Парижская трагедия. Роман-аллюзия

И после этого в городе воцарился ужас. Все осознали, что никто и нигде не может быть в безопасности. Каждая девушка, девственная и красивая – дочь, сестра или племянница, может быть следующей. Полиция не в силах найти убийцу, а значит не в силах защитить. И потому, большинство решили призвать на помощь Бога и именно поэтому все эти люди, сегодня пришли сюда аж с самого утра. Они молятся, плачут, просят о помощи того, кого никогда не видели, а еще пару дней назад и вовсе сомневались в существовании. Так устроен человек – когда земные силы нам уже не помогают, мы взываем к Богу.

Хорал приступил к завершающему акту. Люди слушали его с замиранием сердца и даже у мужчин на глазах выступали слезы. В этот миг все присутствующие были одним целым – комком боли и страха. И лишь один человек выделялся на фоне этих переживаний – он ухмылялся, и похоже был в очень хорошем расположении духа – его забавляло наблюдать за тем, как сильно напуганы эти люди. Он стоял, прислонившись спиной к дальней стене у выхода из собора, скрестив руки на груди. На нем был длинный фиолетовый поношенный и местами прожженный плащ с черной подкладкой, а на голове черная шляпа-цилиндр. Длинные черные волосы обрамляли его худое и бледное лицо, и он стоял, слегка опустив голову, так чтобы полы его шляпы-цилиндра закрывали черные глаза и жуткий черный шрам на правой щеке, который спускался от его глаза к подбородку, вырисовывая фигуру похожую на крест. Этот человек был поэтом, и звали его Гренгуар. Он не был похож на обычных людей и потому остальные его побаивались, пуская слухи о том, что он сын дьявола, вампир или колдун. Но из страха никто не хотел с ним связываться. В Париже ходила поговорка «Коль Гренгуар пришел на бал, значит, дьявол бал сей дал!» Поэт всегда любил большую публику, несмотря на то, что та не отвечала взаимностью. Казалось, что он играет в какую-то свою игру, где ее целью является сломать чужие души. И все это всегда на глазах у народа. Для него нет ничего святого, о его прошлом, ничего не известно. Он пришел из ниоткуда перед самой революцией и взорвал весь Париж своим поэтическим гением. Все, абсолютно все и каждый читал и цитировал вслух произведения нового светилы французской поэзии. Но народ полюбил его стихи, а не самого творца. Началом его ораторской карьеры, стало взятие Бастилии. Да, это было его слов дело (Демулен конечно тоже постарался, но именно Гренгуар открыто выдвинул предложение штурмовать тюрьму). Во время Великой Французской Революции, он не раз вынуждал людей идти на гибель, совершать казни. За все время народного восстания он не раз менял стороны, и сталкивал оппозиции на самых разных разногласиях. Каждая площадь слышала его речи в стихах, как он призывал народ совершать жуткие дела и люди слушали его. Гренгуара часто хотели казнить и не раз пытались это сделать, но он всегда уходил от гильотины. Многие даже считают, что французская революция была проведена по желанию одного Гренгуара. Говорят, он был довольно близок с Робеспьером, но куда больше его забавляло, именно забавляло, смотреть на все со стороны, играть на человеческих чувствах – боли, страданиях, злости и удовольствиях. И именно поэтому, многие считают, что сам поэт Гренгуар начал Великую Французскую Революцию, не ради народа, а для своего собственного развлечения, ведь с тех пор как революция закончилась, и воцарился мир, жить Гренгуару стало заметно скучнее и видеть его стали намного реже. Вот как раз в этот момент люди и поняли, что там, где появляется поэт Гренгуар – жди беды.

Он стоял молча, в темноте и его никто не замечал. Он как будто ждал чего-то и не успел хорал закончить молитву, как в храм ворвался взволнованный молодой человек и с криком «Убийство!», стал яростно пробираться через толпу к алтарю.

Пока вновь прибывший спешил вглубь храма, по залу прошел встревоженный ропот, как эхо сказанного объявления «Убийство!» – разнеслось под сводами Собора Парижской Богоматери.

Юноша бесцеремонно забрался на алтарь над всеми собравшимися, в своих солдатских сапогах из черной кожи, но никто не был против подобного богохульства. Благодаря короткому зеленому пиджаку с полетами и белыми, заправленными в сапоги обтягивающими бриджами, во вновь прибывшем узнавался полицейский.

