Парижская трагедия. Роман-аллюзия

– Это две крайности одного и того же. Как же ты не замечаешь? И те, и другие вызывают в мужчинах только похоть – они дурманят им мозг. Из-за таких женщин мужчины теряют головы и совершают непростительные ошибки с роковыми последствиями. По воли подобных красоток гибли целые империи, начинались войны и погибали сотни тысяч людей, разрушались семьи. Их тело и их красота – это самый жуткий яд, и он отравляет мужские сердца, превращает их в жалких рабов своей плоти, – выражение лица Тибальта было отстраненным, будто, поэта здесь не было, и все это он говорил сам себе.

Гренгуар смотрел на маньяка, как на душевнобольного, кем он и являлся. Резкая смена настроений, также яркий признак шизофрении – еще миг назад убийца впадал в ярость, и вот он уже спокойно рассуждает о причинах для убийства человека, будто говорит о том, почему выращивать виноград лучше, чем сажать подсолнухи.

– Ну, теперь ты все расставил по местам. А то я думал, что ты совсем с ума сошел, а оказалось-то всего лишь, что они две крайности одного и того же. Ты мне прям глаза открыл, – с нескрываемым сарказмом произнес поэт, и, сняв шляпу, отвесил поклон.

Тибальт не уловил настроение собеседника.

– Ты меня понимаешь? – с надеждой убийца посмотрел на Гренгуара.

– А как же? Тут лишь дурак не поймет. Ты главное держись подальше от центра Парижа и продолжай очищать местные улицы от этой похотливой мрази. Об остальном я позабочусь сам. Мне очень не хотелось бы, чтоб ты нас утянул на дно.

– Но я должен…

– Я тоже. Забыл? Я дал обещание, так что смотри у меня. Сегодня я был ласков, но в следующий раз… надеюсь, следующего раза не будет. А теперь мне пора. Веди себя хорошо.

И Гренгуар, ловко перешагнув через трупы проституток, направился вниз по Рю-Муфита, насвистывая незатейливую и веселую мелодию.

– Эй, поэт! – окликнул его убийца и Гренгуар обернулся. – Я знаю, от чего эти шрамы на твоем лице. Ты тоже любишь ходить по лезвию бритвы.

– Иначе жизнь того не стоит, – улыбнувшись, поэт подмигнул Тибальту и скрылся в тумане бедного квартала.

Глава 2. (Ангел и Демон)

Над городом нависла луна, будто печально глядя на него слегка прикрытым глазом. Она казалась настолько близка, словно вот-вот упадет и раздавит Париж. Тишина воцарилась в сердце Франции. На небе ни облака – все усыпано звездами, а одна, будто слезинка, скатилась по смуглому лицу небосвода и упала вниз где-то вдалеке. На земле тоже царил покой, только легкий ветерок слегка щекотал листья на деревьях. Париж уснул глубоким сном. По крайней мере, так казалось на первый взгляд.

У западных ворот французской столицы возвышалось здание из белого камня, украшенное мраморными статуями печальных ангелов. Еще до революции это была церковь Святого Августа – одна из самых любимых божьих обителей Людовика XVI и его семьи. Поэтому почти сразу после свержения монархии эту церковь пытались сжечь, но то ли камень плохо горит, то ли чудо, вызвавшее сильнейший ливень, не позволило уничтожить святыню. Решив, что Господь против подобного богохульства, директорией было решено лишить церковь этого статуса и, ограничившись публичным и аккуратным снятием креста с главной башни храма, здание отдали под больницу. Но это был не обычный госпиталь, а последний приют для умалишенных – больница Святого Августа.

