Парижская трагедия. Роман-аллюзия

Фэб так и остался стоять, гадая, было это явью или сном.

Жуткое место, этот бедный квартал. Оно как уродливое родимое пятно, как гниющая рана на прекрасном лице Парижа. Этот квартал находился на юго-западе столицы, вниз по Сене. Словно тонким черным червем квартал делился на две части рекою Бевр. В нее сливались отходы из всех окрестных домов, и потому вонь в воздухе была невыносимой для обычного человека. Запах нечистот, животного жира, разлагающейся плоти казалось, пропитали здесь все вокруг – дома, лавки торговцев, одежду, да и тела самих жителей, а также их души. Это место было садом Эдема для проходимцев, воров, жуликов, карманников, проституток и прочего сброда. Те, кто добровольно, и даже с радостью шел на войну, самые храбрые и благородные представители закона – солдаты, военачальники, полицейские, не рискнули бы даже нос сюда свой показать. Ненависть к органам власти и порядка была у местных жителей в крови и, понимая сложность сложившейся ситуации и ведение войны, директория оставила эту часть Парижа на саму себя. Но это не значит, что честных людей здесь не имелось, кто-то же должен создавать контраст для полноты картины и осознания порочности местного населения. Весь правый берег зловонной речки был заполнен лавками честных работяг – кожевники, кузнецы, галантерейщики, прачки, швеи и даже парфюмеры. Все они жили в бедном квартале с рождения и, как правило, продолжали семейное ремесло и только поэтому остальные жители их не трогали. Те же, кому повезло меньше, расположились на левом берегу Бевра. Все они жили одним днем, и главной их целью на каждый день было то, чтобы наворовать столько, чтобы ночью хорошенько развлечься и повеселиться в борделях и кабаках. Всю ночь напролет они пили и развлекались с проститутками, буянили и дебоширили, пели и выбивали друг из друга дух, превращая свой мир в хаос. Ну, если честно, сами себя они считали очень веселыми ребятами.

Конечно, большинство из них толкнула на этот путь бедность. Несмотря на новый государственный строй, где больше не было сословий, и все люди были равны, равны они были только на бумаге. В любом обществе всегда есть и будет деление на богатых и бедных, а единственное перед, чем все люди действительно равны – это смерть. Забавно, но даже после смерти видна разница между богатым и бедным – одному пышные похороны, мраморный памятник, фамильный склеп, другому неглубокая могилка, в лучшем случае, и сточная канава – в худшем. Но перед самой смертью, равны все.

И сегодня был самый обычный вечер для бедного квартала – солнце еще не скрылось за горизонтом, но на улице уже царил полумрак и туман от Бевра разбегался по закоулкам и подворотням, как будто обнимая своими мягкими руками этот мрачный кусок Парижа и стыдясь прятал его от посторонних глаз.

Возле двухэтажного деревянного дома с прогнившей крышей и выбитыми оконными ставнями стояли три девушки и оживленно болтали. Не издалека уже стали доноситься веселый смех и пьяные крики – первые звуки ночных гуляний.

– Ты что там все копаешься? Давай быстрей, Венера! – нервно торопила темноволосая девушка лет двадцати в красном потасканном платье с жуткими, сильно выступающими венами на тонких ногах-палках, самую молодую свою спутницу. – Хватит намалевывать свою мордашку. Они все равно не будут на нее смотреть. Их интересует только то, что у тебя между ног.

– А ты не завидуй, Жаннетт. Я не виновата, что ты страшилой родилась. Хотя если бы ты уделяла себе больше внимания и времени, как я, может и вышло что-нибудь… – огрызнулась Венера, с жутким восточным акцентом и демонстративно не спеша поправляла короткие блондинистые волосы, глядя на подругу у себя за спиной в маленький осколок старого зеркала.

– Ах ты, дрянь, кто тебя манерам учил? Или в Румынии старших тоже не уважают? Потаскушка малолетняя! – Жаннетт схватила Венеру за волосы и принялась ее таскать из стороны в сторону!

– Аяяяяяяй! – звонко вскричала блондинка и принялась ругаться на румынском.

– А ну успокоились! Обе! – тихо, но угрожающе произнесла третья женщина, лет тридцати в черном длинном платье и вуалью на лице, и девушки расцепились, кидая друг на друга злые взгляды. – Вы что тут устроили? Или вы забыли о цирюльнике? Может, вы и себе захотели красное колье?

– Нет, конечно… – обе девушки опустили глаза.

– Вот и хорошо. Нам надо торопиться. Солнце уже почти село, и туман сгущается, а до «Красной птички» еще прилично идти.

