Год лягушки

– Нет, самолетные! Что за дурацкий вопрос! Птичьи, конечно! Но, конечно, имелись в виду ангельские…

– С ума сойти! – фыркнула я и прищурилась. – А ты-то откуда знаешь?

Катька слегка покраснела:

– На пляж всей компанией ездили – на карьер в Лыткарино. Я его специально не рассматривала, но я же не могла вообще на него не смотреть… К тому же он какой-то девице плел, что он-де падший ангел, с черными, обожженными молнией крыльями!

Хихикая, я покачала головой:

– А татуировки-хвостика у него на копчике ты случайно не разглядела?

– Мы ездили на обычный пляж, не к нудистам! Так что насчет хвоста на копчике тебе придется самой выяснять!

– Ну, если что, ты будешь во всем виновата. Я и на страшном суде скажу: вините во всем Катьку – рассказала мне о его татуировках. Разожгла любопытство. Теперь я не успокоюсь, пока не увижу их своими глаза…

Не договорив, я схватила сумку, из которой доносился мотив арии Кармен из одноименной оперы Бизе – мобильник призывал меня к ответу.

Ария Кармен означала, что звонит женщина. Вызов с мужского номера в моем телефоне сопровождался маршем Тореодора – из той же оперы. Не могу вспомнить, когда я в последний раз слышала эту приятную мелодию. Хотя нет, помню – недели три назад мне звонил парень, с которым я училась на курсах английского – хотел, чтобы мы в «Событии!» напечатали рекламу его фирмы. А! И еще на прошлой неделе я по какому-то срочному делу понадобилось верстальщику Теме. Вот вам и все тореадоры.

А если кому интересно, что играет мой мобильник, когда на дисплее отражается незнакомый номер или вообще ничего не отражается, то я и сама уже плохо помню. Кажется, марш Радецкого.

Не успела я, нажав кнопку, приложить трубку к уху, как Аглаин голос замогильно провещал:

– Срочно приезжай в клуб «Мандарин». Манечка Сергевна по пьяному делу сдала тебя с потрохами. Гангрена стала спрашивать, где ты. Я, как ты велела, сказала, что лежишь при смерти. А Манечка Сергевна напилась водки, лыка не вяжет и давай говорить, что ерунда, что ты выглядела хорошо, глаза блестели, щеки румяные. А Гангрена сказала, что она очень расстроится, если тебя не будет на этом празднике – как будто ты ее младшая сестра – любимая, но маленечко придурочная. И знаешь, я бы на твоем месте приехала, на всякий случай… Береженного бог бережет… Короче, я тебе адрес продиктую, а ты как знаешь…

Помертвевшими пальцами я нашарила в сумке блокнот и ручку, записала адрес, выслушала пояснения и сказала:

– Сейчас буду.

Через пять минут я, оставив Катьке деньги, след от губной помады на щеке и торопливые слова прощания, отбыла из «Кофейного Экспресса» навстречу своей горькой судьбе.

6

Одно дело – саботаж и диверсии в тылу врага, и совсем другое – открытое вооруженное восстание. Похоже, Гангрена считала, что отказ посетить ее торжество должен быть подкреплен по-настоящему уважительной причиной – такой, как сломанная нога, острый приступ аппендицита или преждевременные роды. А поскольку благополучно залеченный зуб едва ли мог считаться одной из таких причин, то мне следовало бросить все – и мчаться на праздник, репетируя по дороге милую извиняющуюся улыбку. В противном случае… Гангрена умеет отравить человеку существование: мелочными придирками, внезапными колкостями, несправедливыми замечаниями, неприятными намеками – и прочими ядовитыми снадобьями из своего богатого арсенала. Стоит только начать, а потом – одному Люциферу в преисподней известно, когда ей это надоест – возможно, только когда я сломаюсь и положу ей на стол заявление об уходе. За время работы в «Событии!» я уже два раза с трудом перебарывала такое желание, и в третий раз оно могло взять надо мной верх, со всеми вытекающими последствиями – необходимостью искать новую работу – может быть, даже долго и нудно, – занимать деньги у мамы, а устроившись, мучительно привыкать к новому коллективу и новому начальству – которое, как все знают, редко оказывается лучше старого.

Ничего страшного, утешала я себя, утирая с лица снежинки, ставшие водой. Побуду немного в ресторане, поем от души, возмещая себе вычтенные на именинницу полсотни заработанных потом и кровью североамериканских долларов, помозолю глаза Гангрене… может быть даже, опустившись на самое дно лакейства и холуйства, скажу приторный низкопоклоннический тост… И тихо, по-английски, испарюсь – на свободу с грязной совестью.