Гулкие шаги разносились по длинному коридору третьего этажа. Вдоль палат, которые изначально были монашескими кельями, шел высокий мужчина. На нем был длинный черный непромокаемый плащ, а лицо скрывал капюшон. Он спокойным ровным шагом двигался в самое сердце храма безумия. Из-за деревянных дверей с откидными окошками, которые тянулись по всему коридору по обе стороны, доносились жуткие звуки – яростные крики, вопли страданий, истерический плач, гулкие стоны, стук головы об дверь, как метроном, невнятное бормотание, больше похожее на одышку умирающего, шепот – пугающий и пронизывающий до дрожи. Но самым жутким звуком, сковывающим ледяным страхом, здесь был смех. Безумный, рвущий на части душу, высасывающий все силы и ввергающий в отчаяние смех.

Мужчина в плаще, не обращая никакого внимания на леденящие кровь звуки, приблизился к дремавшей на стуле возле палаты №136 медсестре и скинул капюшон. Девушка резко подскочила – к шуму больных она давно привыкла, а вот пристальный и холодный взгляд доктора Фролло каждый раз, будто вырывал ее из сна.

– Доброй ночи, доктор, – пролепетала молодая, но тучная девушка в белом халате и чепчике, туго завязанном поверх рыжих кудряшек.

Фролло ничего не ответил, только смерив ее своим тяжелым взглядом серых, почти бесцветных глаз, повернулся к двери. Девушка, понурив взгляд, принялась копошиться в связке ключей на поясе, выбирая нужный. Отыскав подходящий ключ, она еще раз робко взглянула на молчаливого врача. Ей показалось, что его и без того худое, будто не аккуратно вытесанное из камня, лицо еще больше осунулось, глаза и щеки впали, а редких волос на голове стало еще меньше. Фролло был доктором и ученым с очень сомнительной репутацией. Пятнадцать лет назад он покинул Париж и поселился в высокой заброшенной башне, недалеко от западных ворот столицы. Полностью отказавшись от общества обычных людей, он предпочел науку и компанию жуткого и горбатого уродца с перекошенным лицом по имени Квазимодо. По слухам, родители ещё младенцем отнесли его в лес, не желая растить это маленькое чудовище и надеясь на его естественную смерть. Но он выжил – ученый его подобрал и приютил у себя в башне. Он помогал Фролло проводить эксперименты и исследования, которые были, мягко говоря, аморальными, а для многих даже бесчеловечными. В своих работах ученый использовал человеческие тела. Он раскапывал заброшенные могилы, забирал мертвецов с улиц бедного квартала, вытаскивал из канав и тащил их в свою башню, но никто не знал, что происходило с телами потом. Ученый отрицал любое предположение существования Господа и народ считал его слугой дьявола, который возомнил себя выше Бога. Каждое появление Фролло и его монстра-лаборанта в стенах города встречалось жутким недовольством – им кричали в спину проклятья и бросали в след гнилые помидоры, и только из страха перед чудовищем не разрывали на части. И это была одна из причин, по которой ученый покинул родной город и избегал возвращения туда. Но по просьбе влиятельных особ, ему, как любителю нестандартных методов и объектов лечения, позволили по ночам наблюдать душевнобольных, но Клода Фролло интересовал только пациент №136.

Медсестра трясущимися руками открыла дверь в палату и Фролло, будто не замечая ее, молча, взял лампу и стул, на котором она сидела, и прошел внутрь.

– Я буду сразу за дверью, доктор, – тихо произнесла медсестра и закрыла за ученым дверь, оставив его наедине с пациентом.

В комнате царила темнота. Единственным тусклым источником света в палате была луна, свет которой проникал через небольшие окошки под самым потолком. Фролло чиркнул спичкой и поджег свечу в лампе. Подняв ее высоко над головой, он осветил все пространство вокруг. Комната, как и все здание, была из чисто белого камня, от чего казалась значительно больше и просторнее, чем была на самом деле. Из мебели здесь находилась лишь деревянная кровать с твердым монашеским матрацем, набитым песком, а отхожее место представляло собой обычную круглую дыру в полу дальнего левого угла комнаты. Посреди этой небольшой кельи, спиной к двери на коленях сидел больной. Он был невероятно худым – только кожа обтягивала его тонкие кости. Грубые серые домотканые штаны и рубашка висели на нем, как на скелете. Пациент увлеченно что-то шептал своему собеседнику, которого загораживал от Фролло своей сутулой спиной, но Клод увидел тень, упавшую на дальнюю стену – она была похожа на монстра, с огромными клыками и когтистыми лапами.

