Кружевные закаты

Навалилась Лиговская на облака воспоминаний, пребывая в Петербурге последние дни. Миссия ее оборвалась, не оказавшись успешной… Объяснимо ли, почему жизнью можно назвать лишь часть пути? И что она сделала не так, за что так поплатилась? Или то, как существовала она, и есть верно, а все другое, все эти чувства и поиск – блажь, ветер? А женщина, как завещано, предназначена отнюдь не для собственного удовольствия?

– Чья жизнь прошла так, как хотелось, в конце-то концов? – спросила у нее как-то Варенька, и тогда Марианна согласилась с ней.

Но Варвары давно не было, а характер Марианны сильно пострадал после утраты иллюзии поиска, обмана счастья и сознания, что все клонится к закату, а мир не становится интереснее. Привычный Лиговской, такой близкий, надежный и понятный, вновь оказался в тени неисполнимой мечты – Крисницкого. Много лет Марианна всерьез думала, что забыла его, отвлеклась… И вот опять эта встряска, этот город, где они провели столько счастливых часов… Их казненный сын.

Женщина с поломанной неумением вовремя выкинуть прошедшее судьбой осталась в окружении детей, должных заменить ей старшего сына, которого она всегда опасалась. Порой ей больно было смотреть на него, узнавая черты Михаила, его мимику. Правда, ей удалось воспитать дух мальчика иным… Или он сам воспитал себя. Дочерей она ценила больше, давненько подозревая в Косте неуместное теперь ее воспитанной сущности брожение. Бунтарство ни к чему хорошему не привело Марианну, но она не сказала сыну, как это опасно и неблагодарно. Да он и не стал бы слушать. Никого никогда не слушал.

Только теперь в гостиной общей знакомой Михаил и Марианна, как прежде, оказались близко. Лицом к лицу, словно сама судьба требовала от них покаяния. Но проруха ошиблась, меньше всего они хотели просить прощения.

Что-то в чертах обратившегося к нему лица, залитого презреньем к его ссыхающейся фигуре, но сохранившего часть прежней красоты, напомнило Михаилу Семеновичу, сутулому пятидесятишестилетнему дворянину, о его поколении. Ощущение, что все это где-то происходило, всегда тянуло его, заставляя мучительно соображать, откуда взялось неизмеримое по мощи и тяжести чувство… Несколько секунд Крисницкий как в полусне соображал, откуда знает эту женщину, пока не разразило его, точно громом – Марианна! Не сразу до Михаила Семеновича достучалось, что этот скользкий взгляд принадлежит ей, с которой столько связано… Да, чувства ослабели, быть может, стерлись (если бывает, что такая страсть стирается совсем), но она, похоже, ничего не забыла. В льдистом взгляде холодных глаз не было былой любви, зато явственно читалось не прощение. Просто уму непостижимо… Под давлением этих тяжелых век он и сам вдруг как будто приблизился к земле, внезапно налетела на него непомерная усталость. Даже с его воспаленным в последние месяцы мировоззрением не мог Михаил Семенович предположить, отчего теперь, когда погиб их общий ребенок, она смотрит так не враждебно даже, не упрекающее, а будто хочет превратить его в камень. Марианна, прощупав его реакцию, ощутила, как все ее существо заливается мрачным чувством справедливости.

Про себя свое отношение к Крисницкому, ставшему ей на долгие годы злым гением, Марианна навсегда крестила одержимостью. У Тони же отдача благодетелю своему, защитнику и напророченному венчанному супругу, по всей видимости, сильнее дружбы, окрашенной любопытством и преклонением, не поднималась. Молодая жена Крисницкого вовсе, должно быть, не догадывалась о том, что низменные стремления плоти могут стать сильнее личности, направлять ее, гнать за собой. Не разбуженная чистая девочка… Как это скучно! Крисницкий задумывался об этом нечасто и теперь согласился бы с Марианной, если бы узнал ее соображения. Раньше он не был достаточно опытен, чтобы понять это, а, если разобраться, и не хотел… Он несся по жизни, лишь черпая, а отдавая, если придется. Что было с его стороны в отношении обеих женщин, Крисницкий так и не прояснил. По крайней мере, нечто неизмеримо большее, чем ко всем остальным. Михаил всегда был уверен, что каждая любовь глубоко индивидуальна, и вгонять ее в рамки навязанных образов никак не годится. Он любил их обеих, быть может, даже в одно и то же время, и созидательная любовь победила бешеную.