На княжеский пир я прибыла, когда веселье уже разгоралось, потрескивая и подмигивая маленькими язычками пламени. На ресторанной сцене, правда, обещанной Ляли Берендей не оказалось. Вместо нее в желтом луче софита сидела на барном табурете усталая декольтированная дива – немолодая и некрасивая – и пела прокуренным голосом салонные романсы и ресторанные песенки вековой давности. На меня немедленно накатила нестерпимая тоска, но, к счастью, остальные гости Гангрены были люди бесчувственные, и праздник медленно, но верно набирал обороты.

Что касается вращения в обществе, о необходимости которого так много говорила товарищ Аглая, то именно для этого день рождения Гангрены оказался абсолютно непригоден. Ресторан клуба «Мандарин» оказался архипелагом из двадцати островов, каждый населен племенем из пяти-восьми персон, и у меня сразу же создалось впечатление, что большая часть племен не только не говорит на моем родном наречии, но даже и не считает представителей нашего племени за людей.

Наше племя целиком и полностью состояло из тех, чьими усилиями дайджест «Событие!» ежемесячно выходил в свет. Бухгалтерша и Манечка Сергевна уже не вязали никакого лыка, и мое прибытие встретили громкими приветственными криками, так что мне сразу захотелось залезть под стол. Фиш остекленело созерцал свою тарелку, то ли собираясь склонить к сотрудничеству кусок сырокопченой колбасы, то ли пытаясь обнаружить кассету с микрофильмом в корзиночке с паштетом. Верстальщик Тема (он, конечно, предпочитает называть себя дизайнером) – высокий юноша с тонкой шеей, жидкими усиками и неубедительной бороденкой – рассказывал секретарше Танечке и Аглае, яростно замахавшей руками при виде меня, о какой-то своей очередной победе над сердцем некоей невзыскательной красавицы. Слушательницы, не скрываясь, хихикали сердцееду прямо в лицо, чего он, пребывая в полном упоении собой, по счастью, не замечал. Участия в веселии не принимала только Лидочка – должность которой называется красиво и интригующе: «помощник руководителя», а расшифровывается как «девочка за все» – она торопливо и целеустремленно заталкивала в себя все, что находила на столе, делая исключение только для столовых приборов и тарелок – Гангрена могла позвать ее в любой момент, и неизвестно, когда в следующий раз ей удастся поесть. Хорошо еще, что у Гангрены есть автомобиль с водителем, иначе она, честное слово, ездила бы верхом на бедной Лидочке. Круг Лидочкиных обязанностей настолько обширен, что, по моему скромному мнению, она должна раздвоиться, если не растроиться, чтобы выполнить их все.

Когда я села за столик, Аглая без особого сожаления бросила Тёму с его любовными историями и возбужденно зашептала мне на ухо:

– Черт, ты опоздала! Он пятнадцать минут назад ушел!

Я обмерла. Богдан был здесь? Аглая, не замечая моего ужаса, продолжала:

– Ну, тот архитектор, про которого я тебе сегодня рассказывала! Да как же его фамилия? Сейчас я мужу позвоню!

Необходимые манипуляции с мобильником Аглая совершала, не прерывая монолога:

– Представляешь, высоченный такой – красавец-брюнет, в жизни еще лучше, чем на фотографии, хотела бы я на его жену посмотреть, хотя кольца на пальце у него нет, я специально посмотрела, а ведь, казалось бы, какое мне дело, у меня муж… наелся груш!!! Опять «абонент временно заблокирован»!!! Я не понимаю, он что, с Америкой треплется по мобильнику, что ли? Я позавчера ему пятьсот рублей положила, куда они делись? Честное слово, приду домой и устрою ему Варфоломеевскую ночь. Ну, так вот, о чем я говорила? А, об этом… архитекторе… Нет, мужа убью, ей-богу… Короче говоря, он офигительный, я хочу с ним познакомиться, а потом мужу сказать, ха, и он помрет от зависти!

Я слушала Аглаю не очень внимательно, безымянный Гангренин архитектор интересовал меня не слишком. Ела мясную и сырную закуску, тарталетки с икрой, корзинки с паштетом и с чем-то очень-очень чесночным – впрочем, мне сегодня ни с кем не целоваться, а жаль… Пила… Что пила? Пила все, что наливали… И во все глаза смотрела по сторонам.