Доктор, молча, обошел вокруг больного и увидел перед ним вязаную игрушку-кролика черного цвета, с маленьким белым пятнышком на левом ухе и пуговицами вместо глаз. Аккуратно повесив лампу под самым потолком, доктор поставил стул, прямо перед пациентом, чуть позади игрушки, и сел, не сводя взгляда с этой странной сцены. Он вытащил из-под плаща толстую тетрадь в кожаном переплете и все так же, не произнося ни слова, принялся что-то записывать в нее маленьким грифельным стержнем.

Пациент был молодым юношей лет двадцати пяти, но рассудок уже покинул его хрупкое тело, а волосы были седы и стояли дыбом, будто он пытался их вырвать из головы, как безумные мысли, что с детских лет преследовали его. Глаза больного бледно-голубого цвета, как льдинки, лишенные осмысленности так и кричали о своем безумии.

Фролло закрыл тетрадь и положил её на колени. Он откинулся на спинку стула, соединив ладони у лица и, опустив веки, стал прислушиваться к тому, о чем говорит пациент, пытаясь уловить в его словах хотя бы какой-нибудь смысл.

– …тьма! Тьма приближается! Она уже близко! Она уже здесь! Она течет невидимой нитью сквозь сердца людей! Но они не видят, и не слышат и даже не хотят замечать. Смерть! Смерть танцует вальс между ними, но они не хотят замечать. Она кружит и выбирает жертв. Коса ей больше не нужна. В ее руках острая бритва. И ей она ласкает души, окрашивая Париж в алый цвет, как закатное небо. В пурпурный. Скоро живые позавидуют мертвым. Скоро. Очень скоро. Смерть сядет на трон Бога Солнца и люди сами отдадут себя в жертву новому божеству. Разверзнется земля и под знаменами войны, смерти, чумы и голода люди будут сжигать свою плоть, отрывать себе руки и выкалывать глаза. Париж рухнет в бездну, на самое дно, в самое сердце ада. И свершиться Страшный Суд, где каждый сам себе и судья, и палач… – юноша закрыл лицо руками и, повалившись боком на пол, зашелся рыданием.

Фролло знал уже эту речь наизусть. Пациент повторял ее из раза в раз, и каждый раз ученый оставлял его в истерическом плаче, но тут вдруг рыдания резко прекратились. Фролло посмотрел на больного, его лицо застыло в каком-то безумном озарении – глаза широко раскрыты, а на губах промелькнула улыбка. Глядя в никуда, юноша воскликнул:

– Знаю! Я знаю! Я знаю, что остановит смерть! Как же я сразу не понял? Ты же понял, Ляпа? Ты понял? – сумасшедший схватил игрушечного кролика и принялся его трясти. – Это ЛЮБОВЬ! Великая Любовь! Только Великая Любовь сможет победить смерть! Как любовь Христа спасла всех людей, так и моя любовь спасет наш город.

Юноша вскочил на ноги и с кроликом в обнимку принялся кружиться по палате. Фролло внимательно следил за больным и не торопился его останавливать.

– Я чувствую, как эта любовь растет у меня внутри. Я люблю и эта та самая Великая Любовь! Я чувствую это, я…

– И кого же ты так любишь, Ромео? – низкий голос Фролло гулко разнесся по комнате.

Пациент резко остановился и испуганно посмотрел на гостя, только заметив его присутствие.

– Вы? Слава Богу, вы здесь! Слава Богу! – Ромео бросился к ногам ученого.

