Кружевные закаты

– Да перестань, мне тошно выслушивать это в сотый раз, – в ее интонации прошелестело нечто похожее на былой взрыв в споре, но был он настолько тих и мягок, что Львов едва не поморщился.

Несгибаемая в его глазах женщина, которая даже перед лицом смерти не проронила ни слезинки, восхищала Андрея все больше. Знал бы он, во что ей обошлась эта стойкость! Иногда за легенду, созданную нами самими с помощью тех, кто будет ей верить, приходится платить дорого.

– И от кого? От тебя! Мне всегда невыносимо было причинять боль тем, кого люблю. И их причинения боли мне, хотя с этим я свыклась.

«Зачем я так сказала? Это ведь не совсем соответствует истине… Дьявол, всегда так!»

Андрей не сказал в ответ ни слова. В очередной раз Алина подумала, почему Светлана считала, что в нем есть что-то темное, и никак не могла приблизиться к его великолепной металлической сущности. При своей прозрачности Виригина стерпеть это не смогла. Алина же не только терпела, но и считала это его лучшими качествами.

– Должно быть, каждой женщине необходимо найти мужчину сильнее ее, – проронила она, сама не зная, для чего.

– Или дурачка – подкаблучника. «Мужа – мальчика, мужа – слугу».

Неприветливая комната погрузилась в могильную тишину.

– Как можно обманываться, считая традиции и предостережения ерундой? Порой они чрезмерно стесняют, но никто не отказывался ведь от целительного эффекта здравого смысла. Предостережения не вздор завистника, как можно прогорать, стремясь к свободе и лишая себя последней, а вместе с ней и счастья и уважения? Почему, если на тебя никто не давит, ты можешь задыхаться?

– Давит! Еще как давит! Время, люди, я сама!!!

Андрей опустил голову.

– Все еще любишь? – испытующе спросил он почти сразу, не давая себе времени опомниться, подняв на нее взгляд исподлобья.

Взгляд, что она знала и так любила. Она ведь почти все в нем любила несмотря на отчет в его недостатках. Алина вздрогнула. Отчего он начал речь именно о том, что оба пытались забыть. У Алины по старинке защемило сердце при созерцании его золотистых ресниц, столь дорогих, знакомых и недоступных. Сейчас, правда, при неблагородном освещении они казались серыми.

– Я любила бы тебя так, как ты сам бы захотел, – с трудом произнесла Крисницкая, решив, что откровенность не всегда означает слабость.

Странно было думать об этом легкомысленном, в сущности, чувстве накануне краха собственной казни. Ее отношение к Андрею никогда не грело ее в тяжелые часы, не доставляло радости и надежд. Не помогало оно, почти совсем умершее, и теперь.

– Это ты сейчас так говоришь… – попытался возразить Андрей, но тактично умолк, понимая, насколько для нее важно то, что она открывала.

Но он ошибся – Алина делилась этим лишь из своей любви к порядку и отсутствию недомолвок, чтобы он после нее не думал что-то, что не отвечало действительности.

– Мирилась и была бы безмерно благодарна за само твое присутствие рядом. Но теперь ни это, ни что-то еще не имеет никакой ценности. В какой-то мере я даже смирила свою гордость, пусть все равно не положила свое состояние на свое.

– Хорошая моя, милая девочка! Я вытащу тебя отсюда, и у нас появится шанс еще все исправить…

– Что ты мелешь… – устало произнесла Алина, закрывая глаза от глупости прозвучавшей фразы.

– Ты бы не хотела? – спросил Андрей, поникнув.

– Хотела бы что? Чтобы ты женился на мне из жалости? Уволь.

Вновь каморка погрузилась в гнетущее молчание.

– Мне только непонятно, почему я всегда так тебе не нравилась… – вновь прервала его Алина, пытливо глядя на своего собеседника.

– Почему не нравилась? – удивление Андрея при всем его желании быть до конца загадкой всплыло на его вытянутом лице.

– Почему же ты не ответил мне взаимностью?

Не дав ему вставить: «Каждому свое», продолжила:

– В любом случае это уже не имеет ровным счетом никакого значения. Даже если бы я не была в неволе, я не позволила бы тебе так унизить меня.

– Унизить признанием, что ты дорога мне?

– Унизить подбиранием объедков со стола хорошо известной нам обоим барышни.

– Ах, вот как… – уже совсем ошарашено произнес Андрей.

– Тебе ведь просто хочется загладить свою вину передо мной. Не так ли? Но избавь меня от своей жалости, пусть это будет моя последняя воля. Ах, как пафосно это звучит, не находишь? Я сама себе противна от всей той ерунды, что несу под угрозой исчезновения с лица Земли. Ничего ведь нет на небе, кроме облаков. Ни-че-го.

