Кружевные закаты

– Хорошо, – спокойно произнес Лискевич, сосредоточенно смотря в одну точку. – Но позволь мне быть ближе к тебе. Можно и с дружбы начать. А я всегда хотел заняться чем-то полезным. Вы восхищаете меня.

«Неужели он все еще надеется?» – удивленной благодарностью отозвалось в сознании Крисницкой. Она сдалась – от настороженности, которую она всегда чувствовала по отношению к нему, которую не могла объяснить, но которая всегда омрачала их шаткую дружбу, не осталось следа. Нельзя так дурно судить о людях, которые тебя любят. Любят, зная о недостатках, столь не почитаемых в прилизанном суждении общества о девушках. Не то, что некоторые, перед которыми она показывала лучшие стороны, но так и осталась не у дел. И почему черты ее характера рядом с Василием ей самой казались пикантными и своеобразными, а в беседах с Андреем, даже понимая его признание ее ума и стойкости, вызывали чувство вины? Недовольное сожаление из-за того, что Василий внушает непрошенную жалость, мешало ей. В отношении его ей препятствовало все.

37

«И зачем только он вызвал меня сюда, как будто невозможно было встретиться на конспиративной квартире», – в очередной раз задалась поминутно вскакивающим в сознании вопросом госпожа Крисницкая, меряя уверенными шагами центр Петербурга. Сама себе она казалась весьма респектабельной и значимой в такие минуты. Крисницкая предпочитала более не контактировать ни с кем из подданных Кости и узнавала обо всем от Лискевича.

Василий поведал, что покушение назначено на сегодня, ведь Светлана была слишком подавлена и не вышла даже из опочивальни, а ни с кем другим после срыва Алина не была замечена.

Борис Крисницкий из стен своей гимназии, похожей больше на тюрьму, тихо посмеивался, предаваясь отрадным думам об создавшейся оказии, как подозрительный Василий не только стал исполнителем его мстительного настроения, но и ни о чем не догадывался. А, быть может, просто не дошел до раздумываний об этом. Младший Крисницкий узнал кое – что о внутреннем устройстве немногочисленной банды; имел сведения обо всех конфликтах и располагал достаточными познаниями, чтобы нынче утопить их всех. Это он и предпринял незамедлительно, как только получил от Василия Лискевича очередное сухое письмо, в котором между прочим упоминалось, что покушение на Рухлядева состоится девятнадцатого ноября тысяча восемьсот восемьдесят третьего года. В пункте порядка на доносчика посмотрели свысока, но приняли к сведению его тираду. Алина не могла знать этого и предполагала, что какое-то время судьба еще спасет их от наказания. В сердце ее даже поднимались заманчивые надежды – а вдруг в самом деле пронесет их еще и еще? Что, если их не поймают вообще, а в народе и впрямь поднимается недовольство? Борис же имел право торжествовать – он обвел вокруг пальца их всех. Всех, кто так наплевательски относился к нему, кто считал себя лучше него. Основой же было то, что отец теперь узнает, кто на самом деле его любимая дочь.

Летний сад поздней осенью производил странное смешанно – вдохновляющее впечатление. Темно-серое небо, неистовый ветер… Свободной натуре Крисницкой все это казалось волшебным, она даже не обращала внимания на промокающие постепенно сапожки. И не сетовала вовсе на отсутствие холодного, как-то исподтишка ласкающего солнца.

Внезапно два знакомых лица всплыли впереди и вырвали ее из уз грез, тяжких дум и озябшего безразличия, желающего поскорее скрыться от погибающей прелести ледяных статуй и очутиться дома перед книгой или Светланой. Но разговоры с Виригиной в связи с ее положением и настроем в последнее время свелись к бытовому минимуму, так что Алина лишилась последнего луча, удерживающего ее в столице. Будь ее воля, она тотчас бы кинулась к отцу, но от нее зависела не только ее судьбина, поэтому она шла дальше, негодуя, стискивая зубы и чувствуя бессильную ярость и какое-то шебаршение в груди, как в незапамятные времена, если что-то шло не по ней, или милую Алиночку наказывали.

Василий… Всегдашний неприветливый его вид теперь как-то особенно озадачил. Но на нем она не стала останавливать мыслей, впрочем, как всегда. Что действительно затронуло ее, так это Казимир Романович Рухлядев собственной персоной. Именно тот человек, который казался Константину Лиговскому главой вертепа правосудия, был несчастливцем, которого они и готовились порешить.

