Жил-был Генка

– Я хотел радоваться!

А радость смылась болью. И осталась прогорклость…

– Я хотел здоровья!

А болезнь изломала плоть. Дышать нечем, наполняться тоже…

– Я хотел друзей!

А их убили… Убили всех… Никого не оставили… Никого! А он остался продлить житейский итог. Продлил. И вот это продление теперь обрывает последнюю связь… Встретится ли там с ними? Сумеет ли найти убитых и похороненных?

– Я хотел…хотел…хотел…

А всё не то, всё как-то пресно, холодно, мертво и бездарно. И хотение вдруг становится чужим, далёким, непризнанным, смысл теряется прямо вот тут на крыльце, откуда он пойдёт во двор… И там во дворе завершится мысль, движение, всё! Встал… Пошёл домой… Лёг…

Минута. Секунда.

Тик-так… Тик-так… Тик-так…

Часы не стоят на месте, их мера течёт, независимо нашего желания. Они лишь приближают смерть. Эй, смертишка! Запоздай сегодня! не спеши! Но нет, нет ей печалия! Шагает уверенно, шагает и берёт своё с ненасытимостью. Её право неизменно, а её жало – надёжно и мучительно.

– Ничего там нет… – Генка мучается в себе, а мысли лавируют, как в атаке. Кровь бьётся о берега не остаревшей плоти, бьётся грустью. Мрак неведения сгущает болезненные всплески. – О, Господи! – Невольный крик ломает суставы.

И попытайся учуять свою благость! Она ведь рядышком, она в тебе изначала… Не слышит. И Господь молчит и слушает мытарства одинокой души, души, загнанной в тупик. Позови чёрта и он тут, как тут! А позови Бога, не отзовётся!

В чём идея? В чём разница? Чёрт прискочит мгновенно, чтобы погубить. А Бог молчит, хотя от Него ждут спасения. Почему нечистая воля распространяется иначе, нежели святое торжество? Ответ, дай своё определение! Дай скорее, пока не свершился приговор… Не даёт.

Генка больше не ищет правды, не ищет смысла, он уходит с крыльца, уходит в свою страсть один или всё-таки с чёртом? И с ним, и с Богом, но только он ничего этого не знает. Всё это – вне него, что-то внутри, а что-то и позади, а впереди она – тайна смерти. Умирать всегда страшно. Пугает не сама смерть, а неизвестность.

– А вдруг, вдруг и там не конец? – Мысли всё-таки бегут на восток. Только вот прикоснуться им не к чему и зацепиться не за что. Веры нет и знаний нет. Жил на проекте безверия, но такова сущность правления, в котором довелось озвучивать образ идей. Генка смотрит на часы… Их тиканье нервно бьёт по воспалённым мозгам.

Минута… Секунда…

Ревёт боль, рвётся наружу, да никак не вырвется, лишь подневольным сомнением изламывает сознание… Накрылся одеялом. В окно влетает не бодрящий ветерок. Теперь он уже не в силах смыть рутину безобразия, хотя и старается потопить подневольное мычание злого рока.

Генка, грустишь?

– Ой, ли, ветер?! Ты ли это?

Я… И я стираю пыль с твоего чела…

Кажется ему, что сегодня все и всё как-то по-особенному обращаются к нему, вроде даже с сожалением, заботою и любовью. Или они тоже, тоже предчувствуют его смертишку? Да! Да! и они тоже, тоже предчувствуют! Д?ши сопричастны любому слову, коими ликует, торжествует сотворённое благо!

Благо во всём себя разливает – и в жизни, и в смерти! А истоки познавательных форм сходят на двух началах – на тлении и бессмертии! Сейчас трудно определить факт такого блага, но трудно человеку бездуховному и маловерующему.

– Чё не спишь-то?! – Ворчит мать.

Генка не отвечает, не отзывается никак. У него душа не на месте, мается, болезнует. Ему нет покоя, тошно. Не знает, как себя вывести за рамки добра. Поискал добро, не нашёл. Молчит и думает. Думает и молчит. Прикинулся спящим.

– Поздно уже… – Мать не проведёшь.

– Сколько?

– Двенадцать…

– Давай спи. Завтра надо докопать картошку…

– Угу…

Глаза закрыты, но даже и на таком положении он излишне взволнован и обеспокоен. Ни о чём не может думать, кроме одного… И это одно так скверно истязает… Мысли вертятся, не остановить. Приходит человек в мир, приходит зачем-то и строит своё маленькое счастье, которое и счастьем-то назвать трудно.