Кружевные закаты

– Алина! – настойчиво позвал Крисницкий.

Алина не шевельнулась, продолжая поглощать свеженапечатанные газетные строки. «Сейчас, сейчас», – пробормотала она, поглаживая пальцами шершавый лист. Ее манера увлеченно читать, покусывая пальцы и улыбаясь прочитанному, обычно забавляла отца. Но не сегодня, ведь он звал ее уже в третий раз.

– Алина! – повторил Крисницкий нетерпеливо.

Уловив в интонации отца властные нотки, Алина смиренно сложила газету, спрыгнула со стола, и, держась за резные перила, чтобы ненароком не упасть, запутавшись в обилии нижних юбок, поскакала вниз. Вдогонку ей понесся шелестящий шорох платья.

Отец стоял внизу лестницы. Его лицо, почти всегда суровое, оживилось при виде дочери. Алина остановилась пред ним с привычным чувством жалостливой нежности.

– Что за срочность, папа? – произнесла она спокойно.

– Родная, мне нужно кое о чем поведать тебе.

«Что за абсурд эти их прелюдии, нельзя сказать прямо?» – с характерным для этой юной леди пренебрежением к ограниченности других подумала Алина, а вслух изъявила готовность впитывать ерунду отца.

Взволнованные глаза Михаила остановились на светлом личике дочери. Разумеется, она лучшая молодая девушка на земле, но подобные известия кого угодно могут подкосить, несмотря на то, что она не из слабонервных. Он ведь воспитывал в ней силу духа, опасаясь, что скажется в ней след матери. Откуда можно знать, передается ли характер по наследству?

– Аля, – натужно проговорил Крисницкий, – скоро к нам приедет один человек. Молодой человек.

– Папа! – подняв голову вверх, выкрикнула Алина. – Сколько можно твердить…

– Да, да, – перебил Крисницкий, умиротворенно улыбаясь и успокаивающе поднимая руки. – Я не о том… Этот человек твой… наш родственник.

Алина удивленно взглянула на отца, но почувствовала ревнивое облегчение оттого, что Михаил Семенович завел речь не о браке.

– Так кто этот юноша? – спросила она, возвращаясь в обычное для себя состояние легкого безразличия ко всему окружающему – тому, что она считала незначительным.

Крисницкий, ощущая давно забытое волнение и стыд, граничащий с неприятием к себе, молчал. Чье угодно мнение потеряло для него всякую ценность, на мир он взирал циничным отщепенцем, но Аля, Аличка, единственная страсть, застрявшая в его сморщенном сердце… Он понимал, что необходимо поведать дочери о нелицеприятных делах своей молодости, но не мог не знать, какое это произведет на нее впечатление. По шее его с выпирающими от времени родинками ядовитыми змеями рассыпалось тепло.

– Это твой брат.

Алина, подняв голову, недоуменно спросила:

– Что же, у меня есть неизвестный кузен? Почему я раньше не слышала о нем?

Она настороженно относилась к новым людям, понимая, как ей важны свежие мнения и личности, но опасаясь, как бы большие надежды не стали пшиком. Поэтому при всем желании новых знакомств она робела перед ними и сейчас почувствовала нервозность.

– Нет, радость моя. Твой родной брат.

Алина недолго смотрела на отца, но ее взгляд показался ему вечным. Она улыбнулась, но в глазах ее угнездилось подозрение, что неверие не оправдано. С женской проницательностью она чуяла, что отец не врет.

– Родной? – бесцветно переспросила она.

От удивления и начинающего накатывать страха глаза Алины начали стремительно расползаться. Мгновенно объяснение слов отца отдалось в ней навязчивыми картинами его молодости. Такое не было редкостью в их кругу, пусть об этом и не трубили на званых вечерах. У него была любовница до матери, а, быть может, что еще отвратительнее, после нее… Какая грязь! «Как неразумно мы поступаем, не приписывая родителям чувств кроме любви к нам»,– подумала Алина.

Она стояла не в силах пошевелиться, ощущая, как внутри нее нарастает что-то огромное, горячее и неприятно – волнующее. Она, разумеется, не была настолько наивна, чтобы считать, будто в жизни не бывает неправильных решений и вообще пятен на кипельной изначально простыне судьбы. Этого порока за ней не водилось с самого детства, поскольку каждый из ее окружения делал все, чтобы отрезвить эластичный детский ум от опасной безоблачности воззрений. Но понимать это об отвлеченных семьях, знать, что где-то недостает понимания и преданности, не проектируя это на собственный дом – одно, а совсем другое узнавать подобное об отце, который, пусть и с оговорками, принимался ей за авторитет.