– Мадам и месье! Произошло новое убийство! Жертва – Мари Фирье, внучка многоуважаемого и всеми любимого члена совета старейшин была найдена сегодня утром на берегу Сены с перерезанным горлом.

– Но как же так? Почему она оказалась на улице после заката? Как она там оказалась? Куда смотрели ее родители? – взволнованно и негодующе вопрошала толпа.

– Несмотря на столь жуткое время, Мари, под видом горничной покинула родной дом и направилась к Сене. При ней был найден мужской платок, пропитанный туалетной водой с инициалами V. G., что позволяет сделать вывод, что она спешила на свидание. На данный момент полиция выясняет, чей этот платок. Возможно, убийца, наконец, допустил ошибку.

Молодой человек был сильно взволнован и пытался отдышаться после быстрого бега. Он рукой откинул назад свои длинные темные волосы с лица, оголив взмокший лоб, серые глаза и тонкий острый нос. Его дыхание сбивалось, и потому отвечал он отрывисто, постоянно набирая в легкие воздуха. Но это волнение было вызвано не страхом, а чем-то приятным. Не трудно было заметить, какое удовольствие получал этот юноша от столь большого внимания к своей персоне, как торопился он поведать народу о произошедшем. Он был всего лишь рядовым полицейским, который безумно жаждал славы или хотя бы интереса к своей личности. И звали его Меркуцио Либертье. Настоящая фамилия де Верве. Его семья всегда была приближена к королю, и она до последнего оставалась верна Людовику XVI, в отличие от самого Меркуцио. Уже в самом начале революции, не смотря на свой род и происхождение, молодой и вспыльчивый де Верве принял сторону якобинцев. Чувствуя в них силу и, выглядывая из-за их спин, шестнадцатилетний родственник сторонников монархии открыто на публику выступал против короля. Якобинцы пользовались им, дабы сыскать себе больше сторонников, демонстрируя, что даже титулованные особы выступают на их стороне. Но как только монархия пала, а вся семья де Верве казнена вместе с королевской при попытке к бегству из страны, он стал никому не нужен, а ведь еще совсем недавно, с ним обращались как с почетным лицом, и он чувствовал себя очень важной фигурой. Оказавшись без поддержки революционеров, Меркуцио понял всю иронию последствий своих действий – вместо того, чтобы добиться славы и любви народа, в глазах рабочих он стал предателем родной семьи, бароном-оборотнем, избалованным ни на что не способным мальчишкой из богатой семьи – любителем роскоши и пышных слов. Все смотрели на него с презрением или вовсе не замечали. Остаток революции он провел, как обычный гражданин, сражаясь на стороне свободы, равенства и братства, а по окончании отказался от своей фамилии и назвался Меркуцио Либертье[1 - liberte – свобода (фр.)], и поступил на службу в полицию – охрана спокойствия населения, поиск и арест политических преступников – не совсем то, о чем он мечтал, но в армию его не взяли из-за фамилии, данной при рождении и репутации предателя.

Прихожане взволнованно засуетились, шепот их голосов был похож на пчелиный рой и с каждой секундой нарастал. Где-то в глубине толпы слышались рыдания напуганных женщин, у алтаря, на котором стоял Меркуцио, девушка потеряла сознание и повалилась на пол, но полицейский, даже не обратил на нее внимания, он упивался вызванной реакцией его сообщения, и даже легкая самодовольная улыбка промелькнула на его губах. Впервые, за долгое время, он смотрел на людей сверху вниз и был в центре событий и более того – их осветителем.

На помощь бедной девушке пришел более зрелый и благородный юноша. Он поднял ее на руки и командным голосом громко произнес – А ну расступись!

Расталкивая плечами толпу, молодой человек вынес девушку в центр зала, подальше от алтаря, где людей было меньше, и уложил на скамью, которая с появлением Меркуцио опустела. Толпа обступила их по кругу, наблюдая за очередной драмой. Как бы ни ужасны были события, о которых только что сообщили, люди больше переживают за то, что происходит в непосредственной близи от них, и потому теперь все внимание было приковано к лишенной сознания и ее спасителю. И даже Меркуцио спрыгнул с алтаря и влился в толпу.

– Воды, – спокойно скомандовал юноша и, не отводя взгляда от девушки, протянул руку назад. – Не подходите слишком близко. Дайте ей воздуха.