Андрей встал и направился к выходу. Всегда с ней невозможно было ладить, она еще спрашивает, почему не вселила в него романтических иллюзий… Так попрать лучшие его намерения!

– И все же негоже вот так расставаться, – остановил его слабый возглас. – Хочется, как Базаров тогда, промямлить что-то про поцелуи. Оставь человеку, обреченному на смерть, светлое пятно в безрадостной степи. Моя любовь только сжигала меня, только мешала… Наверное, это неправильно, чувства должны приносить радость. Я неправильная… Но я хочу от тебя последнюю услугу.

Замкнутое лицо Андрея смягчилось, тоскливые глаза обратились к Крисницкой. Когда-то он залюбовался ее матерью… Теперь впервые по-настоящему, не отвлекаясь на вечные свои промахи и проблемы, он разглядел ее единственную дочь. Отчего раньше она не казалась ему чарующей, манкой, привлекательной? Сколько несгибаемости в изломанных линиях тщедушного тела… Такой она и останется в его памяти, навсегда растворившись в небытие. Приблизившись к Алине, он бережно обхватил ее ставшую уже невыносимо тонкой талию. В любых других условиях с любыми другими людьми эта сцена оказалась бы крайне впечатлительной. Но не среди каменных стен и грязи на платье из жесткой ткани главной героини. И все же, как последние проблески удовольствия, она была прекрасная для Алины. Сердце ее съежилось, а сознание беспредельного дышащего счастья залило, захлестнуло по щекам вспыхивающим испугом.

Да, это было привлекательно – вставать утром и понимать, что находишься в своего рода цепляющей истории, ты недооцененная несчастливая героиня. Но неприглядная суть с изнаночной стороны оказалась гораздо преснее внешней оболочки. Что есть мочи ждать его появления, бросая остальным окружающим бессвязные реплики без малейшей грани эмоций, постоянно оборачиваться на дверь, а, если он все – таки пришел, испытывать толчки в сердце, негодовать, если он делился впечатлениями не только с ней и безмолвно страдать от сознаваемой собой глупости положения. Алина ненавидела себя из-за такой ситуации.

– Я просто устала тебя любить… – проговорила Алина медленно и блаженно, спиваясь пальцами в его воротник. – Неразделенная любовь, конечно, выглядит обреченно и заманчиво, но… Сама суть ее при это рушится. Суть же – созидание и ослепление счастьем, а не прожигание собственной жизни непонятно на что. Какой бы ни казалась лакомой и страдающей такая любовь, она должна стереться – иначе это просто неуважение к себе или необходимость страдать и таким образом то ли оправдывать собственное существование, то ли невозможность вытянуть себя их всего этого, то есть слабость, вялость и жалобы на жизнь… Я не страдаю никакими патологиями, не нахожу упоение в том, чтобы меня жалели, поэтому и мое чувство тоже притерлось, разбилась о твое безразличие. А теперь прощай. И… спасибо.

39

Действительность стала не серой, как раньше, а беспросветной и переламывающей кости. Кожа от волнения разжигалась, будто на нее опускались искры бушующего на воле фейерверка. Совсем такого, какие пускали во дворце Марии Антуанетты.

В камере Алина хлестала себя по щекам, чтобы не плакать и не показывать слабости. Оставшись в одиночестве, зная, что скоро будет уничтожена и почти жаждая этого события, с негодованием на саму себя рыдала безудержно и, несмотря на душащую ее глухую тоску, казалась нелепой и жалкой. Она плакала так обильно и самозабвенно, что не замечала даже, как с щек непокорные слезы падали на платье, образуя там темные пятна.

Крисницкий… Что она наделала? Он не перенесет. «Папа, папа, любимый, хороший, прости… Ты жил ради меня, выполнял любой каприз, и вот к чему это привело». Пожалуй, только мысль о близкой смерти и реакции отца удерживали Алину от закономерного вопроса: «Зачем вообще было все это? Чего мы добились, пожертвовав жизнями, которые могли принести людям, о которых мы и пеклись, если могли действительно творить добро? Мы лишь убили старика. На трон его сядет новый тучный мерзавец, и все пойдет по-прежнему…» Нет, она не думала этого, хоть и понимала разумность подобных доводов, произнесенным в отношении к ним каким-нибудь либералом. Алина верила, что все это не было напрасно. И если им теперь не удалось, удастся другим, после нее. Только эта уверенность поддерживала ее рассудок. Крисницкая не желала думать иначе. На виселицу она пойдет с широко раскрытыми чистыми глазами. И пусть палачи, заглянув в волевые лица казнимых, подумают, правильно ли они поступают. Она понимала, что, опустившись, отторгнет сама себя. Да. Они более правы, чем палачи, но все же… До истины им так же далеко.

