Соль Вычегодская. Строгановы

Открыл Афонька дверь, Анну вперед пропустил. Не первый раз Анне гостей потчевать. С тех пор как Фима умерла, всё ее звали, – а так бы, кажется, назад и убежала. Сени большие, высокие, на стенах факелов много зажжено, а сразу темно кажется – дым, чад, перегаром винным воняет, потом. Не продохнешь. На полу объедков горы, вина лужи. Стол хоть узкий, да длинный – места всем довольно, а завалили так – скатерти не видать. Кости, головы рыбьи, кубки опрокинуты. Лепешка у каждого была для объедков. Так где там. И лепешки-то раскрошили да расшвыряли. И сами-то гости, красные, потные, растрепались все, кто сидит, а кто и поперек стола лежит. Гогочут, икают. Целовать этаких-то!

Скрепилась Анна. Виду не подала. Глаза в пол опустила. Прямо к воеводе подошла. Уж он-то краше всех! Бороденка растрепалась. Волосы взмокли, на лоб свисли. Здоровый глаз заплыл совсем. А туда же, пыжится.

Анна подошла к нему, в пояс поклонилась, пригубила из кубка и ему поднос протягивает. Он как вскочит, стал поворачиваться, – узко между лавкой и столом, – качнулся, хотел за поднос ухватиться, да из рук его у Анны и вышиб. Грохнулось все на пол – и поднос и кубок. Всю телогрею Анне залило.

– Воевода-то! И без пса валится! – крикнул молодой Пивоваров с хохотом.

– Без шапки-то не стоит!

– На лавку его поставь – не видать!

– На поднос хозяйке, заместо кубка! – кричали гости.

Воевода весь кровью налился. Хватил кулаком по столу да как гаркнет:

– Молчать! Не моги! В государево место я! Вроде как сам царь!

Хохот тут такой поднялся, что кубки заплясали.

– Царь одноглазый! – кричат. – Ростом не вышел! Обличьем будто не схож.

Воевода только рот разевает. Вертится во все стороны. Грозит кулаками, топает. Орет, себя не помнит:

– Молчать! Псы! Смерды! В холодную их! Пристава! Вяжи их!

Иван тоже вскочил, по столу стукнул, крикнул:

– Да погодьте вы, что ль, шалые!

А воеводе поклонился и говорит:

– Не гневись, Степан Трифоныч. Выпивши малость, – с того. А мы, Строгановы, царя почитаем. И воеводе уважить рады. Не побрезгуй. Вишь, хозяйка молодая кланяется.

Афонька поднос поднял и кубок снова налил.

Воевода взглянул на Анну, приосанился, голову назад закинул, схватил кубок и выпил весь, а потом, не отерши рта, полез к Анне целоваться.

Она не удержалась, отступила, а он за руку ее схватил и сказал:

– Ништо, красавица, не пужайся. Я хоть и грозен, а кто до меня с почетом, – и я с лаской. Поцеловал Анну, оглянулся кругом гоголем и на лавку брякнулся. А Анна и губ обтереть не посмела – в обиду примет. Поклонилась снова в пояс и дальше пошла гостей обходить. Афонька уж опять кубок налил.

Рядом с воеводой настоятель сидел. Тот упился так, что и подняться с лавки не мог. Сидел, повизгивал, как поросенок, и носом клевал. Старик Усов уж за плечо его потряс, так он повернулся к Анне и забормотал:

– Вишь… красавица… отцу духовному… пригубь… слаже оно…

Руки трясутся, вино из кубка плещется. Еле отхлебнул и сразу выпустил. Хорошо, что Анна из руки не выпускала.

Поклонилась и ему Анна, пошла дальше, к Усову.

Усов почти что не был пьян. Поглядел на Анну, по плечу ее похлопал, сказал:

– Слыхал я, на Пермь едете. Ну, давай тебе бог, молодайка. Муж-то у тебя не больно здоров, – видно, с братом не схож.

Анна подняла голову. Максим сидел в конце стола против Ивана, голову опустил, в лице ни кровинки. Кругом хохочут все, а он и не усмехнется.

Анна кивнула Усову и пошла дальше. С одного боку обошла стол до Максима и опять вернулась и с верхнего конца по другой стороне пошла. А Иван все разливается, видно, тоже выпил, язык развязался, кричит:

– Мы, Строгановы, именитые люди. Сам Грозный царь нас жаловал. Сибирь всю повоевали. Ермак-то! Памятуешь? А может, и поболе Ермака кто сыщется, – все повоюет!

– Ты, что ль, Ермак будешь, Ивашка? – крикнул ему Тереха Пивоваров с другого конца стола.

– А то ты, небось! – захохотал Иван.

Опять до Максима дошла Анна. Кончила, слава господу, всех обошла. Только хотела к стене отойти, а Иван как крикнет:

– Что ж нас-то не попотчевала, невестушка? Ни мужа, ни меня. Аль нелюбы стали? Посля воеводы и глянуть не хошь.

Анна спорить не стала, хоть и не было такого обычая. Афонька снова ей кубок налил, и она прямо пошла к Ивану, поклонилась, пригубила, кубок подала.

Одним духом выпил Иван, рукавом рот обтер, поцеловал Анну прямо в губы и в глаза ей заглянул.

Дерзкий глаз у Ивана. Так и норовит обидеть. Не глядела бы Анна. Отошла поскорей.

А он смеется, усы расправляет.

– Ну-ну, мужа теперь, на заедку! Чай, слаже нет.

Подошла Анна к Максиму, тоже поклонилась, пригубила.

А он ей тихо шепнул:

– Не неволь, Анница. Душа не берет. Напоил Иван.

А за столом снова гомон поднялся. Голоса своего не слышно.

Иван вскочил, по столу кулаком стукнул.

– Эх, с невесткой пил, а с братом родным не выпил. Расстанную. Завтра в путь снаряжаю.

У Анны от радости дух занялся:

«Завтра! При гостях сказал – не отречется. Слава господу!»

Данилку с радости к себе прижала, поцеловала. Не слыхала, как Иван Афоньку за бутылкой романеи заморской посылал и за кубками золотыми – только на свадьбу их и подавали, а то у Ивана в повалуше в поставце стояли.

Афонька пришел, на подносе три кубка. Золотые, с каменьями: один с изумрудом, другой с лалами, третий с бирюзой. А рядом не жбан, а заморская бутылка. Как брал ее Афонька, так на пыли все пальцы отпечатались.

Афонька поставил поднос на стол перед Иваном, бутылку, раскупорили все три кубка до краев налил.