Просьба не заставила себя долго ждать. Молодой служитель собора вложил флягу с водой в протянутую руку юноши. Молодой человек набрал в рот воды и со всей силой выдул ее в лицо девушки. Ее глаза широко распахнулись, и она резко села, хватая ртом воздух.

– Посмотрите на меня, – юноша участливо заглянул ей в глаза, нежно ладонями удерживая ее голову. – С вами все хорошо?

– Д-да, – девушка испуганно попыталась оглядеться, но заботливые руки заставили ее сфокусировать свой взгляд на лице молодого человека. – Спасибо. Я в порядке. Спасибо.

– Хорошо, – юноша добродушно улыбнулся и, встав, обернулся к толпе. – Внимание! Теперь послушайте меня!

Люди притихли, но молодому человеку этого показалось мало, и он запрыгнул с ногами на скамью. Он был очень красив и молод. Аккуратно подстриженные русые волосы падали ему на лоб, а голубые как утренние небеса глаза, смотрели на людей, и в них горел огонь – огонь справедливости, которую Феб боготворил, и из-за которой, не смотря на возражении матери, пошел в полицию. На нем был синий сюртук, весь расшитый красивым узором из серебряных нитей, белая атласная рубашка и черные брюки, заправленные в высокие солдатские сапоги из черной кожи, единственная вещь из стандартной формы полицейского. На серебряной бляшке ремня юноши была изображена водяная лилия, символ чистоты и безгрешности.

– Надеюсь меня всем видно и слышно! Меня зовут Фэб Шатопер, и я сотрудник полиции!

Недоверчивый шепот пролетел в толпе, но тут же стих и юноша продолжил:

– Я знаю, что городская полиция не оправдала ваших ожиданий, но паника только ухудшает данное положение. Я человек слова и признаюсь честно – убийца жесток и очень хитер, но он остается человеком, а людям свойственно ошибаться и платок, о котором сообщил мой друг и напарник, месье Либертье, это его первая ошибка и, уверяю вас, последняя. Мы найдем его. Чего бы нам это не стоило. Перед лицом свободного французского народа, я обещаю, жертв больше не будет. Я не допущу. – Фэб сделал глубокую паузу. – Мы все не допустим. Запомните, тот ужас, который охватил наш город, только объединяет нас, а когда французский народ един, в чем мы не так давно убедились, его невозможно победить.

Люди слушали полицейского как завороженные, и когда он закончил, по собору пронесся довольный гул.

– Он прав! Мы едины! Нас не победить! – восклицали люди.

– Но что будет, когда мы его схватим? Вы будите его судить? – вдруг раздался голос из толпы.

– Его будут судить. Но не я. И не судья. Его будете судить Вы – народ. И это будет самый справедливый суд! – Шатопер говорил так уверенно, что ему невозможно было не поверить.

– Гильотиной он не отделается! Зверю – звериную смерть! – донесся новый голос в толпе.

– Да! Мы его сожжем живьем на костре! – люди начали заводиться

– Лучше отправить его на дно Сены, чтобы он захлебнулся помоями! – вступил женский голос.

– А может, его лучше псам скормим?

– Не! Собаки не станут жрать такое дерьмо! Лучше свиньям!

Фэб смотрел на людей и понял, что если сейчас это не прекратить, то люди сразу отсюда отправятся вершить самосуд на улицах Парижа, как вдруг всех прервали хлопки, раздавшиеся за спиной, собравшихся вокруг Шатопера, людей.

Толпа обернулась на звук. На противоположной стороне, напротив Фэба через проход, на скамье стоял Гренгуар с издевательской улыбкой и хлопал в ладоши.

– Браво! Какая воодушевляющая речь месье Шатопер. Вы действительно смельчак – брать на себя обещания, которые не в силах выполнить.

Скулы Фэба напряглись, но он сохранил спокойствие. Но поэт видел его насквозь и, похоже, читал его мысли.

– У вас ничего нет. Платок принадлежал рассеянному повесе, который его потерял, но зато вы едины. Вас много и каждый готов умереть за идею и за нее же убить. Вы не учитесь на своих ошибках. У вас есть сила, но вы не знаете, куда ее применить и потому просто крошите стены. Вы одна большая мишень, а он – маленькая иголка в стогу сена. Но все равно ваши попытки так милы. – Гренгуар слегка склонил голову на бок.