Алкоголь широким потоком тек из бутылок в бокалы, а из бокалов – в жадные воронки ртов. Лица краснели, лысины блестели, по лбам и вискам тек пот, глаза наполнялись бессмысленным весельем. Манеры комкались и теряли свежесть, словно использованные салфетки. Вино расплескивалось на скатерти, майонез падал на грудь и колени, оливки улетали в неведомую даль. Официанты с вымученными улыбками сновали между столами, подливая напитки, меняя пепельницы и стряхивая крошки. Дива таяла в табачном дыму.

После каждой песни она исчезала за кулисами, и паузы между номерами становились все длинней. Пока дива отсутствовала, ее место перед микрофоном занимал ведущий – актер, более известный своими многочисленными белыми зубами, чем редкими и незначительными ролями. Актер вальяжно подплывал к микрофону, изображал улыбку – скалился, щурил глаза, ослепленный сверканьем своих знаменитых зубов, – и хамоватым самодовольным голосом объявлял очередное имя. Имя – иногда знаменитое – выкатывалось на сцену и, с трудом балансируя на шпильках или широко расставив ноги в лакированных ботинках и брюках от какой-нибудь итальянской канальи, а в критические моменты повисая на микрофонной стойке, выкрикивало тост. Тосты, как и паузы дивы, становились все длинней – и все бессвязней. Бессвязность несколько облегчала мне жизнь, потому что те тосты, которые я могла разобрать и понять, отличались отвратительной льстивостью. По мне, слушать лесть такого сорта неприятно, даже если она говорится от чистого сердца. Правда, никого из допущенных к микрофону заподозрить в чистосердечии я не могла. Друзья и приятели Гангрены напоминали мне сборище старых лис, передушивших, вместе и поодиночке, не один курятник, и дождаться от них искренности можно было, только застав их в момент сытого урчания над кучкой окровавленных костей и перьев.

Гангрена подходила то к одному столику, то к другому столику, одаривала улыбками, обменивалась поцелуями, отмахивалась от комплиментов. Лидочка сообщила мне, что одна из подсобных комнат ресторана завалена подарками и цветами, и на этих богатствах как Кощей на злате чахнет один из охранников. За Гангрениным столиком наливались водкой класса премиум богемные кудри, высокопоставленная плешь, театральная седина со следами былой красоты, кинематографические усы, а также муж хозяйки бала – существо без свойств. Виновница торжества наслаждалась каждой минутой, каждой мелочью и деталью вечера, а больше всего своим собственным великолепием, и имела на то полное право – затейливо уложенные и выкрашенные во все оттенки красного волосы, зеленое вечернее платье и, разумеется, лучшие друзья девушек на пальцах, в ушах и на шее. Блеск, как сказала бы одна любительница мексиканских тушканов.

Я с тоской ожидала, когда высочайшее внимание прольется и на наш убогий уголок. Несмотря на обильную закуску, мартини, смешавшись в желудке с глинвейном, образовало взрывчатую смесь, перемешавшую остатки мозга в моей и без того некрепкой с недосыпа голове, и последствия могли быть разнообразными. Горькую правду хотелось мне сказать Гангрене о ее гостях, ее вкусе, ее характере, стиле руководства и горькой судьбе ее подчиненных. Тонко и льстиво очаровать в то же время хотелось мне дорогую начальницу, мудрую – о! прозорливую женщину! успешную, незаурядную, дальновидную! И решительно не знала я, куда меня может понести, и боялась, что и понесет не туда, куда следует, и занесет дальше, чем нужно.

На мое счастье, в тот самый момент, когда Гангрена, приветливо улыбаясь, двинулась в сторону нашего столика, зубастый конферансье провозгласил со сцены:

– А теперь – наконец-то! – на сцену выйдет та, которую мы все так долго ждали!.. Она – прекрасна! Она – опасна! Она – юна! Она – влюблена! Она – сегодня с нами! Она – кто? Догадайтесь сами!.. Встречайте – Ляля Берендей!

В зале пронзительно взвизгнули.

Ударила по перепонкам нахальная, но глуповатая музыка, и из-за кулис выскочила разбитная девица, почему-то похожая на выпускницу парикмахерского лицея, только что сошедшую с электрички «Москва – Гжель», хотя всем – даже мне – было известно, что закончила девица один из лучших вузов столицы и что вышла она из «лексуса» последней модели.