И девушки направились вверх по улице Рю-Муфита.

– А почему его называют цирюльник, мадам Люксьер? – прервала монотонный стук шагов по вымощенной улочке, блондинка.

– Боже, Венера, ну ты и дура. Сколько можно спрашивать одно и то же? Тебе уже сто раз рассказывали… – возмутилась Жаннетт.

– Заткнись. Я не тебя спросила. – Венера насупилась. – Мне может нравится слушать эту историю. Она так… так… возбуждает!

– Ты точно дура… – хмыкнула Жаннетт.

– Жил в нашем квартале один цирюльник, который больше всего на свете любил свои бритвы и… шлюх, тружениц любви и ночи, – тихим спокойным голосом начала женщина в черном. – Он был страстным и очень жестоким любовником. Ни одна проститутка не уходила от него невредимой. Он избивал их, рвал волосы и даже выдавил одной несчастной глаза…

– А другой отрезал язык, за то, что она была очень любопытной и спрашивала всякие глупости, – ехидно вставила Жаннетт, покосившись на Венеру.

– Заткнись! Не мешай! – одернула ее блондинка.

– Но была у него одна любимица, – продолжила мадам Люксьер, – звали ее Дезир. Он приходил к ней каждый четверг, и каждый раз оставлял ее в слезах и собственной крови. Так проходила неделя за неделей, месяц за месяцем и больше она не могла этого терпеть. Ее красивое лицо покрылось шрамами, нос был скошен в бок, а левый глаз заплыл. На ее теле не было ни единого живого места. Она стала настолько безобразной, что цирюльник стал ее единственным клиентом. И вот, одним из дождливых осенних вечеров, он вновь пришел удовлетворить свое желание, и она ждала его. И вот в самый разгар этого жестокого кровавого акта, она дотянулась до его штанов, брошенных возле кровати. Захлебываясь собственной кровью, она нащупала в них его бритву и, достав, в одно мгновение перерезала ему горло…

Ах… – вскрикнула Венера, как будто слышала эту историю впервые и даже Жаннетт заслушалась.

– Цирюльник умер, но его дух вернулся и теперь он бродит по улицам бедного квартала, пожираемый желанием мести. Как только Париж накрывает ночь, он выходит на охоту и выслеживает проституток. Он долго следит, идет беззвучным шагом за ними по пятам и перерезает им горло той самой бритвой еще до того, как они успеют вскрикнуть.

Мадам Люксьер резко остановилась под фонарем и обернулась к своим спутницам. В этот момент за спиной Венеры, будто из пустоты появилась рука и зажала ей рот. В тот же миг сверкнуло лезвие, и бритва резким движением рассекла ей горло. Алый фонтан забрызгал женщин, застывших в безумном ужасе. Еще два быстрых взмаха и их тела тоже повалились на землю, орошаемою их собственной кровью.

Из темноты появился убийца. Его черные кудрявые волосы торчали в разные стороны и падали на глаза, которые светились как два маленьких огонька. Уголки губ маньяка нервно дергались, превращаясь из ухмылки в безумную улыбку. Он жадным взором обвел своих жертв и сел на колени возле мертвой Венеры. С маниакальной страстью он вдыхал аромат еще теплого тела молодой проститутки, у которой до сих пор дергалась лодыжка. Как вдруг из темноты донесся странный звук и, не поднимаясь с колен, убийца устремил свой взгляд во тьму. Улыбка исчезла с его губ, и лицо стало напряженным.

– Снова ты! – раздраженно бросил маньяк, выпрямляясь во весь рост и вытирая бритву о полы своего кожаного плаща.

– Прости, что отвлекаю от любимого занятия, но ты становишься таким однообразным, Тибальт, – широко зевая, под свет фонаря вышел Гренгуар. – Тебе самому еще не надоело? Одно и то же ночь за ночью. Скука.

– А ты не жаловался на скуку, наблюдая за тем, как изо дня в день работает гильотина.

– Там было другое, – мечтательно произнес поэт. – Там была идея. Понимаешь? Людей убивали за идеалы. Это были вынужденные жертвы и в итоге – мы построили новое государство, а при достижении цели, казни прекратились. А у тебя нет ни цели, ни идеалов и даже идеи нет.

– Зато у меня есть подружка. Смотри, какая красотка! – Тибальт резким движением поднес бритву к щеке Гренгуара и, схватив за воротник плаща, притянул к себе. – Блестит! Нравится!?