Этот достопочтенный господин с опухшим от обильных трапез лицом, выглядящий вместе с тем молодо даже несмотря на преклонный возраст, чинно прогуливался в сопровождении двух дочерей. Со стороны это смотрелось более чем умилительно, и Алина поддалась бы первому впечатлению, не будь она посвящена в суть семейных тайн Рухлядевых, упорно изучая каждую черту биографии их главы и верховного жреца. «Что в голове у этих троих, и почему всегда нужно притворяться, выглядеть сплоченными? Чтобы никто не посмел идти на них войной или просто из вдалбливаемой привычки производить приличное впечатление? Будь война, они не выиграют, разметаются по разным лагерям, предадут». Алина настолько была уверена в этом, что едва не фыркнула, пока в душу ее не закралась догадка. Все эти соображения пронеслись в ее светленькой головке почти молниеносно, быстро вытеснив задумчивость подозрением.

Не может быть, чтобы это столкновение случайно… Или этот идиот задумал одну из своих отвратительных прорывающихся из него порой штучек?! Ответом ей послужила отстраненная и вместе с тем хищная улыбка Василия. Он незаметно для остальных посетителей парка достал из кармана кремневый револьвер, согнулся и прицелился. Благо мишень его была настолько объемна и неповоротлива, что ему не пришлось долго стараться.

Алина была готова ко многому, заранее приучая себя к спокойствию в подобных ситуациях. Но сейчас она была уничтожена, ошеломлена настолько, что и пискнуть не успела за все это время, огромными от негодования и неверия в то, что происходит, очами таращась на Василия. Он же, что греха таить, начал представление для главного своего зрителя, и теперь наслаждался процессом в полной мере.

Выстрел, как удар, как нож в оба уха, прозвучал настолько отчетливо в ноябрьской тишине, что бесконечность за ним во всем открытом пространстве с посеревшими от времени статуями и оголенными холодом деревьями грохотала мертвая тишина. По крайней мере, так показалось Алине, которая добежала до Василия, пытаясь сделать хоть что-нибудь, а теперь в бессилии раздавленного существа упала на колени, стесав кожу на руках без перчаток о камни перед ним, неподвижно продолжающем стоять с опущенными руками. Нелепость всех его поз, каждого жеста внезапно отчетливо высветилась перед ней. Даже в самих движениях Лискевича, в повороте белков глаз угадывалось что-то мерзкое. В угаре от предстоящего, чего уже не исправить, Крисницкая кляла себя за то, что всегда оправдывала его перед остальными. Алина со всегдашней своей ненавистью к стереотипам с непримиримым знанием дела защищала его передо всеми, считая умнейшим человеком в своем окружении. Если человека не любят все, это не все ошибаются, а он, он виноват! Не могут все и каждый со своим опытом и проницательностью заблуждаться! Могут не понимать, но ненавидеть ни за что – никогда. Слишком дорого Алине Крисницкой стоило убеждение, что она проницательнее всех, а зачастую все вовсе не имеют стоящих мыслей.

Недоверчивый ужас Алины резко сменился придавленностью. Она подняла голову и в окутанном выстрелом сознании различила перекошенное лицо стоящего над ней. Его улыбка, выскакивающая порой какой-то настороженностью, выглядела теперь угрожающе. Оскаленная, зловещая, почти дикая, и в то же время жалкая. Жалость и отвращение – вот те чувства, которые никак не давали Алине уступить благодарности по отношению к Лискевичу, даже если здравый смысл желал этого. Но она никогда не ставила рассудок превыше чувств, а, если и ставила, то точно не в делах сердечных.

Секунду назад он у всех на глазах совершил преступление, обрек тем самым всех своих сподвижников на гибель. Полиция ведь только искала лазейку, ждала их прокола. Алина помнила, сколько раз Костю выпускали из-под стражи, сколько чуть не хватали ее, и только собственная изворотливость помогала ей остаться на воле.

Крисницкая в исступлении закричала:

– Что ты наделал! Мы обречены теперь!!!

Хриплый этот вскрик, отбиваясь от гранита мощеных набережных, разнесся далеко за пределы места, где разворачивался гротеск действа.

– Ты уничтожил нас, – мертвенным голосом подытожила Алина.

– Ты ведь знала, что вас рано или поздно схватят, – безжалостно отозвался Лискевич.

– Знала… Но не так… Не столь глупо… Ты все это предпринял, чтобы наказать нас? За то, что мы не принимали тебя?