Той мрачной скупой ночью, когда мертвые звуки крепости раздирали лишь шаги надсмотрщиков по пустынным коридорам и глухой кашель узников, Алина Михайловна Крисницкая прощалась сама с собой.

40

Их вели на рассвете, тайно почти, в лучших традициях революционной ситуации того времени. Сперва по катакомбам узких скверно освященных комнат с влажными холодными стенами, где казалось, сама атмосфера тюрьмы удушает, выпивает последние силы из недавно столь крепкого организма.

В глазах Алины рябило, она щурилась, но не думала о неудобствах, приносимых земным существованием. В эти моменты она не видела ни дороги, по которой шла, ни остатков грязной травы, которую топтала. Редкие рыхлые хлопья последнего снега облепляли дорогу, но не закрывали грязи на ней. Серое небо с грозно нависшими клочьями туч пропускало редкие лучи мартовского солнца, и, когда позолоченное свечение касалось прозрачных от бледности лиц заключенных, те кривились, как от физической боли. Эти последние штрихи красоты теперь казались слишком неестественными, чтобы наслаждаться ими.

Алина не размышляла даже о том, как нелепо будет смотреться, дергаясь в предсмертной агонии. Она вспоминала лишь запах, свежий сочный запах, который бывает у них в имении по весне, когда только – только с земли сходит снег. За возможность еще раз вдохнуть его, за счастье обнять отца и заснуть в своей чистой постели, зная, что поутру ее ждет беззаботный день, наполненный такими обычными, но ставшими теперь столь важными и осмысленными делами, она готова была позабыть все свои крамольные идеи и предложить обездоленным самим заботиться о себе. К чему привело их желание сделать лучше?

Подумать только, прежде было время, когда она не знала, чем занять себя, и молчаливо вопрошала у неведомой силы, поскольку всегда сомневалась в существовании бога, отчего где-то там, в неведомой дали жизнь кипит, люди находят выход из интеллектуального одиночества, а она все время, день ото дня, одна. За созерцание такой естественной, что порой и не замечаешь ее за ежедневными делами и проблемами прелести окружающего мира она отдала бы тщеславные мысли о том, что изменить его возможно. «Кому это когда удавалось? Петру Первому… Насилием, несчастьем народа. Наполеону… Насилием, проклятием его самого после. Александру Македонскому… Насилием, заговором. Неужели любой реформатор приносит лишь разочарование и реакцию против него самого, а восхваляется лишь после, когда ценой огромных усилий побеждено невежество, мертвые забыты, а плоды произрастают в благодатной почве? Так зачем вообще менять порядок вещей? А как же прогресс?! Получается, мы пьем блага цивилизации благодаря неудобствам предков…» – Алине стало страшно. Жить, думать осталось так мало, а она так ничего не поняла!

Этот тезис полностью переворачивал то, во что она так охотно верила последние месяцы, и выбивало почву из – под ее окутанных разодранными чулками ножек. Почву, которая и без того была достаточно шаткой, поскольку мыслила, а, следовательно, сомневалась ее светлость Крисницкая всегда. Несмотря на несколько бессонных ночей, протлевших в отупении и вспышках деятельности, когда Алина, точно подстреленная, начинала метаться по узилищу, соображала она на редкость быстро. Сердце бешено колотилось и выло. Не удастся ли сбежать?

Через узкий дворик, где пленные обычно прогуливались, процессия медленно двинулась на площадь для казни, где торчали лишь палач и несколько помощников, с сочувственным безразличием оглядевшие молодых антихристов. Большинство из их сподвижников сошлют на каторгу, ну да бог с ними. Эти же предводители, а, значит, волевые личности, к которым почти невозможно не испытывать невольного уважения. Какие одухотворенные лица!

Костя давно подозревал, чем для них могут кончиться их противозаконные занятия, поэтому с холодной головой оглядывал место их последнего пристанища. Сотни раз он воображал свою доблестную кончину, щедро обагренную слезами тысяч соратников. Сам он будет выглядеть мучеником за идею, за счастье нации. Ибо так и есть. Непримиримый в своей идее, он чуть ли ни с охотой отдавал свою жизнь за миф, понимая где-то в душе, что это чистой воды ребячество, но все равно с убежденностью упрямца закрывая на это глаза. «Хорошенькое же место для политических преступников!» – внутренне присвистнул он, досадуя на убогую обстановку виселицы и отсутствие зрителей.