– К сожалению, у меня аллергия на блестящие предметы, так что давай избежим моего близкого знакомства с ней, – поэт с ухмылкой, двумя пальцами отвел бритву от лица и, выдернув ворот своего плаща из рук маньяка, оттолкнул его, – но вы с ней замечательно смотритесь вместе. Я бы даже сказал:

Запечатлеть вас на портрете
Любой художник будет рад.
Прекрасней пары нет на свете
Бритва и наш психопат.

– Ты испортил мне всю ночь, поэт! – глаза убийцы налились кровью, губы искривились и его начало трясти. – Всю НОЧЬ!

– Брось ты. Ночью больше, ночью меньше. У тебя было сотни таких ночей и еще больше жертв. Сколько ты уже убил несчастных проституток? Две сотни, три, четыре…?

– Какое твое дело!? – яростный крик Тибальта сорвался на звонкий фальцет.

Гренгуар нарушил планы маньяка и тот потерял самообладание. Первый признак шизофрении – это эмоциональная непереносимость нарушения запланированного. По сути, мы все шизофреники – кто-то больше, кто-то меньше. Но Тибальт просто впал в безумие.

– ЧТО ТЕБЕ ОТ МЕНЯ НУЖНО!? ПРОВАЛИВАЙ!

– По моим подсчетам, ты убиваешь за ночь в среднем одну-две проститутки. Ну, иногда и три, – спокойно, будто, не замечая взбешенного маньяка, продолжал поэт, взглянув на бездыханные тела. – Возьмем среднее значение – две. Итак, две проститутки за ночь, в неделю у тебя выходит около двух удачных ночей – это четыре проститутки в неделю, а это, примерно, двенадцать проституток в месяц. Выходит, в год, ты убиваешь около ста сорока четырех женщин. И занимаешься этим уже почти десять лет. Сразу вычтем те дни, когда ты болел и примем во внимание то, что начало твоей деятельности в силу неопытности было не столь активным, и лишь в последние два года ты зачастил со своими жертвоприношениями, поэтому делим число на пять. И так, по моим подсчетам, я с уверенностью могу заявить, что на твоей бритве кровь около трехсот жертв за десять лет. Конечно на фоне погибших во время революции, это кажется не столь большим количеством и все же. Триста трупов для одного убийцы – впечатляет даже меня.

Тибальт скрипел зубами и, взглядом полной ненависти, смотрел на Гренгуара.

– Ты решил поразить меня цифрами? Или своим умением считать?

– Ни то, ни другое. Это ты меня поразил, – поэт пристально посмотрел в глаза-огоньки убийцы. – Понимаешь, сегодня у меня возник вопрос, на который на данный момент, я пытаюсь найти ответ. Как можно убить триста проституток и при этом даже не потревожить власть? И в тоже время, достаточно, убить шесть молоденьких девушек из влиятельных семей, чтобы вселить ужас в весь город и поднять на уши всю «верхушку» столицы.

– Ну, начал я в тени революции, да и, похоже, власть больше заботит не количество, а качество жертв. На отбросов общества им плевать, а здесь их задели за родное. Тут просто надо правильно выбирать жертв…

Гренгуар резко схватил Тибальта за шею и прижал к стене дома.

– Тогда вопрос в другом. Какого дьявола, ты вышел за пределы бедного квартала и настроил против себя всю мощь Парижа? Тебе не хватает острых ощущений, славы? Чего ты этим решил добиться? Чтоб тебя нашли? Ты понимаешь, что ставишь нас под удар?

Маньяк улыбнулся безумной довольной улыбкой, но не мог ответить – поэт перекрыл ему воздух. Он отпустил убийцу и тот, жадно вздохнув кислорода, истерично захохотал.

– Я рад, что смог тебя развеселить. Посмотрим, как ты будешь смеяться, когда тебя будут судить. – Поэт презрительно посмотрел на хохочущего Тибальта. – Хотя нет. Суда не будет. Как только они тебя найдут, то разорвут на части. Мне кажется, что ты заразил народ своей жестокостью.

– Они никогда меня не найдут! Забыл? Сам Париж на моей стороне. Он мой щит и мое укрытие. Пока я под его защитой, мне ничего не грозит, а любой дурак, который сунет свой нос в наш квартал, вряд ли покинет его живым, – с безумной улыбкой и горящими глазами произнес маньяк. – Пойми, Гренгуар. Так должно быть. Все красивое должно умереть!

– Я бы не сказал, что все твои жертвы красивы, – поэт покосился на трупы проституток. – Почти все они, страшнее самого ада, а уж я точно знаю, о чем говорю. И, хоть убей, я не вижу связи между шлюхами из бедного квартала и молодыми девушками из богатых семей.