Выхватив микрофон у зубастого, Ляля Берендей неразборчиво проорала поздравление Гангрене и запела песню, которую я раньше никогда не слышала, и была бы несказанно счастлива никогда не услышать.

Гангрена сменила милостивую улыбку на выражение восторга и упоения, и ринулась к своему столику, а оттуда – на середину зала, волоча за собой чиновную лысину и режиссерские усы. Немедленно вся троица кинулась в пляс, причем лысина пустилась вокруг Гангрены вприсядку, а усы немедленно отбили такую чечетку, что и Фред Астер позавидовал бы. Гангрена плавала павой, описывая круги и восьмерки, словно русские народные девушки в кокошниках из популярного во времена моего детства ансамбля «Березка». Прочие столы оживились тоже и вскоре на всем свободном пространстве прыгала густая толпа.

Я сидела, уткнувшись носом в тарелку и тихонько постанывала. Голос Ляли Берендей пробирал меня до самых печенок.

– Съешь жульенчик, – рявкнула мне в ухо сердобольная Аглая. – Манечки-Сергевнин. Она сама не будет.

Но жульенчик не лез мне в горло. Я сделала большой глоток мартини, съела оливку, выпила еще марини… Тут песня кончилась, я перевела дух, но Ляля Берендей только выкрикнула короткое приветствие гостям вечера, и немедля грянула вторая песня. Это были чертовы «Фигли-мигли». Я застонала во весь голос и вскочила из-за стола – с трудом оторвавшись от стула.

– Не могу больше! – крикнула Аглае сквозь грохот музыки. – Пойду подышу свежим воздухом!

Забрав в гардеробе дубленку, накинула ее на плечи и вышла за дверь. Торопливо полезла за сигаретами. Возвращаться не буду. Ну их к черту. В моем трудовом договоре не записано, что я должна слушать Лялю Берендей. Я чиркнула колесиком зажигалки и жадно затянулась.

Недолгий зимний день давно погас. Метель стихла. На черном небе проклюнулись крохотные, словно манная крупа, звездочки. Я выдохнула дым и с наслаждением вдохнула полную грудь холодного свежего воздуха. Как-то сразу позабылся день рождения Гангрены, завывания Ляли Берендей, и обильная жирная пища перестала тянуть меня к земле…

И вспомнились мне синие глаза, и белый шрам над левой бровью на загорелом лбу, и упавшая на глаза светлая прядь, и рука, эту прядь убравшая… Уверенная и твердая рука, устраняющая зубную боль одним четким движеньем…

Все это вспомнилось мне так ярко, что моя собственная рука невольно полезла за телефоном.

Вообще-то среди женщин бытует мненье, что мужчине надо звонить на третий день после знакомства. Среди мужчин, говорят, тоже распространены какие-то сложные калькуляции подобного рода – с дробями, квадратными корнями и неизвестными величинами. Правда, все мужчины, которых я могла заподозрить в неравнодушном отношении к моей скромной особе, звонили мне почти немедленно. Если знакомство происходило в полночь, телефонный звонок будил меня в семь утра – даже если разлука приключалась только в три часа ночи – и через час назначалась встреча. Срочность объяснялась тем, что звонивший хотел немедленно сделать для меня нечто полезное и нужное: подарить книгу, видеокассету, копию своей дипломной работы, упаковку мультивитаминов или шоколадку с орехами. Если же по какой-то причине позвонить должна была я сама, и не делала этого в течение суток, меня начинали разыскивать по всем знакомым и незнакомым, называя предлоги столь странные, что все – и знакомые, и незнакомые, понимали: речь идет о большой и чистой любви – и давали мой номер, или номер тех, кто мог знать мой номер, а я впоследствии подвергалась суровой проработке за бесчувственность.

И что, скажите на милость, дадут мне лишних три дня ожидания его звонка – не считая истрепанных нервов и потерянного зря времени? И потом, разве у меня одной на свете болят зубы? Мало ли, сколько красивых девушек в Москве, и у всех бывает не пульпит, так кариес, не кариес, так зубной камень! За три дня таких девушек может набраться с десяток, а я должна буду ждать, пока мой прекрасный принц выберет кого-то другого, пока я тут считаю минуты?!

Как уже было сказано, алкоголь (бессистемно и к тому же не первый день принимаемый) ударил в мою не сильно привыкшую к возлияниям голову. В трезвом виде мне нипочем не хватило бы решимости. Но, давайте говорить начистоту, разве одной мне спиртное восполняет нехватку храбрости?