахнутые стихи. Словами она притрагивалась к людям, и те рады были завязать не обременяющее знакомство, не притрагиваясь к вершине внутреннего айсберга.

– Великолепный раут… – одобрительно жмурясь, сказала госпожа Литвинова однажды вечером хозяйке дома, куда забрела.

– Вы так добры, – с сознанием собственного достоинства и необходимости вести именно эту жизнь, лишь в ней черпая вдохновение, отвечала та с однообразной улыбкой.

– Вы, видно, плаваете в своем успехе и упиваетесь им. Как это избито, – услышала она из-за спины чей-то низкий голос.

Она с опаской и одновременным интересом обернулась и увидела грозного вида офицера. Без сомнения, они не были представлены. «Что за наглость!» – подумала Анна, но не смогла побороть искушения ответить.

– Успех проявляется, когда тебя любит множество незнакомых людей, а знакомые не спешат, – проронила она.

Его взгляд, внушающий гораздо больше опасений, чем заигрывающие очи Дмитрия, устремился на нее. Анна съежилась, но продолжала смотреть на незнакомца.

– Все так говорят… И в то же время все снова здесь каждый вечер. Вечно.

– Я растворена в этом, расплавлена, рассеяна… И тем не менее я хочу сделать все, чтобы уйти из этой жизни и зажить настоящим, – Анна имела безрассудную наглость ответить честно.

Исполнив долг, Анна повернулась и изумленно поняла, что он ощупывает ее тем самым изучающе – жадным взглядом, который кокеток провоцирует, скромных компрометирует и заставляет поддаться, одновременно распаляет жажду быть оцененной по достоинству и вызывает пренебрежение и страх. Незнакомый человек, она чутьем распознала это, сочетал невозмутимость Николая с беспросветной наглостью Дмитрия. Зазывающий и едва ли не угрожающий взгляд исподлобья не мог понравиться Анне, но тем не менее она продолжала поглядывать в сторону офицера, рдея. Был ли он офицером? Она не разбиралась в чинах.

– Виктор Герасимов, – услышала Литвинова у себя за спиной через минуту после того, как потеряла его из вида.

– Как будто мне есть до этого дело, – отвечала она грубо и вместе с тем удовлетворенно.

При всех своих богатырских замашках этот субъект заинтересовался ей. Анна и представить не могла, что разжигает инстинкт охотника одной этой фразой, звучащей для нее так пусто. Насколько совершенно на молекулярном уровне она понимала, что к чему между ней и мужчиной! К сожалению, разумом Анна не осознавала этого.

– Как вы дурно воспитаны, барышня…

– Я сударыня, если хотите знать, и будь здесь мой муж, он указал бы вам, что запрещено так разглядывать чужих жен, думая, что они не видят.

– Я вовсе не думал, что вы не видите. Тем более, вашего мужа здесь все же нет.

– Какая у вас вызывающая тактика знакомств. Думаю, кто-то находит это соблазнительным, но не я… Вы навязчивы, милостивый государь. Это неприемлемо в приличном обществе.

– Сколько же спеси и надменности! Нечасто здесь встретишь распахнутые страдающие лица, нечасто ошибаешься, – безразлично отозвался Герасимов и удалился так же молниеносно, как возник.

Анна осталась стоять, как громом пораженная. Она привыкла, что мужчины, а уж тем более военные, не сдаются так быстро, ищут ее общества. А не изливают поток бессмыслицы и не исчезают. «Идиот, – подумала Анна, пожав плечами, – если он думает, что произвел впечатление, он заблуждается. Неотесанная деревенщина». Она вздохнула, оправила прическу и, ухватив узкую ножку бокала, изящно приземлилась на диван, думая, как бы не помять огромный бант на своей спине и ожидая выступление живых фигур.

До Виктора, по чужим обнаженным плечам пробирающегося к выходу, чтобы поймать упряжку и бесцельно понестись домой, плюя там в потолок и вспоминая кровавую трясину войны, донесся отчего-то расслабленный смех этой привлекательной непохожей ни на кого девушки. Нюхом он чувствовал, что она сложнее, чем кажется. Но у него не было желания рыться в ней. Все так опротивело в последнее время…

48

Сестра вступила в связь с ее мужем… Ее сестра, ее принципиальная Янина и отзывчивый Николенька! Это было невообразимо, неподобающе, дико… Анна не могла оправиться от ужаса и предательской боли в груди. Она-то считала Литвинова чем-то вроде безобидного пушистого зверька…

Это вскрылось почти сразу после ее увлекательного заезда в столицу к роскоши и блеску. Осколки интереса к мужу и страха потерять то, что ей причитается по праву, не дали госпоже Литвиновой спокойно отвлечься, постепенно доведя до мысли, что пора покончить с мытарствами и осесть с Николаем.

Анна узнала об адюльтере от навязчивых намеков участливой прислуги. Янина не чувствовала вины и подтвердила все без обиняков.

– Если вести себя подобно тебе, всех считать глупее и ниже себя, человечество губителями, и отказываться признавать, что они созидатели тоже… Во всем хорошем мы видим божью благодать и благодарим его за милость… В плохом обвиняем одного лишь человека. Это не только не справедливо, но и не логично, в конце концов! – разразилась она монологом не совсем по затрагиваемой теме. – А вы барахтаетесь в той трясине, в которую вас затянуло узколобое воспитание и боитесь открыть глаза на правду!

– Перестань! – вскричала Анна. – Ты всегда все сводишь к отвлеченным рассуждениям! А то, что вы совершили, называется не иначе, как измена, предательство, – выпалила она с высокопарным видом.

Янина рассмеялась. Как ни опасались обе конфликтовать, нервозность обстановки располагала к этому.

– Дорогая моя, во-первых, я не рассуждаю о завышенных материях, а пытаюсь объяснить происходящее со слегка более высокого ракурса, а не только наших чувств… Во-вторых, не тебе высказывать что-то о предательстве и измене… Тебя просто постигло то, что ты вершила сама.

– Но это другое…

– Разве?

Николай молчал, опустив голову. Анна сникла так же и опустилась на стул, понуро глядя в темноту углов. Запал прошел у всех слишком быстро.

– Потребность в любви растет вместе с нами… – протянула Янина, заперев взгляд на тянущих тлеющих углях. – Я тоже думала, что это пустышка, преувеличение… Оказалось, нет. Те, кто отрекается от собственной способности питать глубокие эмоции, ломают свою природу и не дают ей раскрыться. Это сродни пересушенному в печи пирогу, которого еще спасет крем. Не стоит пеленать себя якобы для удобства. Какой бы ни были исход, он от нас зависит, от того, как мы позволяем ближнему к нам относиться. Лучше испытать любовь и обжечься, чем не знать ее вовсе и полу жить лишь в неком пересушенном состоянии.

– Этими экспериментами свою жизнь разрушить можно в погоне за эмоциями… – хрипло отозвалась Анна, противореча своим поступкам суждениями и находя в этом успокоение.

– Яня, ты ли это говоришь? – воскликнул Николай. Ему неловко было обращаться к любовнице при жене, но он сделал над собой усилие. – Не может ли быть так, что вся эта любовь, которую ты не то чтобы допустил… Она не поддается ведь нашему влиянию…

– Любовь можно контролировать, можно убить. Если нет – ты слабохарактерен, и не более.

– Ты лукавишь, – сказал Николай, чувствуя разрастающийся яд в душе от справедливости ее слов на его счет, пусть она и не имела ввиду именно это.