Крисницкий напряженно наблюдал за реакцией дочери, все ниже опуская свои тяжелые брови. Она, бессловесная, побледневшая, одиноко стояла внизу лестницы и пыталась казаться беспристрастной, что получалось у нее неплохо. Михаил Семенович невольно воздал похвалу ее выдержке.

Они долго говорили в тот день, но Крисницкого не покидала мысль, что он не может вытащить дочь наружу. Она казалась вежливой, терпеливой, и только. Алина ждала, когда сможет остаться в одиночестве, зная, что утром произошедшее не будет уже казаться столь страшным. Понимая, что должно происходить в нехоженой бездне ее души, Крисницкий содрогался оттого, что не только не знает половины ее помыслов и мотивов, но и не в силах их прочувствовать. Впервые понимание, что он не знает собственных детей, что никто, как бы ни старался заниматься их душами, не представляет, что в конечном итоге получит, дошло до него с такой силой и ясностью, что он горько усмехнулся про себя. Он воспитывал в Алине борца, неподвластного давлению общества, борца с его канонами. Борца, каким мечтал стать, но так и не нашел себе мужества для этого рискованного предприятия. Крисницкий переусердствовал, и теперь дочь скрывала собственную боль даже от него. И все равно он гордился каждым движением ее души.

Отец рассказал ей, молчаливо внемлющей и изредка прерывающей его отрывистыми замечаниями, историю своего романа с Марианной Ведениной. Затем то, что сам не мог помнить лично, а лишь узнал благодаря недавним письмам – историю своего сына Константина.

2

Константин Сергеевич Лиговской появился на свет через пять месяцев после свадьбы Марианны и человека, заменившего ей того, кого, как ей тогда казалось, никто не был способен заменить. По неписаным канонам общества появление на свет этого неугомонного и чересчур самостоятельного мальчика должно было быть предано анафеме. Но ничего подобного не произошло, поскольку, став главой семейства, Лиговской увез жену в деревню, где решил оберегать ее ото всего. «В глуши, в деревне» никто не был посвящен во внутренние интриги их семьи, а имел возможность лишь предаваться догадкам, поскольку Лиговские вели замкнутое существование.

Марианна внешне примирилась со своей судьбой, ни в чем не упрекала Лиговского, понимая, что находится перед ним в неоплатном долгу, и пытаясь стать той женой, которую он, вероятно, хотел видеть рядом. Она вела хозяйство, рожала детей. После Константина осчастливила землю еще шестью отпрысками, трое из которых умерли в раннем младенчестве. Если она и страдала, проклинала свой путь и некстати вспоминала судьбу матери, которую осуждала, а потом, должно быть, поняла, почему та так ожесточилась, то редко показывала свою боль и, уж тем более, ни с кем не делилась ей. Варвара, ее преданный друг, умерла от чахотки через два года после замужества Марианны. Веденина же оставила свое театральное поприще и вообще какое-либо творческое движение, так осточертевшее ей своим ускользанием. Так или иначе, со всей этой любовью она не могла больше летать воображением по неизмеримым далям, состояние былого полета навсегда покинуло ее. А как творить без него, Марианна не знала, сожалея, что отрочество, когда она только познавала мир, бесследно ускользнуло. Тогда она способна была, не отвлекаясь ни на что материальное, жить грезами и тщательно создавать свою собственную вселенную внутри себя. Молодость оказалась не такой уж прекрасной, как ей обещали. Все ее существование сосредоточилось на детских болезнях, ведении дома и редких появлениях в провинциальном обществе.

Сидя перед зеркалом и часами рассматривая роковые изменения своего прекрасного лика, Марианна могла молчать долго и мучительно для детей, всегда чувствующих, что мать не так близка к ним, как другие матери других детей. Кожа местами обвисла и потеряла ровный цвет, седые паутинки, вплетенные в восхитительный блеск волос, не получалось уже маскировать. Конечно, она могла прибегнуть к помощи краски, но это не приветствовалось в пуританстве новой жизни. А госпожа Лиговская научилась жить по канонам и мирилась с законами, понимая, что пожала больше плодов от повиновения, чем от бунтарства. Пустота в ее душе затягивалась с годами, заполняясь грубоватой преданностью мужа, не слабеющей с годами, и обожанием детей, смотревших на мать, как на икону.

Но к тому времени, как Марианна научилась любить то, что имела, ее самочувствие, пошатнувшееся после очередной, последней беременности, окончательно пришло в упадок. Она не умела радоваться уже оттого, что боль телесная заглушала зарубцевавшиеся, но отнюдь не сильные порывы души, отравляя их. В то время Лиговской, привыкший распоряжаться жизнью всей семьи, не спрашивая, чего его отпрыски желают по отдельности, объявил, что они всем выводком поживут за границей, получая новые впечатления и не впутываясь в повсеместную разруху родины. Как ни противился этой затее начинающий формировать свое мировоззрение Константин, ему пришлось подчиниться.