– Осторожней, поэт. Я знаю, кто ты, – угрожающе произнес Шатопер, у которого внутри все сжалось, но он не мог дать Гренгуару себя уничтожить в глазах народа.

– Правда?! – наигранно воскликнул поэт. – И кто же я? Убийца?

– Нет. Каждая гильотина знает твой голос и немало людей погибло от твоих слов, но ты никогда не станешь пачкать руки кровью. Ты тот, кто своими словами вносит в сердца людей смуту, тот, кто играет на человеческих слабостях, провоцирует и манипулирует людьми. Тот, кто приходит туда, где страдают и страдают там, куда ты приходишь. Будь осторожней, поэт, а то эти люди начнут свой суд с тебя…

Гренгуар взорвался смехом.

– О, да! Я слышал этих приверженцев гуманизма, а многих даже видел в деле. Видно так нынче модно вести себя в современных свободных республиках. Голодные до крови, хотя лишь недавно последнюю кровь жертв революции смыли с парижских улиц. Кто-то предложил отдать убийцу собакам, кто-то свиньям. Забудьте. Они вам не понадобятся.

Вы сами его сожрете и умоетесь кровью.
Вы будете смеяться и плакать от счастья.
И именно это зовут все любовью —
Когда тело врага зубами рвем мы на части.

Безумно довольный собой поэт спрыгнул на пол, и толпа расступилась, образовав живой коридор. Высокомерно приподняв подбородок и, зло ухмыляясь, Гренгуар двинулся вперед. Он видел, как люди прячут свой взгляд, когда он проходит мимо и чувствовал, с какой ненавистью ему смотрят в след, и это невероятно радовало его.

Поэт приблизился уже к дверям собора и вдруг обернулся, глядя своими бездонно-черными глазами на Фэба.

– И последнее! Поверьте, если вы продолжите в том же духе, то крови прольется значительно больше, чем должно бы было. Это уже не просто поиск убийцы. Это война. Война за душу. Но его душа уже мертва, так что позаботьтесь о своих, – зловеще произнес Гренгуар и в его глазах мелькнул фиолетовый огонек, будто блики от плаща. Он игриво подмигнул Шатоперу, распахнул двери Собора Парижской Богоматери и весь зал озарил свет. – До скорой встречи, mon amie[2 - Мой друг (фр.)]. – и с этими словами поэт растворился в городской суете французской столицы, самого великого и свободного города мира – Парижа.

Свет, озаривший зал Собора Парижской Богоматери, разогнал напряженную атмосферу, созданную стенами храма и лица людей, просветлели. Слова поэта и страх перед убийцей, как будто растворились в лучах осеннего солнца, и теплый свежий воздух разогнал тревогу и злость, скопившуюся в сердцах прихожан. С рыночной площади стали доноситься голоса торговцев и покупателей, шум реки перебивал детский смех. Вдалеке, дюжина работяг в центре восьмиугольной, окруженной обелисками самых величественных городов Франции, площади Согласия возводили деревянную сцену, а молодые цветочницы украшали фасады зданий лентами и цветами – город готовился к очередному карнавалу в честь побед Наполеона в далеком Египте. Несмотря на все горести, жизнь продолжалась.

Манимые ароматом свежей выпечки и беззаботной радости, прихожане постепенно стали покидать святую обитель и только Фэб продолжал стоять и, как будто смотреть в след ненавистному поэту. В его голове продолжали звучать слова Гренгуара – «Вы действительно смельчак – брать на себя обещания, которые не в силах выполнить…», «У вас ничего нет. Платок принадлежал рассеянному повесе…», «Вы одна большая мишень, а он – маленькая иголка в стогу сена…»

Юноша никак не мог прогнать из своей головы ту мысль, что возможно поэт прав, и сейчас он, Фэб Шатопер, человек слова, пред лицом Бога и народа допустил очень большую ошибку. Он еще долго бы простоял так, смотря в никуда, если бы из задумчивости его не вывело прикосновение чей-то руки к его локтю. Фэб резко обернулся и увидел перед собой Меркуцио.

– Превосходная речь, мой друг. Эти люди верят тебе. – Либертье улыбаясь, смотрел в глаза Шатопера, но улыбка была насмешливой, будто он издевается.

– Жаль, что я сам уже не так верю в свои слова. – Фэб вновь отвернулся, хмуря брови. – А вдруг поэт прав…