Они ни слова не сказали друг другу, лишь смотрели. Смотрели, и перед обоими представал их блестящий роман, которому завидовала половина Петербурга. Все эти косые взгляды гордых голов, шелковые красные платья, в которых Веденина выглядела как богиня, реки шампанского, свечей, шелка, бархата… В Крисницком воскресали ее молодые образы, упоение, которое они получили рядом друг с другом. Он ни о чем не жалел. А Тоня… Ее появление было так безболезненно и тихо, что буйство изжило само себя. Марианна в его понимании была чем-то иным, более даже высоким, но все же не главным, не имеющем права принадлежать ему постоянно. Красивым развлечением, экзотическим цветком. С самого начала он так и воспринимал ее, а она не смогла раскусить эту пилюлю, грезя и витая в болотах.

«Интересно, а переживал бы он так, если бы умерла я», – с мраморной нестирающейся обидой думала Марианна, вертя в руках письмо от овдовевшего Крисницкого, когда он удосужился написать ей после смерти жены, неизвестно на что надеясь. Послание то осталось без ответа.

Марианна же вспоминала его предательство, отчаяние в начале беременности, меланхолию, брак с малознакомым человеком, все связанные с этим муки и страхи… Смерть Кости, опять же из-за этого олуха, не имеющего права зваться ему отцом. Кто еще распространял среди молодых умов этот бред, которому даже в молодости не следовал, но сочувствовал? Вышел сухой из воды, да в пучину затянул. К чему ведут эти революции? Лишь к смерти. И плевать на остальных, она не желает терять родных из-за того, что кому-то там захотелось поиграть в благородство! Чем дольше жила Марианна Лиговская, тем лучше понимала мужчин, и тем меньше они ей нравились.

– Здравствуй, Марианна. Так вот какая ты стала, – с натугой изрек Крисницкий после двух неудачных попыток приветствовать ее.

Марианна будто дернулась от легчайшего удара током. Подняв на бывшего любовника пожухлое лицо и сужая глаза, словно они слезились, она не без труда выговорила:

– И тебе не хворать.

Далее последовало невероятно долгая и содержательная для обоих пауза. Михаил Семенович все больше съеживался, так ему стало неуютно.

– Если ты думаешь, что я перестал уважать тебя, – оторопело произнес Крисницкий, натыкаясь на холодную стену и отчаиваясь получить хоть какую-то отдачу, – ты заблуждаешься.

«А это к чему?» – саркастично фыркнула Марианна. Столько лет они не говорили, и он начал с излияний.

– А разве нет?! – клокочущей яростью вскинула, наконец, Лиговская на собеседника свой взгляд, окутанный причудливой росписью морщинок.

– Нет… – подавленно ответил Крисницкий.

– Это сейчас тебе так кажется.

«Быть может, твоя правда»

– Были у меня женщины, Маня… И до и после вас с Тоней. Не так много, как считали в свете. Главное ведь там было создать видимость процветания, легенду благодаря тому, как держишься, каких людей зовешь на чай…

Лиговскую опалило то, какое прозвище он использовал… Давным-давно никто так не обращался к ее сиятельной особое. Все уважали, а этот хлыщ… Это тогда ему было можно все. Марианна скривила рот, желая отрезать: «К чему мне твои похождения?», но удержалась. Когда еще выдастся возможность узнать, что чувствует это человек. Ведь они давно потеряли связь, а читать мысли Марианна так и не научилась.