– Так кто же твоя избранница? – Фролло холодно смотрел на пациента, который вцепился в его плащ.

– Избранница? Я… не знаю. А разве это важно? Главное это чувства. Я люблю ее! Люблю всем сердцем! Но пока еще не знаю кого. Любовь слепа, вы же знаете. У сердца нету глаз… наверно. Но оно чувствует…

– И как же твоя любовь сможет остановить смерть с бритвой, о которой ты постоянно твердишь? – лицо ученого было непроницаемым, а взгляд будто пронизывал насквозь.

– Вы мне не верите? Любовь может все! Она дарит нам крылья и великую силу. Она дает нам надежду и спасение. Любовь толкает нас на великие свершения и лишает нас страха…

– В твоем случае, рассудка, – оборвал его Фролло. – Твой разум все глубже погружается во тьму. Границы реальности и вымысла уже окончательно стерлись в твоей голове, и ты не можешь остановиться. Ты безнадежен и пользы от тебя, никакой.

Ученый встал со стула и резким движением вырвал край своего плаща из тощих рук больного.

– Больше мне здесь нечего делать. Прощай, Ромео. – Фролло взял стул, снял лампу с крючка на потолке и направился к двери.

– Вы уходите? – в панике воскликнул пациент. – Нет! Пожалуйста! Не уходите! Умоляю!

Ромео бросился к ученому и обхватил его ногу руками, пытаясь удержать своего единственного посетителя. Фролло со злостью взглянул в бледно-голубые умоляющие глаза сумасшедшего.

– Почему? Я что-то не то сказал? – жалобно, чуть не плача спросил юноша.

– Ты ничего не сказал. Ничего из того ради чего я хожу сюда каждую неделю уже очень долгое время.

Ромео непонимающе смотрел в суровые глаза ученого и тот пояснил:

– В истории неоднократно встречались безумцы с даром предвидения. И когда мне сказали, что один из сумасшедших в этой больнице еще задолго до появления маньяка на парижских улицах постоянно твердил о том, что смерть сменила косу на бритву, я действительно подумал, что и у тебя есть этот дар. Я до последнего надеялся, что может быть среди всего твоего бреда, я услышу то, что поможет найти убийцу, но все тщетно. Изо дня в день ты говоришь лишь одно и тоже и с каждым днем все сильней погружаешься в бездну своего безумия. А теперь ты еще и влюбился, сам не знаешь в кого, и рассказываешь мне про Великую Любовь. Да что ты можешь знать о любви, несчастный безумец? Я потратил на тебя много времени и все напрасно.

– Напрасно? – Ромео отпустил ногу ученого и с потерянным взглядом сел, прислонившись к стене спиной, а рукой пытаясь нащупать своего игрушечного черного кролика с белым пятнышком на левом ухе. – А как же Ангел? Он же умрет, если вы не поможете. Если вы, не поверите. Но вы можете. Можете не дать ему разбиться.

Ученый презрительно посмотрел на душевнобольного.

– Жалкая попытка. Прощай, Ромео.

Фролло повернулся к двери и слегка притворил ее, когда голос юноши вдруг стал спокойным и ровным, глаза остекленели, а пальцы разжали вязаную игрушку и она упала на пол.

– Ангел. Раненый ангел. Высоко-высоко в небе. В клетке. Крыло его перебито, и он истекает кровью. И скорбь гремит над землей песней боли. Не уследил отец. Не пощадил и дух. Не дали Ангелу летать и с радостью он встретил смерть, как свободу от проклятья. Видеть небо и не летать мук страшней не знает тот, кому Бог сам дал крылья. Она одна нужна ему, тому, кто срезает самые прекрасные цветы в божьем саду своей бритвой. Он слышит ее, он чует ее, он жаждет ее. Как зверь крадется под покровом ночи. Он близко. Очень близко. Он придет за ней, и только любовь его остановит. Но рассвет уже близко, а значит, смерть тоже не заставит себя ждать…