– Наказать вас? До вас мне нет дела. Наказать тебя за твою слепоту, за то, что ты, как заведенная, твердишь о неприемлемости брака и продолжаешь при этом грезить о своем Андрее, которому ты не нужна никакая, ни в каком виде. Так или иначе, все вы получите по заслугам. Вы все уже в глотке у меня застряли! Столько действительных, настоящих проблем современности, а вы лишь играете в героев. И если бы вы на самом деле были революционерами, сильными людьми! А вы просто кучка зазнавшихся аристократов, мающихся от скуки и пришедших к тому, что модно в данный момент. А об окружающих вы не подумали, вам же интересно. Особенно ты, ты так отчетливо веришь в то, что вы несете благо! Это просто смешно!

– И ты, глупец, с нами! С нами!!! – Алина почти охрипла, закашлявшись. – Не думаешь же ты, что тебя отпустят или оправдают?!

Ее заливала паника, но приходилось сдерживаться, чтобы выглядеть достойно.

– Мне плевать.

– Ты назвал нас зазнавшимися… А ты вовсе жалок, поскольку не имеешь собственной жизни и готов предать всех, включая себя, чтобы отомстить отказавшей тебе девице, – совсем убитым голосом прошептала Крисницкая через мгновение, не соображая уже ничего. Она прибегла к последнем оставшемуся оружию – едким уколам.

Женские крики за их спиной стали совсем раздирающими. Алина обернулась и увидела окровавленное тело и его владельца, корчившегося с судорогах, подивившись, что Василий все же попал в цель. Хоть на что-то он оказался годен не только в теории. Лицо Казимира Рухлядева показалось ей малиновым.

– Убийца, убийца! – визгливо закричала некая дама в первоклассном мехе, холеной ручкой указывая на Василия и с поруганным отвращением оглядывая его, опасаясь, должно быть, что сейчас пена пойдет из его рта.

Жандармы уже спешили к месту преступления, возле упавшего чиновника и причитающих над ним дочерей собралась толпа зевак. Все они непрерывно жужжали и переглядывались. Несколько смельчаков еще до прихода полиции заломили руки Василию, а тот не противился, ведь ни за что не справился бы с дюжими молодцами.

– И ее тоже, она была предводителем нашей шайки! Это она надоумила меня на смертоубийство, – изрек Василий напоследок.

Разгневанные полицейские помедлили немного, недоверчиво оглядывая валяющуюся на камнях Алину, но схватили и ее на всякий случай.

– Зависть, ревность, ограниченность, сознание собственной неполноценности. Твое нутро сгнило, – выплескивала она последние островки негодования, постепенно ослабевая.

Когда запястья ей сжали до хруста, она замолчала, безмолвно переваривая боль. Крисницкая готовилась, ведь это было лишь начало.

38

Алина Михайловна Крисницкая, самопровозглашенная атеистка, социалистка и террористка двадцати двух лет от роду покоилась в дебрях Петропавловской крепости и вместо великого духа своих предшественников ощущала только собственную бесконечную глупость. С запоздавшей горечью она понимала, что не долюбила, не дожила. Гарцевать бы ей сейчас на каком-нибудь бале, устраиваемом одним из тех напыщенных тупиц, от общения с которыми она и бежала, запираясь в противодействии ханжеству и поголовной глупости окружающих. На все им было плевать, на все, кроме самих себя, своего достатка и самодовольства! И это ведь те, кто хоть что-то понимал, остальные не были способны даже на сознание своего превосходства. А превосходства ли? Цвет аристократии ведь никогда не стоял выше тех, кто действительно мыслил, пусть у Алины в самом затерянном, запыленным уголке души и произрастало что-то, смутно похожее на чувство собственной неполноценности. От подобных мыслей, слишком глубоких для бурлящей жизни, у Крисницкой всегда голова шла кругом, удобнее было не думать об этом. Но, если сидишь одна в камере много-много одноликих часов кряду, подобное само просится в мысли, и не искоренишь его, не сотрешь.

Бежала она от консерватизма… И чего добилась? Угодила туда, откуда, по всей видимости, «нет возврата». Алина Михайловна не была настолько наивна, чтобы воображать, будто за покушение на столь высокопоставленную птицу, имеющую сторонников и покровителей во всех областях государства, их пощадят. С тех пор, как казнили Желябова, Перовскую и их сподвижников, общество «гуманно» запретило публичные казни. Но это не означает, что поток реакционеров иссяк, или что их перестали вешать. Об этом просто сплетничали меньше. Хотя в посвященных кругах, которым было до этого дела, обо всем прекрасно знали. Это повесам и ловеласам, создающим видимость счастливой жизни, ситуация была глубоко безразлична.