Лиговской, привязанный к жене много больше, чем к детям, которых считал оголтелыми и недостаточно развитыми, выделял старшего сына. Ведь именно из-за нежданного и поначалу отнюдь не желанного Константина Марианна, отбросив последние сомнения, вручила ему свою жизнь, пойдя на немыслимый для нее вначале брак. Кроме того, глава семейства с удовольствием отметил, что сын которым он, как и всеми детьми, не слишком занимался, в его-то возрасте высказывает мудрые мысли. К тому же он не походил на отца, поэтому причин ненавидеть мальчика Лиговской, от природы не склонный к этому разрушающему чувству, не имел, и приобрел забавную привычку беседовать с Константином наедине, посвящая его во многие доселе непонятные юноше материи. Когда Константину минуло семнадцать лет, он, как любой уважающий себя дворянин, перепробовал все, что составляет обычно жизнь мужчин его класса, и весьма гордился этим обстоятельством, щедро делясь опытом со сверстниками, многие из которых становились его приятелями.

В этом безмолвно поощрял его и Лиговской, охраняя взросление сына от Марианны, по-прежнему считающей своего Костю милым невинным мальчиком. Памятуя о его настоящем отце, она относилась к Константину сдержанно, боясь проявлять любовь, тлеющую в ней, и дать Лиговскому повод думать, что дух соблазнителя Крисницкого все еще витает в их жилище. Гораздо больше жалела, а оттого и любила она трех дочерей, особенно последнюю, очаровательную и лукавую ни в кого из домочадцев девчушку Машуню. Для Марианны было приятным открытием понять, что ее дети от мужа здоровы и развиты. В дочерях она видела продолжение своей красоты и бремени несчастливого земного существования, поэтому они стали ей чем-то вроде символов. Впрочем, ее склонная к экзальтации натура обожествляла все, что находила необычным или привлекательным.

Константин неплохо проводил время за границей, знакомясь с новыми личностями и пускаясь, по мнению терпеливой матери, во все тяжкие, но с каждым годом все больше понимал, что всему этому предпочтет родину, являющуюся для него идеалом порабощения, идеалом, который необходимо было спасти. А душная атмосфера домашнего очага укрепляла его желание вырваться из плена семейственности, которая так тяготила. Каждый его шаг контролировался родителями. По крайней мере, так казалось Косте.

– Каков мерзавец! Оставил тебя в твоем состоянии?! – негодующе воскликнул старший сын четы Лиговских, когда мать раскрыла тайну его появления на свет.

– К тому времени он уже был женат, – уклончиво отозвалась Марианна, покусывая палец с увеличенной фалангой и переставая волноваться о том, что сын осудит ее.

Костя фыркнул, отвернувшись от матери, чтобы она не видела его негодования. Впрочем, он быстро смирился с подобным, поскольку в отношениях между людьми был на редкость незлобив и либерален, и быстро догадался, что под предлогом знакомства с отцом может вернуться на родину.

Понимая терзания сына, оправившаяся от недуга Марианна разрешила ему по достижении двадцати лет вернуться в неспокойную Россию. Лиговская знала о кончине Тони, но даже не думала о возобновлении отношений с Крисницким. Она и не видела его с того дня в яблоневом саду, ставшим для нее невыносимым воспоминанием.

Только спустя несколько месяцев замужем Марианна отметила, что меньше думает о Крисницком, что запах его тела перестает преследовать ее по ночам. Особенно если рядом спит Лиговской. Рваные сны не разжигали ее ободранную душу, постепенно сменившись чем-то более спокойным. На окончательное исцеление ушло несколько лет. Иногда Марианна говорила себе, что безумно и вообще грязно думать об одном мужчине, нося ребенка другого. Но не думать было невозможно, поскольку Костя, живое напоминание о ее былом романе, всегда маячил где-нибудь. Порой Марианна едва ли не с неприязнью смотрела на сына, угадывая в нем продолжение любовника и вспоминая все, что было. Она не считала себя великой грешницей, поскольку женским чутьем знала, что была права, ведь совершила лишь рождение новой жизни, самое прекрасное и естественное таинство на земле.