– Но ты была выше, чище их всех… Через призму стольких лет я ценю это еще больше, – между тем продолжал Михаил Семенович, не представляя, какой гнев вызывает.

«Ценишь ты, ценил вообще, может?! Как же!!! Бросил меня, как дворовую шавку!»

– Тогда объясни, почему ты, несмотря на все мои достоинства, предпочел мне эту девчонку?

Боже, сколько лет, долгих холодных лет, ее мучил этот вопрос! Лишь сейчас, озвучив его, Марианна поняла, насколько ей было важно узнать истину; насколько ненужность ответа была припорошенной, забитой.

– Не просто так же ты меня оставил…

– Ты не хуже меня помнишь, как нас изматывала эта страсть, Маня… Она была неправильной. Отношения, канонические отношения не должны строиться таким образом.

– Это мои слова! Это были мои слова – про страсть! Как это избито… Не припоминаю в тебе склонности к настолько заезженной морали и домострою без фантазии и свободы. Куда ты укатился, Мишенька? Ты проклятый лицемер, тебя она не изматывала, ты только пил ее!

– Возможно, – тяжело ответил Крисницкий, – я понял, что пора мне остепениться… Бывает – захотел семью.

От обиды горло Марианны свела судорога. Конечно, для него она была уже опорочена… Им самим.

– А со мной это было невозможно. Учитывая, что я носила твоего ребенка.

О, Веденина знала, как уколоть больно, как задеть самую чувствительную струну. А Лиговская, по всей видимости, в этом искусстве преуспела еще больше.

– Ты ведь не сказала мне этого!

– Ты не вправе упрекать меня! И не вздумай говорить, что тебе было больно, потому что ты не можешь представить и сотой доли моей боли, связанной с тобой. Что было бы со мной, не будь Лиговского? Об этом ты думал? Ах, нет, тебе же все равно! – голос Марианны даже осип от наплыва эмоций.

– Так вот что ты на самом деле думаешь… – протянул Крисницкий, потому что ему нечем было оправдаться, а в этих словах он черпал защиту.

– Убеди меня в обратном. Тебе плевать было на нашего сына, важна была только эта девочка, дочь другой девочки.

– Жестоко, Марианна, – сник Крисницкий. – Воздаю тебе должное. С твоим самообладанием ты невероятно опасна.

«А чего ты ожидал? Сладкие воспоминания в кругу старых друзей?!»

– Объясни мне лишь одно, – не унималась Марианна, хотя видела, что он не хочет или не может утолить ее любопытство. – Чем она оказалась лучше меня? Неужели с ней было интереснее? Или теплее? Уж как я тебя любила… Тебе на всю жизнь бы хватило.

– Марианна, вспомни – меня женили…

– Как не помнить. Тогда я не смела высказать тебе все в глаза. Как удобно отделаться от надоевшей любовницы: «Меня женили»! А я была настолько ослеплена, что продолжала тебя оправдывать… Как все это мерзко. И потом, если бы ты не полюбил ее, у тебя не хватило бы сил оставить меня.

– Тебе так непосильна была ноша любовницы…

– Забавно, что ты в коем – то веке задумался обо мне. А я ведь терпела, Миша. И терпела бы далее, как это ни страшно. Лишь за возможность видеть тебя, дышать тобой, говорить и прикасаться к тебе.

– Не делай вид, что не помнишь, какой была в те дни. Мне больно было смотреть на тебя и понимать, как тебе плохо.

– Что же ты раньше не сказал, что тебе жаль? Может, мое мнение о тебе улучшилось бы. Что ж ты ничего не сделал, чтобы хоть что-то залечить?

– Мы оба были молоды, и…

– Молодость отнюдь не означает глупость, милый.

Назвав его этим забытым незаслуженно для него нежным словом, Лиговская поежилась.

– Этот наш дурень Константин много дел наворотил, и не только в политике, – Крисницкий решил полностью обнажиться перед ней.