Крисницкая с осязаемой тоской человека, запрятанного в непрекращающейся сдавливающей зиме и страстно желающего весны, солнца и бродившего в венах воздуха, чувствовала, что существование подходит к концу. Оттого каждый миг оставшейся жизни казался ей вдвойне, втройне более значимым, чем раньше. Вот, представляла она, на улице тает снег, а долгожданное светило освещает обнажившиеся куски почвы. Грязная вода стекает по петербургским улицам, ножки барышень, обутые в туфли на невысоком каблуке, намокают. Они болеют и умирают, впрочем, эти изнеженные создания готовы умереть ото всего на свете. Воздух преет, цветет вместе с набухающими, воющими от желания прорасти почками веток. И в то же время без иллюзий Алина знала, что не видать ей весны. Все закончится этим ревущим седым вьюжным февралем.

Горше всего было от сознания, что все останутся и бездумно будут пропускать мимо себя наслаждения жизнью, а она… Алина начала запоминать сны, что раньше происходило редко. Друзья приветливо махали ей из лодки. Рой пчел и цвета клубился над их веселыми молодыми лицами. Крисницкая почти впервые за недолгий путь, забыв обиду на судьбу за то, что никогда не говорила с матерью, испытывала счастье в эти короткие отрезки беспамятства. Тем мучительнее было открывать глаза и видеть только серые стены камеры, железную кровать, вбитый в стену стол возле нее и рукомойник в дальнем углу. Действительность разрушала спасительные мечты. Пальцы в крепости разъедало невыносимым холодом, как будто ножи сдирали кожу и вонзались в незащищенную плоть. Но хуже, много хуже физических неудобств оказался угнетенный дух. Подумать только, раньше Алине приятно было ощущать себя в жалящих ладонях зимы.

И эта предательская сырость, холод, пробирающий до костей… Сознание отказывалось принимать то, чем обернулась жизнь, и тихо бунтовало. Когда Алина чувствовала, что вот-вот разразиться рыданиями ослабленной, сбитой с толку и трясущейся от страха за будущность девчонки, которая сама загубила блестящее начало своего существования, она вскидывала лицо к потолку камеры и, свирепо глядя на неровные выступы, ждала, пока слезы перестанут щекотать нос. Тяжело угасать в здравом уме… Но она пыталась держаться. Нужно было уйти достойно… Не ради себя, ради тех, кто еще остался и любил ее. Да, таковые были, хотя сознание этого и не особенно помогало ей. Ей ведь все время казалось, что никто не понимает ее, что никому она не нужна… Приятно было даже чувствовать обиду на их ограниченность и слепоту оттого только, что они не понимали то, о чем Крисницкая предпочитала молчать.

Тяжелый скрип металлической двери если не привел ее в чувство, то хотя бы заставил вернуться в реальность, которая начинала расплываться.

– Идемте, барышня, – сурово произнес немытый смотритель.

Алина даже не стала спрашивать, куда и для чего, справедливо рассудив, что поймет все сама. Тоскливый ее взгляд поминутно останавливался, словно застывал, а стальные глаза глядели прямо даже теперь.

В узкой комнатке для свиданий, такой же ледяной, как все прочие, сидел Львов. Алина понимала, чего ему стоило явиться сюда, и почувствовала благодарность. Несмотря на все, что произошло между ними (или что она сама выдумала), она не могла совсем отречься от человека, который был ей так близок несколько счастливых лет.

Алина не посмотрела на него удивленно, не выкрикнула с запоздалой радостью: «Андрей!», а только присела на самый краешек стула и молча воззрилась на посетителя. Андрей ждал подобной реакции, и нетерпеливо начал:

– Я могу что-то сделать?

– За что всегда любила вашего брата, так за готовность помочь. Нет, родной мой, ничего ты не сделаешь.

Его кольнула потухшая хрипота ее яркого прежде голоса. «Скоты, что они творят с людьми?!» – шевельнулась в нем частая ярость, которую он умело скрывал под покровом самообладания.

– Знаешь, у меня ведь есть связи…

– Перестань утешать себя. Даже дружбы с императором будет недостаточно. Мы не просто преступники, мы террористы. Звучит уже как приговор, как бы ни сочувственно к нам не относилась интеллигенция.

– Мне жаль, – сказал Андрей оттого, что нужно было что-то сказать.