Когда Константин, подпираясь обещанием матери, отбыл на родину, повисшая в доме пустота без взрослого сына начала мучить Марианну Анатольевну. Ее связь со старшим сыном никогда не была сильной, скорее, за материнской любовью проскальзывала настороженность, но в тот раз она впервые почувствовала, какой он был подпорой ей, словно соединяя с теми временами, когда она была и счастлива и несчастна, одним словом – жива. Она вдруг осознала то, что всегда чувствовала, но опасалась признаваться в этом даже себе – что двадцать лет ждала Крисницкого, безумно надеясь, что он отыщет свою прежнюю любовницу. И только теперь, сидя напротив мужа в опустевшем несмотря на наличие еще троих детей доме, поняла, что безмерно благодарна за не в одиночестве проведенные годы. Порой она раздражалась на него, порой рыдала, опасаясь, как бы он не услышал этого. Сергей Васильевич в ответ помыкал ей, считал чем-то разумеющимся, опасаясь слишком сильно продемонстрировать свои чувства и оказаться в тисках. В конце концов, пройдя неуверенность в правильности решения, она смирилась и, смирившись, обрела покой. Марианна не обязана была решать все за двоих, скитаться по жизни голодной по любви загнанной бунтаркой с ребенком на руках и порицанием в каждом обращенном на нее взгляде.

Он не упрекал Марианну, никогда, даже в моменты страшных ссор, происходивших преимущественно из-за его склочного русского нрава, Лиговской не позволял себе унижать ее. Потому что понимал, на что способна одержимая женщина, и воспринимал прошлое жены даже как что-то возвышенное, ведь догадывался, насколько Крисницкий владел ее сердцем и телом. Понимал он и то, что такую женщину никогда больше не встретит и, если упустит ее, будет жалеть об этом еще долгие годы. В ответ же на свое безмолвие и понимание Лиговской вогнал ее, согласившуюся жить по его задумке, в жесткие рамки, контролируя круг ее общения и вообще лишая какой-либо самостоятельности, опасаясь, что на нее вновь начнется охота. Но он мог не беспокоится более – получив такой урок и став замужней дамой, Марианна утратила всякую склонность флирту. Возможно, за кокетство принималась ее доброжелательность и безмятежная улыбчивость, а от природы она была на редкость застенчива, и только доказательства собственной красоты делали ее смелее.

3

Подъезжая к разряженной усадьбе Крисницких, которую Михаил Семенович, в последнее время не выносивший город, приобрел несколько лет назад и благоденствовал в ней, утягивая за собой дочь, Андрей Львов перестал рассматривать вяло ползущие под собой поля и с удовольствием потянулся, зная, что его никто не может видеть. Как приятно, оказывается, навещать места, о которых давно позабыл! Как приятно вновь увидеть людей, которые, хоть и не имеют на него влияния, всегда останутся с ним. Андрей не привык забывать тех, кому был обязан.

Мальчик, который на свое счастье попал на глаза Антонине Крисницкой на той злополучной фабрике, сделал блестящую карьеру. Служа теперь в коллегии иностранных дел и имея связи с власть имущими, он научился хитрить и скрывать свои внутренние мотивы, оставаясь при этом благодарным и по возможности взывая к справедливости. Если это, конечно, не вредило ему, ведь интересы других он никогда не ставил выше своих.

– А, Андрюша! – поразился и тут же обрадовался Крисницкий, встречая в передней возмужавшего Андрея и с удовольствием похлопывая его по плечу.

В голову Львову, а именно такую фамилию Андрей получил от приемной семьи, когда они зашли в знакомый до подсознания холл, ударил запах дерева, старого дворянского дерева. Как всегда, как напоминание из прошлого, аромат этот возродил в его памяти смутные, неосознанные обрывки воспоминаний, и Львов остановился в сладкой грусти по дням давно минувшим. Похороны доброй молодой хозяйки, изящество которой так запало ему в душу, редкие визиты в дом благодетеля, сидевшего, как истукан, редкие праздники вместе с его крошечной дочерью, которая никогда, в отличие от других девчонок, его новоявленных сестер, не капризничала, хоть и была невероятно маленькой, навсегда остались в его памяти. У вторых родителей, что редко в подобных случаях, его никто не притеснял и не бил, но, тем не менее, Андрюша научился во всем полагаться только на себя и вообще особенно не доверять посторонним. Впрочем, сентиментальничать и предаваться анализу собственной жизнедеятельности не было привычкой его самостоятельной натуры, поэтому он скоро опомнился.

– Я без предупреждения, – пробасил Андрей, широко улыбаясь и обнажая этой улыбкой не только восхитительные зубы, но и вскочившие ямочки на щеках, отчего двадцатисемилетний молодой человек стал поразительно похож на подростка.

– Ну, ну, какое еще предупреждение? – засмеялся Крисницкий, а глаза его посветлели. – Для своих мы отбрасываем эти условности.

– Ну, как все, как старик?